Васька сообразилъ, что теперь какъ-разъ пора выложить отцу давно приготовленную жалобу. Вдругъ, безъ видимой причины, онъ заревѣлъ, закрывшись рукавомъ кумачевой рубашки.
— Ты что, Васька, аль и тебѣ коня?
— Меня Санька поби-илъ!..
— Когда-жъ онъ тебя?
— Третевдни-и...
Посмѣявшись, Макарушкинъ серьезно обратился къ женѣ:
— Какой такой Санька?
— Какой? — ворчливо поддержала сына Яковлевна: — чать, вашего приворотнаго... Прошкина-то, Панфила Василича. И диви бы крошечный, a то — съ версту, съ коломенску. Въ городскомъ-то, въ шестомъ классѣ сидитъ, а ужъ такой отчаянный... Ты бы попенялъ старику: что-й-то въ самомъ дѣлѣ? Проходу нѣтъ ребятишкамъ: бьетъ и бьетъ.
Отецъ погладилъ взъерошенную голову Васьки.
— За что онъ тебя, сынокъ?
— Онъ говоритъ: „твой, г-воритъ, тятька — убивецъ!.. Человѣка устрѣлилъ!..“ Да какъ пихнетъ меня въ спину...
Макарушкинъ гордо засмѣялся.
— Вонъ оно што-о! А ты скажи этому Санькѣ: ты, молъ, дуракъ!
— Хорошо, скажу, — скромно и дѣловито согласился Васька.
Васька сообразил, что теперь как раз пора выложить отцу давно приготовленную жалобу. Вдруг, без видимой причины, он заревел, закрывшись рукавом кумачовой рубашки.
— Ты что, Васька, аль и тебе коня?
— Меня Санька поби-ил!..
— Когда ж он тебя?
— Третевдни-и...
Посмеявшись, Макарушкин серьёзно обратился к жене:
— Какой такой Санька?
— Какой? — ворчливо поддержала сына Яковлевна: — чать, вашего приворотного... Прошкина-то, Панфила Василича. И диви бы крошечный, a то — с версту, с коломенску. В городском-то, в шестом классе сидит, а уж такой отчаянный... Ты бы попенял старику: что-й-то в самом деле? Проходу нет ребятишкам: бьёт и бьёт.
Отец погладил взъерошенную голову Васьки.
— За что он тебя, сынок?
— Он говорит: „твой, г-ворит, тятька — убивец!.. Человека устрелил!..“ Да как пихнёт меня в спину...
Макарушкин гордо засмеялся.
— Вон оно што-о! А ты скажи этому Саньке: ты, мол, дурак!
— Хорошо, скажу, — скромно и деловито согласился Васька.
