Этотъ сонъ видѣлъ бѣдный Макаръ, который загналъ своихъ телятъ въ далекія, угрюмыя страны,—тотъ самый Макаръ, на котораго, какъ извѣстно, валятся всѣ шишки.
Его родина—глухая слободка Чалганъ—затерялась въ далекой якутской тайгѣ. Отцы и дѣды Макара отвоевали у тайги кусокъ промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла кругомъ враждебною стѣной, они не унывали. По расчищенному мѣсту побѣжали изгороди, стали скирды и стога, разростались маленькія дымныя юртенки; наконецъ, точно побѣдное знамя, на холмикѣ изъ середины поселка выстрѣлила къ небу колокольня. Сталъ Чалганъ большою слободой.
Но пока отцы и дѣды Макара воевали съ тайгой, жгли ее огнемъ, рубили желѣзомъ, сами они незамѣтно дичали. Женясь на якуткахъ, они перенимали якутскій языкъ и якутскіе нравы. Характеристическія черты великаго русскаго племени стирались и исчезали.
Какъ бы то ни было, все же мой Макаръ твердо помнилъ, что онъ коренной чалганскій крестьянинъ. Онъ здѣсь родился, здѣсь жилъ, здѣсь же предполагалъ умереть. Онъ очень гордился своимъ званіемъ и иногда ругалъ другихъ „погаными якутами“, хотя, правду сказать, самъ не отличался отъ якутовъ ни привычками, ни образомъ жизни. По-русски онъ говорилъ мало и довольно плохо, одѣвался въ звѣриныя шкуры, носилъ на ногахъ „торбаса̀“, питался въ обычное время одною лепешкой съ настоемъ кирпичнаго чая, а въ праздники и въ другихъ экстренныхъ случаяхъ съѣдалъ топленнаго масла именно столько, сколько стояло передъ нимъ на столѣ. Онъ ѣздилъ очень искусно верхомъ на быкахъ, а въ случаѣ болѣзни призывалъ шамана, который, бѣснуясь, со скрежетомъ кидался на него, стараясь испугать и выгнать изъ Макара засѣвшую хворь.
Работалъ онъ страшно, жилъ бѣдно, терпѣлъ голодъ и холодъ. Были ли у него какія-нибудь мысли, кромѣ непрестанныхъ заботъ о лепешкѣ и чаѣ?
Да, были.
Когда онъ бывалъ пьянъ, онъ плакалъ. „Какая наша жизнь,—говорилъ онъ,—Господи Боже!“ Кромѣ того, онъ говорилъ иногда, что желалъ бы все бросить и уйти на „гору“. Тамъ онъ не будетъ ни пахать, ни сѣять, не будетъ рубить и возить дрова, не будетъ даже молоть зерно на ручномъ жерновѣ. Онъ будетъ только спасаться. Какая это гора, гдѣ она, онъ точно не зналъ; зналъ только, что гора эта есть, во-первыхъ, а во-вторыхъ, что она гдѣ-то далеко,—такъ далеко, что оттуда его нельзя будетъ добыть самому тойону-исправнику… Податей платить, понятно, онъ также не будетъ…
Трезвый онъ оставлялъ эти мысли, быть-можетъ, сознавая невозможность найти такую чудную гору; но пьяный становился отважнѣе. Онъ допускалъ, что можетъ не найти настоящую гору и попасть на другую. „Тогда пропадать буду“, говорилъ онъ, но все-таки собирался; если же не приводилъ этого намѣренія въ исполненіе, то, вѣроятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоенную, для крѣпости, на махоркѣ, отъ которой онъ вскорѣ впадалъ въ безсиліе и становился боленъ.
Дѣло было въ канунъ Рождества, и Макару было извѣстно, что завтра большой праздникъ. По этому случаю его томило желаніе выпить, но выпить было не на что: хлѣбъ былъ въ исходѣ; Макаръ уже задолжалъ у мѣстныхъ купцовъ и у татаръ. Между тѣмъ, завтра большой праздникъ, работать нельзя,—что же онъ будетъ дѣлать, если не напьется? Эта мысль дѣлала его несчастнымъ. Какая его жизнь! Даже въ большой зимній праздникъ онъ не выпьетъ одну бутылку водки!
Ему пришла въ голову счастливая мысль. Онъ всталъ и надѣлъ свою рваную сону (шубу). Его жена, крѣпкая, жилистая, замѣчательно сильная и столь же замѣчательно безобразная женщина, знавшая насквозь всѣ его нехитрыя помышленія, угадала и на этотъ разъ его намѣреніе.
— Куда, дьяволъ? Опять одинъ водку кушать хочешь?
— Молчи! Куплю одну бутылку. Завтра вмѣстѣ выпьемъ.
Онъ хлопнулъ ее по плечу такъ сильно, что она покачнулась, и лукаво подмигнулъ. Таково женское сердце: она знала, что Макаръ непремѣнно ее надуетъ, но поддалась обаянію супружеской ласки.
Онъ вышелъ, поймалъ въ аласѣ стараго лысанку, привелъ его за гриву къ санямъ и сталъ запрягать. Вскорѣ лысанка вынесъ своего хозяина за ворота. Тутъ онъ остановился и, повернувъ голову, вопросительно поглядѣлъ на погруженнаго въ задумчивость Макара. Тогда Макаръ дернулъ лѣвою вожжей и направилъ коня на край слободы.
На самомъ краю слободы стояла небольшая юртенка. Изъ нея, какъ и изъ другихъ юртъ, поднимался высоко, высоко дымъ камелька, застилая бѣлою, волнующеюся массою холодныя звѣзды и яркій мѣсяцъ. Огонь весело переливался, отсвѣчивая сквозь матовыя льдины. На дворѣ было тихо.
Здѣсь жили чужіе, дальніе люди. Какъ попали они сюда, какая непогода кинула ихъ въ далекія дебри, Макаръ не зналъ и не интересовался, но онъ любилъ вести съ ними дѣла, такъ какъ они его не прижимали и не очень стояли за плату.
Войдя въ юрту, Макаръ тотчасъ же подошелъ къ камельку и протянулъ къ огню свои иззябшія руки.
— Ча!—сказалъ онъ, выражая тѣмъ ощущеніе холода.
Чужіе люди были дома. На столѣ горѣла свѣча, хотя они ничего не работали. Одинъ лежалъ на постели и, пуская кольца дыма, задумчиво слѣдилъ за его завитками, видимо связывая съ ними длинныя нити собственныхъ думъ. Другой сидѣлъ противъ камелька и тоже вдумчиво слѣдилъ, какъ перебѣгали огни по нагорѣвшему дереву.
— Здоро̀во,—сказалъ Макаръ, чтобы прервать тяготившее его молчаніе.
Конечно, онъ не зналъ, какое горе лежало на сердцѣ чужихъ людей, какія воспоминанія тѣснились въ ихъ головахъ въ этотъ вечеръ, какіе образы чудились имъ въ фантастическихъ переливахъ огня и дыма. Къ тому же, у него была своя забота.
Молодой человѣкъ, сидѣвшій у камелька, поднялъ голову и посмотрѣлъ на Макара смутнымъ взглядомъ, какъ будто не узнавая его. Потомъ онъ тряхнулъ головой и быстро поднялся со стула.
— А, здорово, здорово, Макаръ! Вотъ и отлично. Напьешься съ нами чаю?
Макару предложеніе понравилось.
— Чаю?—переспросилъ онъ.—Это хорошо!.. Вотъ, братъ хорошо… Отлично!
Онъ сталъ живо разоблачаться. Снявъ шубу и шапку, онъ почувствовалъ себя развязнѣе, а увидавъ, что въ самоварѣ запылали уже горячіе угли, обратился къ молодому человѣку съ изліяніемъ:
— Я васъ люблю, вѣрно!.. Такъ люблю, такъ люблю… Ночи не сплю…
Чужой человѣкъ повернулся, и на лицѣ его появилась горькая улыбка.
— А, любишь?—сказалъ онъ.—Что же тебѣ надо?
Макаръ замялся.
— Есть дѣло,—отвѣтилъ онъ.—Да ты почемъ узналъ?.. Ладно. Ужо, чай выпью, скажу.
Такъ какъ чай былъ предложенъ Макару самими хозяевами, то онъ счелъ умѣстнымъ пойти далѣе.
— Нѣтъ ли жаренаго? Я люблю,—сказалъ онъ.
— Нѣтъ.
— Ну, ничего,—сказалъ Макаръ успокоительнымъ тономъ,—съѣмъ въ другой разъ… Вѣрно?—переспросилъ онъ,—въ другой разъ?
— Ладно.
Теперь Макаръ считалъ за чужими людьми въ долгу кусокъ жаренаго мяса, а у него подобные долги никогда не пропадали.
Черезъ часъ онъ опять сѣлъ въ свои дровни. Онъ добылъ цѣлый рубль, продавъ впередъ пять возовъ дровъ на сходныхъ сравнительно условіяхъ. Правда, онъ клялся и божился, что не пропьетъ этихъ денегъ сегодня, а самъ намѣревался это сдѣлать немедленно. Но что за дѣло? Предстоящее удовольствіе заглушало укоры совѣсти. Онъ не думалъ даже о томъ, что пьяному ему предстоитъ жестокая трепка отъ обманутой вѣрной супруги.
— Куда же ты, Макаръ,—крикнулъ, смѣясь, чужой человѣкъ, видя, что лошадь Макара, вмѣсто того, чтобы ѣхать прямо, свернула влѣво, по направленію къ татарамъ.
— Тпру-у!.. Тпру-у!.. Видишь, конь проклятый какой… куда ѣдетъ!—оправдывался Макаръ, все-таки крѣпко натягивая лѣвую вожжу и незамѣтно подхлестывая лысанку правой.
Умный конекъ, помахивая укоризненно хвостомъ, тихо поковылялъ въ требуемомъ направленіи, и вскорѣ скрипъ Макаровыхъ полозьевъ затихъ у татарскихъ воротъ.
У татарскихъ воротъ стояли на привязи нѣсколько коней съ высокими якутскими сѣдлами.
Въ тѣсной избѣ было душно. Рѣзкій дымъ махорки стоялъ цѣлой тучей, медленно вытягиваемый камелькомъ. За столами и на скамейкахъ сидѣли пріѣзжіе якуты; на столахъ стояли чашки съ водкой; кое-гдѣ помѣщались кучки играющихъ въ карты. Лица были потны и красны. Глаза игроковъ дико слѣдили за картами. Деньги вынимались и тотчасъ же прятались по карманамъ. Въ углу, на соломѣ, пьяный якутъ покачивался, сидя, и тянулъ безконечную пѣсню. Онъ выводилъ горломъ дикіе, скрипучіе звуки, повторяя на разные ляды, что завтра большой праздникъ, а сегодня онъ пьянъ.
Макаръ отдалъ деньги, и ему дали бутылку. Онъ сунулъ ее за пазуху и незамѣтно для другихъ отошелъ въ темный уголъ. Тамъ онъ наливалъ чашку за чашкой и тянулъ ихъ одна за другою. Водка была горькая, разведенная, по случаю праздника, водой болѣе, чѣмъ на три четверти. Зато махорки видимо, не жалѣли. У Макара каждый разъ захватывало на минуту дыханіе, и въ глазахъ ходили какіе-то багровые круги.
Вскорѣ онъ опьянѣлъ. Онъ тоже опустился на солому и, обхвативъ руками колѣни, положилъ на нихъ отяжелѣвшую голову. Изъ его горла сами собой полились тѣ же нелѣпые скрипучіе звуки. Онъ пѣлъ, что завтра праздникъ, и что онъ выпилъ пять возовъ дровъ.
Между тѣмъ, въ избѣ становилось все тѣснѣе и тѣснѣе. Входили новые посѣтители якуты, пріѣхавшіе молиться и пить татарскую водку. Хозяинъ увидѣлъ, что скоро не хватитъ всѣмъ мѣста. Онъ всталъ изъ-за стола и окинулъ взглядомъ собраніе. Взглядъ этотъ проникъ въ темный уголъ и увидѣлъ тамъ якута и Макара.
Онъ подошелъ къ якуту и, взявъ его за шиворотъ, вышвырнулъ вонъ изъ избы. Потомъ подошелъ къ Макару. Ему, какъ мѣстному жителю, татаринъ оказалъ больше почета: широко отворивъ двери, онъ поддалъ бѣднягѣ сзади ногою такого леща, что Макаръ вылетѣлъ изъ избы и ткнулся носомъ прямо въ сугробъ снѣга.
Трудно сказать, былъ ли онъ оскорбленъ подобнымъ обращеніемъ. Онъ чувствовалъ, что въ рукавахъ у него снѣгъ, снѣгъ на лицѣ. Кое-какъ выбравшись изъ сугроба, онъ поплелся къ своему лысанкѣ.
Луна поднялась ужо высоко. Большая медвѣдица стала опускать хвостъ книзу. Морозъ крѣпчалъ. По временамъ, на сѣверѣ, изъ-за темнаго полукруглаго облака, вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшагося сѣвернаго сіянія.
Лысанка, видимо, понимавшій положеніе хозяина, осторожно и разумно поплелся къ дому. Макаръ сидѣлъ на дровняхъ, покачиваясь, и продолжалъ свою пѣсню. Онъ пѣлъ, что выпилъ пять возовъ дровъ, и что старуха будетъ его колотить. Звуки, вырывавшіеся изъ его горла, скрипѣли и стонали въ вечернемъ воздухѣ такъ уныло и жалобно, что у чужого человѣка, который въ это время взобрался на юрту, чтобы закрыть трубу камелька, стало отъ Макаровой пѣсни еще тяжелѣе на сердцѣ. Между тѣмъ, лысанка вынесъ дровни на холмикъ, откуда видны были окрестности. Снѣга ярко блестѣли, облитые луннымъ сіяніемъ. Временами свѣтъ луны какъ будто таялъ, снѣга темнѣли и тотчасъ же на нихъ переливался отблескъ сѣвернаго сіянія. Тогда казалось, что снѣжные холмы и тайга на нихъ то приближались, то опять удалялись. Макару ясно виднѣлась подъ самою тайгой снѣжная плѣшь Ямалахскаго холмика, за которымъ въ тайгѣ у него поставлены были ловушки для всякаго лѣсного звѣря и птицы.
Это измѣнило ходъ его мыслей. Онъ запѣлъ, что въ ловушку его попала лисица. Онъ продастъ завтра шкуру, и старуха не станетъ его колотить.
Въ морозномъ воздухѣ раздался первый ударъ колокола, когда Макаръ вошелъ въ избу. Онъ первымъ словомъ сообщилъ старухѣ, что у нихъ въ плашку попала лисица. Онъ совсѣмъ забылъ, что старуха не пила вмѣстѣ съ нимъ водки, и былъ сильно удивленъ, когда, не взирая на радостное извѣстіе, она немедленно нанесла ему ногою жестокій ударъ пониже спины. Затѣмъ, пока онъ повалился на постель, она еще успѣла толкнуть его кулакомъ въ шею.
Надъ Чалганомъ, между тѣмъ, несся, разливаясь далеко, далеко, торжественный праздничный звонъ…
Онъ лежалъ на постели. Голова у него горѣла. Внутри жгло точно огнемъ. По жиламъ разливалась крѣпкая смѣсь водки и табачнаго настоя. По лицу текли холодныя струйки талаго снѣга; такія же струйки стекали и по спинѣ.
Старуха думала, что онъ спитъ. Но онъ не спалъ. Изъ головы у него не шла лисица. Онъ успѣлъ вполнѣ убѣдиться, что она попала въ ловушку; онъ даже зналъ, въ которую именно. Онъ ее видѣлъ,—видѣлъ, какъ она, прищемленная тяжелой плахой, роетъ снѣгъ когтями и старается вырваться. Лучи луны, продираясь сквозь чащу, играли на золотой шерсти. Глаза звѣря сверкали ему навстрѣчу.
Онъ не выдержалъ и, вставъ съ постели, направился къ своему вѣрному лысанкѣ, чтобы ѣхать въ тайгу.
Что это? Неужели сильныя руки старухи схватили за воротникъ его соны, и онъ опять брошенъ на постель?
Нѣтъ, вотъ онъ уже за слободою. Полозья ровно поскрипываютъ по крѣпкому снѣгу. Чалганъ остался сзади. Сзади несется торжественный гулъ церковнаго колокола, а надъ темною чертой горизонта, на свѣтломъ небѣ мелькаютъ черными силуэтами вереницы якутскихъ всадниковъ, въ высокихъ, остроконечныхъ шапкахъ. Якуты спѣшатъ въ церковь.
Между тѣмъ, луна опустилась, а вверху, въ самомъ зенитѣ, стало бѣлесоватое облачко и засіяло переливчатымъ фосфорическимъ блескомъ. Потомъ оно какъ будто разорвалось, растянулось, прыснуло, и отъ него быстро потянулись въ разныя стороны полосы разноцвѣтныхъ огней, между тѣмъ какъ полукруглое темное облачко на сѣверѣ еще болѣе потемнѣло. Оно стало черно, чернѣе тайги, къ которой приближался Макаръ.
Дорога вилась между мелкою, частою порослью. Направо и налѣво подымались холмы. Чѣмъ далѣе, Тѣмъ выше становились деревья. Тайга густѣла. Она стояла безмолвная и полная тайны. Голыя деревья лиственницъ были опушены серебрянымъ инеемъ. Мягкій свѣтъ сполоха, продираясь сквозь ихъ вершины, ходилъ по ней, кое-гдѣ открывая то снѣжную полянку, то лежащіе трупы разбитыхъ лѣсныхъ гигантовъ, запушенныхъ снѣгомъ… Мгновеніе—и все опять тонуло во мракѣ, полномъ молчанія и тайны.
Макаръ остановился. Въ этомъ мѣстѣ, почти на самую дорогу, выдвигалось начало цѣлой системы ловушекъ. При фосфорическомъ свѣтѣ ему была ясно видна невысокая городьба изъ валежника; онъ видѣлъ даже первую плаху—три тяжелыя длинныя бревна, упертыя на отвѣсномъ колу и поддерживаемыя довольно хитрою системой рычаговъ съ волосяными веревочками.
Правда, это были чужія ловушки; но вѣдь лисица могла попасть и въ чужія. Макаръ торопливо сошелъ съ дровней, оставилъ умнаго лысанку на дорогѣ и чутко прислушался.
Въ тайгѣ ни звука. Только изъ далекой, невидной теперь слободы несся по-прежнему торжественный звонъ.
Можно было не опасаться. Владѣлецъ ловушекъ, Алешка чалганецъ, сосѣдъ и кровный врагъ Макара, навѣрное, былъ теперь въ церкви. Не было видно ни одного слѣда на ровной поверхности недавно выпавшаго снѣга.
Онъ пустился въ чащу,—ничего. Подъ ногами хруститъ снѣгъ. Плахи стоятъ рядами, точно ряды пушекъ съ открытыми жерлами, въ безмолвномъ ожиданіи.
Онъ прошелъ взадъ и впередъ,—напрасно. Онъ направился опять на дорогу.
Но, чу!.. Легкій шорохъ… Въ тайгѣ мелькнула красноватая шерсть, на этотъ разъ въ освѣщенномъ мѣстѣ, такъ близко!.. Макаръ ясно видѣлъ острыя уши лисицы; ея пушистый хвостъ вилялъ изъ стороны въ сторону, какъ будто заманивая Макара въ чащу. Она исчезла между стволами, въ направленіи Макаровыхъ ловушекъ, и вскорѣ по лѣсу пронесся глухой, но сильный ударъ. Онъ прозвучалъ сначала отрывисто, глухо, потомъ какъ будто отдался подъ навѣсомъ тайги и тихо замеръ въ далекомъ оврагѣ.
Сердце Макара забилось. Это упала плаха.
Онъ бросился, пробираясь сквозь чащу. Холодныя вѣтви били его по глазамъ, сыпали въ лицо снѣгомъ. Онъ спотыкался; у него захватывало дыханіе.
Вотъ онъ выбѣжалъ на просѣку, которую нѣкогда самъ прорубилъ. Деревья, бѣлыя отъ инея, стояли по обѣимъ сторонамъ, а внизу, суживаясь, маячила дорожка и въ концѣ ея насторожилось жерло большой плахи… Недалеко…
Но вотъ, на дорожкѣ, около плахи, мелькнула фигура,—мелькнула и скрылась. Макаръ узналъ чалганца Алешку: ему ясно была видна его небольшая, коренастая фигура, согнутая впередъ, съ походкой медвѣдя. Макару казалось, что темное лицо Алешки стало еще темнѣе, а большіе зубы оскалились еще болѣе, чѣмъ обыкновенно.
Макаръ чувствовалъ искреннее негодованіе. „Вотъ подлецъ!.. Онъ ходитъ по моимъ ловушкамъ“. Правда, Макаръ и самъ сейчасъ только прошелъ по плахамъ Алешки, но тутъ была разница… Разница состояла именно въ томъ, что когда онъ самъ ходилъ по чужимъ ловушкамъ, онъ чувствовалъ страхъ быть застигнутымъ; когда же по его плахамъ ходили другіе, онъ чувствовалъ негодованіе и желаніе самому настигнуть нарушителя его правъ.
Онъ бросился наперерѣзъ къ упавшей плахѣ. Тамъ была лисица. Алешка своею развалистою, медвѣжьей походкой направлялся туда же. Надо было поспѣвать ранѣе.
Вотъ и лежачая плаха. Подъ нею краснѣетъ шерсть прихлопнутаго звѣря. Лисица рылась въ снѣгу когтями именно такъ, какъ она ему видѣлась прежде, и такъ же смотрѣла ему на-встрѣчу своими острыми, горящими глазами.
— Тытыма̀ (не тронь)!.. Это мое!—крикнулъ Макаръ Алешкѣ.
— Тытыма̀!—отдался, точно эхо, голосъ Алешки.—Мое!
Они оба побѣжали въ одно время и торопливо, на-перебой, стали подымать плаху, освобождая изъ-подъ нея звѣря. Когда плаха была приподнята, лисица поднялась также. Она сдѣлала прыжокъ, потомъ остановилась, посмотрѣла на обоихъ чалганцевъ какимъ-то насмѣшливымъ взглядомъ, потомъ, загнувъ морду, лизнула прищемленное бревномъ мѣсто и весело побѣжала впередъ, привѣтливо виляя хвостомъ.
Алешка бросился было за нею, но Макаръ схватилъ его сзади за полу соны.
— Тытыма̀!—крикнулъ онъ.—Это мое!—и самъ побѣжалъ вслѣдъ за лисицей.
— Тытыма̀!—опять эхомъ отдался голосъ Алешки, и Макаръ почувствовалъ, что тотъ схватилъ его, въ свою очередь за сону и въ одну секунду опять выбѣжалъ впередъ.
Макаръ обозлился. Онъ забылъ про лисицу и устремился за Алешкой.
Они бѣжали все быстрѣе. Вѣтка лиственницы сдернула шапку съ головы Алешки, но тому некогда было подымать ее: Макаръ уже настигалъ его съ яростнымъ крикомъ. Но Алешка всегда былъ хитрѣе бѣднаго Макара. Онъ вдругъ остановился, повернулся и нагнулъ голову. Макаръ ударился въ нее животомъ и кувыркнулся въ снѣгъ. Пока онъ падалъ, проклятый Алешка схватилъ съ головы Макара шапку и скрылся въ тайгѣ.
Макаръ медленно поднялся. Онъ чувствовалъ себя окончательно побитымъ и несчастнымъ. Нравственное состояніе было отвратительно. Лисица была въ рукахъ, а теперь… Ему казалось, что въ потемнѣвшей чащѣ она насмѣшливо вильнула еще разъ хвостомъ и окончательно скрылась.
Потемнѣло. Бѣлесоватое облачко чуть-чуть виднѣлось въ зенитѣ. Оно какъ будто тихо таяло, и отъ него, какъ-то устало и томно, лились еще замиравшіе лучи сіянія.
По разгоряченному тѣлу Макара бѣжали цѣлые потоки острыхъ струекъ талаго снѣга. Снѣгъ попалъ ему въ рукава, за воротникъ соны, стекалъ по спинѣ, лился за торбаса. Проклятый Алешка унесъ съ собой его шапку. Рукавицы онъ потерялъ гдѣ-то на бѣгу. Дѣло было плохо. Макаръ зналъ, что лютый морозъ не шутитъ съ людьми, которые уходятъ въ тайгу безъ рукавицъ и безъ шапки.
Онъ шелъ уже долго. По его разсчетамъ, онъ давно долженъ бы уже выйти изъ Ямалаха и увидѣть колокольню, но онъ все кружилъ по тайгѣ. Чаща, точно заколдованная, держала его въ своихъ объятіяхъ. Издали доносился все тотъ же торжественный звонъ. Макару казалось, что онъ идетъ на него, но звонъ все удалялся и, по мѣрѣ того, какъ его переливы доносились все тише и тише, въ сердце Макара вступало тупое отчаяніе.
Онъ усталъ. Онъ былъ подавленъ. Ноги подкашивались. Его избитое тѣло ныло тупою болью. Дыханіе въ груди захватывало. Руки и ноги коченѣли. Обнаженную голову стягивало точно раскаленными обручами.
„Пропадать буду, однако!“—все чаще и чаще мелькало у него въ головѣ. Но онъ все шелъ.
Тайга молчала. Она только смыкалась за нимъ съ какимъ-то враждебнымъ упорствомъ и нигдѣ не давала ни просвѣта, ни надежды.
„Пропадать буду, однако!“—все думалъ Макаръ.
Онъ совсѣмъ ослабъ. Теперь молодыя деревья прямо, безъ всякихъ стѣсненій, били его по лицу, издѣваясь надъ его безпомощнымъ положеніемъ. Въ одномъ мѣстѣ на прогалину выбѣжалъ бѣлый ушка̀нъ (заяцъ), сѣлъ на заднія лапки, повелъ длинными ушами съ черными отмѣтинками на концахъ и сталъ умываться, дѣлая Макару самыя дерзкія рожи. Онъ давалъ ему понять, что онъ отлично знаетъ его, Макара,—знаетъ, что онъ и есть тотъ самый Макаръ, который настроилъ въ тайгѣ хитрыя машины для его, зайца, погибели. Но теперь онъ надъ нимъ издѣвался.
Макару стало горько. Между тѣмъ, тайга все оживлялась, но оживлялась враждебно. Теперь даже дальнія деревья протягивали длинныя вѣтви на его дорожку и хватали его за волосы, били по глазамъ, по лицу. Тетерева выходили изъ тайныхъ логовищъ и уставлялись въ него любопытными круглыми глазами, а косачи бѣгали между ними, съ распущенными хвостами и сердито оттопыренными крыльями, и громко разсказывали самкамъ про него, Макара, и про его козни. Наконецъ, въ дальнихъ чащахъ замелькали тысячи лисьихъ мордъ. Онѣ тянули воздухъ и насмѣшливо смотрѣли на Макара, поводя острыми ушами. А зайцы становились передъ нимъ на заднія лапки и хохотали, докладывая, что Макаръ заблудился и не выйдетъ изъ тайги.
Это было уже слишкомъ.
„Пропадать буду!“—подумалъ Макаръ и рѣшилъ сдѣлать это немедленно.
Онъ легъ въ снѣгъ.
Морозъ крѣпчалъ. Послѣдніе переливы сіянія слабо мерцали и тянулись по небу, заглядывая къ Макару сквозь вершины тайги. Послѣдніе отголоски колокола доносились съ далекаго Чалгана.
Сіяніе полыхнуло и погасло. Звонъ стихъ.
И Макаръ умеръ.Какъ это случилось, онъ не замѣтилъ. Онъ зналъ, что изъ него должно что-то выйти, и ждалъ, что вотъ-вотъ оно выйдетъ… Но ничего не выходило.
Между тѣмъ, онъ сознавалъ, что уже умеръ, и потому лежалъ смирно, безъ движенія. Лежалъ онъ долго,—такъ долго, что ему надоѣло.
Было совершенно темно, когда Макаръ почувствовалъ, что его кто-то толкнулъ ногою. Онъ повернулъ голову и открылъ сомкнутые глаза.
Теперь лиственницы стояли надъ нимъ смиренныя, тихія, точно стыдясь прежнихъ проказъ. Мохнатыя ели вытягивали свои широкія, покрытыя снѣгомъ, лапы и тихо, тихо качались. Въ воздухѣ такъ же тихо садились лучистыя снѣжинки.
Яркія добрыя звѣзды заглядывали съ синяго неба сквозь частыя вѣтви и какъ будто говорили: „вотъ, видите, бѣдный человѣкъ умеръ“.
Надъ самымъ тѣломъ Макара, толкая его ногою, стоялъ старый попикъ Иванъ. Его длинная ряса была покрыта снѣгомъ; снѣгъ виднѣлся на мѣховомъ бергесѣ (шапкѣ), на плечахъ, въ длинной бородѣ попа Ивана. Всего удивительнѣе было то обстоятельство, что это былъ тотъ самый попикъ Иванъ, который умеръ назадъ тому четыре года.
Это былъ добрый попикъ. Онъ никогда не притѣснялъ Макара насчетъ руги, никогда не требовалъ даже денегъ за требы. Макаръ самъ назначалъ ему плату за крестины и за молебны и теперь со стыдомъ вспомнилъ, что иногда платилъ маловато, а порой не платилъ вовсе. Попъ Иванъ и не обижался; ему требовалось одно: всякій разъ надо было поставить бутылку водки. Если у Макара не было денегъ, попъ Иванъ самъ посылалъ за бутылкой, и они пили вмѣстѣ. Попикъ напивался непремѣнно до положенія ризъ, но при этомъ дрался очень рѣдко и не сильно. Макаръ доставлялъ его, безпомощнаго и беззащитнаго, домой на попеченіе матушки-попадьи.
Да, это былъ добрый попикъ, но умеръ онъ нехорошею смертью. Однажды, когда всѣ вышли изъ дому и пьяный попикъ остался одинъ лежать на постели, ему вздумалось покурить. Онъ всталъ и, шатаясь, подошелъ къ огромному, жарко натопленному камельку, чтобы закурить у огня трубку. Онъ былъ слишкомъ ужъ пьянъ, покачнулся и упалъ въ огонь. Когда пришли домочадцы, отъ попа остались лишь ноги.
Всѣ жалѣли добраго попа Ивана; но такъ какъ отъ него остались однѣ только ноги, то вылѣчить его не могъ уже ни одинъ докторъ въ мірѣ. Ноги похоронили, а на мѣсто попа Ивана назначили другого.
Теперь этотъ попикъ, въ цѣломъ видѣ, стоялъ надъ Макаромъ и поталкивалъ его ногою.
— Вставай, Макарушко,—говорилъ онъ.—Пойдемъ-ка.
— Куда я пойду?—спросилъ Макаръ съ неудовольствіемъ.
Онъ полагалъ, что разъ онъ „пропалъ“, его обязанность—лежать спокойно и ему нѣтъ надобности идти опять по тайгѣ, бродя безъ дороги. Иначе зачѣмъ было ему пропадать?
— Пойдемъ къ большому Тойону[1].
— Зачѣмъ я пойду къ нему?—спросилъ Макаръ.
— Онъ будетъ тебя судить,—сказалъ попикъ скорбнымъ и нѣсколько умиленнымъ голосомъ.
Макаръ вспомнилъ, что дѣйствительно послѣ смерти надо идти куда-то на судъ. Онъ это слышалъ когда-то въ церкви. Значитъ, попикъ былъ правъ. Приходилось подняться.
И Макаръ поднялся, ворча про себя, что даже послѣ смерти не даютъ человѣку покоя.
Попикъ шелъ впереди, Макаръ за нимъ. Шли они все прямо. Лиственницы смиренно сторонились, давая дорогу. Шли на востокъ.
Макаръ съ удивленіемъ замѣтилъ, что послѣ попа Ивана не остается слѣдовъ на снѣгу. Взглянувъ себѣ подъ ноги, онъ также не увидѣлъ слѣдовъ: снѣгъ былъ чистъ и гладокъ, какъ скатерть.
Онъ подумалъ, что теперь ему очень удобно ходить по чужимъ ловушкамъ, такъ какъ никто объ этомъ не можетъ узнать; но попикъ, угадавшій, очевидно, его сокровенную мысль, повернулся къ нему и сказалъ:
— Кабы̀сь (брось, оставь)! Ты не знаешь, что тебѣ достанется за каждую подобную мысль.
— Ну, ну!—отвѣтилъ недовольно Макаръ.—Ужъ нельзя и подумать! Что̀ ты нынче такой сталъ строгій? Молчи ужо̀!..
Попикъ покачалъ головой и пошелъ дальше.
— Далеко ли идти?—спросилъ Макаръ.
— Далеко,—отвѣтилъ попикъ сокрушенно.
— А чего будемъ ѣсть?—спросилъ опять Макаръ съ безпокойствомъ.
— Ты забылъ,—отвѣтилъ попикъ, повернувшись къ нему,—что ты умеръ, и что теперь тебѣ не надо ни ѣсть, ни пить.
Макару это не очень понравилось. Конечно, это хорошо въ томъ случаѣ, когда нечего ѣсть, но тогда ужь надо бы лежать такъ, какъ онъ лежалъ тотчасъ послѣ своей смерти. А идти, да еще идти далеко, и не ѣсть ничего, это казалось ему ни съ чѣмъ не сообразнымъ. Онъ опять заворчалъ.
— Не ропщи!—сказалъ попикъ.
— Ладно!—отвѣтилъ Макаръ обиженнымъ тономъ, но самъ продолжалъ жаловаться про себя и ворчать на дурные порядки: „Человѣка заставляютъ ходить, а ѣсть ему не надо! Гдѣ это слыхано?“
Онъ былъ недоволенъ все время, слѣдуя за попомъ. А шли они, повидимому, долго. Правда, Макаръ не видѣлъ еще разсвѣта, но, судя по пространству, ему казалось, что они шли уже цѣлую недѣлю: такъ много они оставили за собой падей и сопокъ[2], рѣкъ и озеръ, такъ много прошли они лѣсовъ и равнинъ. Когда Макаръ оглядывался, ему казалось, что темная тайга сама убѣгаетъ отъ нихъ назадъ, а высокія снѣжныя горы точно таяли въ сумракѣ ночи и быстро скрывались за горизонтомъ.
Они какъ будто поднимались все выше. Звѣзды становились все больше и ярче. Потомъ изъ-за гребня возвышенности, на которую они поднялись, показался краешекъ давно закатившейся луны. Она какъ будто торопилась уйти, но Макаръ съ попикомъ ее нагоняли. Наконецъ, она вновь стала подыматься надъ горизонтомъ. Они пошли по ровному, сильно приподнятому мѣсту.
Теперь стало свѣтло,—гораздо свѣтлѣе, чѣмъ при началѣ ночи. Это происходило, конечно, оттого, что они были гораздо ближе къ звѣздамъ. Звѣзды, величиною каждая съ яблоко, такъ и сверкали, а луна, точно дно большой золотой бочки, сіяла, какъ солнце, освѣщая равнину отъ края и до края.
На равнинѣ совершенно явственно виднѣлась каждая снѣжинка. По ней пролегало множество дорогъ, и всѣ онѣ сходились къ одному мѣсту на востокѣ. По дорогамъ шли и ѣхали люди въ разныхъ одеждахъ и разнаго вида.
Вдругъ Макаръ, внимательно всматривавшійся въ одного всадника, свернулъ съ дороги и побѣжалъ за нимъ.
— Постой, постой!—кричалъ попикъ, но Макаръ даже не слышалъ. Онъ узналъ знакомаго татарина, который шесть лѣтъ назадъ увелъ у него пѣгаго коня, а пять лѣтъ назадъ скончался. Теперь татаринъ ѣхалъ на томъ же пѣгомъ конѣ. Конь такъ и взвивался. Изъ-подъ копытъ его летѣли цѣлыя тучи снѣжной пыли, сверкавшей разноцвѣтными переливами звѣздныхъ лучей. Макаръ удивился, при видѣ этой бѣшеной скачки, какъ могъ онъ, пѣшій, такъ легко догнать коннаго татарина. Впрочемъ, завидѣвъ Макара въ нѣсколькихъ шагахъ, татаринъ съ большою готовностью остановился. Макаръ запальчиво напалъ на него.
— Пойдемъ къ старостѣ,—кричалъ онъ.—Это мой конь. Правое ухо у него разрѣзано… Смотри, какой ловкій!.. ѣдетъ на чужомъ конѣ, а хозяинъ идетъ пѣшкомъ, точно нищій.
— Постой!—сказалъ на это татаринъ.—Не надо къ старостѣ. Твой конь, говоришь?.. Ну, и бери его! Проклятая животина! Пятый годъ ѣду на ней, и все какъ будто ни съ мѣста… Пѣшіе люди то и дѣло обгоняютъ меня; хорошему татарину даже стыдно.
И онъ занесъ ногу, чтобы сойти съ сѣдла, но въ это время запыхавшійся попикъ подбѣжалъ къ нимъ и схватилъ Макара за руку.
— Несчастный!—вскричалъ онъ:—что ты дѣлаешь? Развѣ не видишь, что татаринъ хочетъ тебя обмануть?
— Конечно, обманываетъ,—вскричалъ Макаръ, размахивая руками:—конь былъ хорошій, настоящая хозяйская лошадь… Мнѣ давали за нее сорокъ рублей еще по третьей травѣ… Нѣ-ѣтъ, братъ! Если ты испортилъ коня, я его зарѣжу на мясо, а ты заплатишь мнѣ чистыми деньгами. Думаешь, что—татаринъ, такъ и нѣтъ на тебя управы?
Макаръ горячился и кричалъ нарочно, чтобы собрать вокругъ себя побольше народу, такъ какъ онъ привыкъ бояться татаръ. Но попикъ остановилъ его.
— Тише, тише, Макаръ! Ты все забываешь, что ты уже умеръ… Зачѣмъ тебѣ конь? Да, притомъ, развѣ ты не видишь, что пѣшкомъ ты подвигаешься гораздо быстрѣе татарина? Хочешь, чтобъ тебѣ пришлось ѣхать цѣлыхъ тысячу лѣтъ?
Макаръ смекнулъ, почему татаринъ такъ охотно уступалъ ему лошадь.
„Хитрый народъ!“—подумалъ онъ и обратился къ татарину.
— Ладно ужо̀! Поѣзжай на конѣ, а я, братъ, сдѣлаю на тебя прошеніе.
Татаринъ сердито нахлобучилъ шапку и хлестнулъ коня. Конь взвился, клубы снѣга посыпались изъ-подъ копытъ, но пока Макаръ съ попомъ не тронулись, татаринъ не уѣхалъ отъ нихъ и пяди.
Онъ сердито плюнулъ и обратился къ Макару:
— Послушай, дого̀ръ (пріятель), нѣтъ ли у тебя листочка махорки? Страшно хочется курить, а свой табакъ я выкурилъ уже четыре года назадъ.
— Собака тебѣ пріятель, а не я!—сердито отвѣтилъ Макаръ.—Видишь ты: укралъ коня и проситъ табаку! Пропадай ты совсѣмъ, мнѣ и то не будетъ жалко.
И съ этими словами Макаръ тронулся далѣе.
— А вѣдь напрасно ты не далъ ему листокъ махорки,—сказалъ ему попъ Иванъ.—За это на судѣ Тойонъ простилъ бы тебѣ не менѣе сотни грѣховъ.
— Такъ что-жъ ты не сказалъ мнѣ этого ранѣе?—огрызнулся Макаръ.
— Да ужъ теперь поздно учить тебя. Ты долженъ былъ узнать объ этомъ отъ своихъ поповъ при жизни.
Макаръ осердился. Отъ поповъ онъ не видалъ никакого толку: получаютъ ругу, а не научили даже, когда надо дать татарину листокъ табаку, чтобы получить отпущеніе грѣховъ. Шутка ли: сто грѣховъ… и всего за одинъ листочекъ!.. Это вѣдь чего-нибудь сто̀итъ!
— Постой,—сказалъ онъ.—Будетъ съ насъ одного листочка, а остальные четыре я отдамъ сейчасъ татарину. Это будетъ четыре сотни грѣховъ.
— Оглянись,—сказалъ попикъ.
Макаръ оглянулся. Сзади разстилалась только бѣлая пустынная равнина. Татаринъ мелькнулъ на одну секунду далекою точкой. Макару казалось, что онъ увидѣлъ, какъ бѣлая пыль летитъ изъ-подъ копытъ его пѣгашки, но черезъ секунду и эта точка исчезла.
— Ну, ну,—сказалъ Макаръ.—Будетъ татарину и безъ табаку ладно. Видишь ты: испортилъ коня, проклятый!
— Нѣтъ,—сказалъ попикъ,—онъ не испортилъ твоего коня, но конь этотъ краденый. Развѣ ты не слышалъ отъ стариковъ, что на краденомъ конѣ далеко не уѣдешь?
Макаръ дѣйствительно слышалъ это отъ стариковъ, но такъ какъ во время своей жизни видѣлъ нерѣдко, что татары уѣзжали на краденыхъ коняхъ до самаго города, то, понятно, онъ старикамъ не давалъ вѣры. Теперь же онъ пришелъ къ убѣжденію, что и старики говорятъ иногда правду.
И онъ сталъ обгонять на равнинѣ множество всадниковъ. Всѣ они мчались такъ же быстро, какъ и первый. Кони летѣли, какъ птицы, всадники были въ поту, а между тѣмъ Макаръ то и дѣло обгонялъ ихъ и оставлялъ за собою.
Большею частью это были татары, но попадались и коренные чалганцы; нѣкоторые изъ послѣднихъ сидѣли на краденыхъ быкахъ и подгоняли ихъ талинками.
Макаръ смотрѣлъ на татаръ враждебно и каждый разъ ворчалъ, что этого имъ еще мало. Когда же онъ встрѣчался съ чалганцами, то останавливался и благодушно бесѣдовалъ съ ними: все-таки это были пріятели, хоть и воры. Порой онъ даже выражалъ свое участіе тѣмъ, что, поднявъ на дорогѣ талинку, усердно подгонялъ сзади быковъ и коней; но лишь только самъ онъ дѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ уже всадники оставались сзади чуть замѣтными точками.
Равнина казалась безконечною. Они то и дѣло обгоняли всадниковъ и пѣшихъ людей, а между тѣмъ вокругъ все казалось пусто. Между каждыми двумя путниками лежали какъ будто цѣлыя сотни или даже тысячи верстъ.
Между другими фигурами Макару попался незнакомый старикъ; онъ былъ, очевидно, чалганецъ; это было видно по лицу, по одеждѣ, даже по походкѣ, но Макаръ не могъ припомнить, чтобъ онъ когда-либо прежде его видѣл. На старикѣ была рваная сона; большой ухастый бергесъ, тоже рваный, кожаные старые штаны и рваные телячьи торбаса̀. Но что хуже всего—несмотря на свою старость,—онъ тащилъ на плечахъ еще болѣе древнюю старуху, ноги которой волочились по землѣ. Старикъ трудно дышалъ, заплетался и тяжело налегалъ на палку. Макару стало его жалко. Онъ остановился. Старикъ остановился тоже.
— Капсѐ (говори)!—сказалъ Макаръ привѣтливо.
— Нѣтъ,—отвѣтилъ старикъ.
— Что слышалъ?
— Ничего не слыхалъ.
— Что видѣлъ?
— Ничего не видалъ.
Макаръ помолчалъ немного и тогда уже счелъ возможнымъ разспросить старика, кто онъ и откуда плетется.
Старикъ назвался. Давно уже,—самъ онъ не знаетъ, сколько лѣтъ назадъ,—онъ оставилъ Чалганъ и ушелъ на „гору“ спасаться. Тамъ онъ ничего не дѣлалъ, ѣлъ только морошку и корни, не пахалъ, не сѣялъ, не мололъ на жерновѣ хлѣба и не платилъ податей. Когда онъ умеръ, то пришелъ къ Тойону на судъ. Тойонъ спросилъ, кто онъ и что дѣлалъ. Онъ разсказалъ, что ушелъ на „гору“ и спасался. „Хорошо,—сказалъ Тойонъ,—а гдѣ же твоя старуха? Поди, приведи сюда твою старуху“. И онъ пошелъ за старухой, а старуха передъ смертью побиралась, и ее некому было кормить, и у нея не было ни дома, ни коровы, ни хлѣба. Она ослабѣла и не можетъ волочить ногъ. И онъ теперь долженъ тащить къ Тойону старуху на себѣ.
Старикъ заплакалъ, а старуха ударила его ногою, точно быка, и сказала слабымъ, но сердитымъ голосомъ:
— Неси!
Макару стало еще болѣе жаль старика, и онъ порадовался отъ души, что ему не удалось уйти на „гору“. Его старуха была громадная, рослая старуха, и ему нести ее было бы еще труднѣе. А если-бы, вдобавокъ, она стала пинать его ногою, какъ быка, то, навѣрное, скоро заѣздила бы до второй смерти.
Изъ сожалѣнія онъ взялъ было старуху за ноги, чтобы помочь догору, но едва сдѣлалъ два-три шага, какъ долженъ былъ быстро выпустить старухины ноги, чтобъ онѣ не остались у него въ рукахъ. Въ одну минуту старикъ съ своей ношей исчезли изъ виду.
Въ дальнѣйшемъ пути не встрѣчалось болѣе лицъ, которыхъ Макаръ удостоилъ бы своимъ особеннымъ вниманіемъ. Тутъ были воры, нагруженные, какъ вьючная скотина, краденымъ добромъ и подвигавшіеся шагъ за шагомъ; толстые якутскіе тойоны тряслись, сидя на высокихъ сѣдлахъ, точно башни, задѣвая за облака высокими шапками. Тутъ же, рядомъ, въ припрыжку бѣжали бѣдные комночиты (работники), поджарые и легкіе, какъ зайцы. Шелъ мрачный убійца, весь въ крови, съ дико-блуждающимъ взоромъ. Напрасно кидался онъ въ чистый снѣгъ, чтобы смыть кровавыя пятна. Снѣгъ мгновенно обагрялся кругомъ, какъ кипень, а пятна на убійцѣ выступали яснѣе, и въ его взорѣ виднѣлись дикое отчаяніе и ужасъ. И онъ все шелъ, избѣгая чужихъ испуганныхъ взглядовъ.
А маленькія дѣтскія души то и дѣло мелькали въ воздухѣ, точно птички. Онѣ летѣли большими стаями, и Макара это не удивляло. Дурная, грубая пища, грязь, огонь камельковъ и холодные сквозняки юртъ выживали ихъ изъ одного Чалгана чуть не сотнями. Поровнявшись съ убійцей, онѣ испуганной стаей кидались далеко въ сторону, и долго еще послѣ того слышался въ воздухѣ быстрый, тревожный звонъ ихъ маленькихъ крыльевъ.
Макаръ не могъ не замѣтить, что онъ подвигается сравнительно съ другими довольно быстро, и поспѣшилъ приписать это своей добродѣтели.
— Слушай, агабы̀тъ (отецъ),—сказалъ онъ,—какъ ты думаешь? Я хоть и любилъ при жизни выпить, а человѣкъ былъ хорошій. Богъ меня любитъ…
Онъ пытливо взглянулъ на попа Ивана. У него была задняя мысль: вывѣдать кое-что отъ стараго попика. Но тотъ сказалъ кратко:
— Не гордись! Уже близко. Скоро узна̀ешь самъ.
Макаръ и не замѣтилъ раньше, что на равнинѣ какъ будто стало свѣтать. Прежде всего, изъ-за горизонта выбѣжали нѣсколько свѣтлыхъ лучей. Они быстро пробѣжали по небу и потушили яркія звѣзды. И звѣзды погасли, а луна закатилась. И снѣжная равнина потемнѣла.
Тогда надъ нею поднялись туманы и стали кругомъ равнины, какъ почетная стража.
И въ одномъ мѣстѣ, на востокѣ, туманы стали свѣтлѣе, точно воины, одѣтые въ золото.
И потомъ туманы заколыхались, золотые воины наклонились долу.
И изъ-за нихъ вышло солнце и стало на ихъ золотистыхъ хребтахъ и оглянуло равнину.
И равнина вся засіяла невиданнымъ, ослѣпительнымъ свѣтомъ.
И туманы торжественно поднялись огромнымъ хороводомъ, разорвались на западѣ и, колеблясь, понеслись кверху.
И Макару казалось, что онъ слышитъ чудную пѣсню. Это была, какъ будто, та самая, давно знакомая пѣсня, которою земля каждый разъ привѣтствуетъ солнце. Но Макаръ никогда еще не обращалъ на нее должнаго вниманія и только въ первый разъ понялъ, какая это чудная пѣсня.
Онъ стоялъ и слушалъ и не хотѣлъ идти далѣе, а хотѣлъ вѣчно стоять здѣсь и слушать.
Но попъ Иванъ тронулъ его за рукавъ.
— Войдемъ,—сказалъ онъ.—Мы пришли.
Тогда Макаръ увидѣлъ, что они стоятъ у большой двери, которую раньше скрывали туманы.
Ему очень не хотѣлось идти, но,—дѣлать нечего,—онъ повиновался.
Они вошли въ хорошую, просторную избу, и, только войдя сюда, Макаръ замѣтилъ, что на дворѣ былъ сильный морозъ. Посрединѣ избы стоялъ камелекъ чудной рѣзной работы, изъ чистаго серебра, и въ немъ пылали золотыя полѣнья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тѣло. Огонь этого чуднаго камелька не рѣзалъ глазъ, не жегъ, а только грѣлъ, и Макару опять захотѣлось вѣчно стоять здѣсь и грѣться. Попъ Иванъ также подошелъ къ камельку и протянулъ къ нему иззябшія руки.
Въ избѣ было четверо дверей, изъ которыхъ только одна вела наружу, а въ другія то и дѣло входили и выходили какіе-то молодые люди въ длинныхъ бѣлыхъ рубахахъ. Макаръ подумалъ, что это, должно-быть, работники здѣшняго Тойона. Ему казалось, что онъ гдѣ-то ихъ уже видѣлъ, но не могъ вспомнить, гдѣ именно. Не мало удивляло его то обстоятельство, что у каждаго работника на спинѣ болтались большія бѣлыя крылья, и онъ подумалъ, что, вѣроятно, у Тойона есть еще другіе работники, такъ какъ эти, навѣрное, не могли бы съ своими крыльями пробираться сквозь чащу тайги для рубки дровъ или жердей.
Одинъ изъ работниковъ подошелъ тоже къ камельку и, повернувшись къ нему спиною, заговорилъ съ попомъ Иваномъ:
— Говори!
— Нечего,—отвѣчалъ попикъ.
— Что ты слышалъ на свѣтѣ?
— Ничего не слыхалъ.
— Что видѣлъ?
— Ничего не видалъ.
Оба помолчали, и тогда попъ сказалъ:
— Привелъ, вотъ, одного.
— Это чалганецъ?—спросилъ работникъ.
— Да, чалганецъ.
— Ну, значитъ, надо приготовить большіе вѣсы.
И онъ ушелъ въ одну изъ дверей, чтобы распорядиться, а Макаръ спросилъ у попа, зачѣмъ нужны вѣсы и почему именно большіе?
— Видишь,—отвѣтилъ попъ нѣсколько смущенно,—вѣсы нужны, чтобы взвѣсить добро и зло, какое ты сдѣлалъ при жизни. У всѣхъ остальныхъ людей зло и добро приблизительно уравновѣшиваютъ чашки; у однихъ чалганцевъ грѣховъ такъ много, что для нихъ Тойонъ велѣлъ сдѣлать особые вѣсы съ громадной чашкой для грѣховъ.
Отъ этихъ словъ у Макара какъ будто скребнуло по сердцу. Онъ сталъ робѣть.
Работники внесли и поставили большіе вѣсы. Одна чашка была золотая и маленькая, другая—деревянная, громадныхъ размѣровъ. Подъ послѣдней вдругъ открылось глубокое черное отверстіе.
Макаръ подошелъ и тщательно осмотрѣлъ вѣсы, чтобы не было фальши. Но фальши не было. Чашки стояли ровно, не колеблясь.
Впрочемъ, онъ не вполнѣ понималъ ихъ устройство и предпочелъ бы имѣть дѣло съ безменомъ, на которомъ въ теченіе долгой жизни онъ отлично выучился и продавать, и покупать съ нѣкоторой выгодой для себя.
— Тойонъ идетъ,—сказалъ вдругъ попъ Иванъ и сталъ быстро обдергивать ряску.
Средняя дверь отворилась и вошелъ старый-престарый Тойонъ, съ большою серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса. Онъ былъ одѣтъ въ богатые, неизвѣстные Макару мѣха и ткани, а на ногахъ у него были теплые сапоги, обшитые плисомъ, какіе Макаръ видѣлъ на старомъ иконописцѣ.
И при первомъ же взглядѣ на стараго Тойона Макаръ узналъ, что это тотъ самый старикъ, котораго онъ видѣлъ нарисованнымъ въ церкви. Только тутъ съ нимъ не было сына; Макаръ подумалъ, что, вѣроятно, послѣдній ушелъ по хозяйству. За-то голубь влетѣлъ въ комнату и, покружившись у старика надъ головою, сѣлъ къ нему на колѣни. И старый Тойонъ гладилъ голубя рукою, сидя на особо приготовленномъ для него стулѣ.
Лицо стараго Тойона было доброе и, когда у Макара становилось слишкомъ ужъ тяжело на сердцѣ, онъ смотрѣлъ на это лицо и ему становилось легче.
А на сердцѣ у него становилось тяжело потому, что онъ вспомнилъ вдругъ всю свою жизнь до послѣднихъ подробностей, вспомнилъ каждый свой шагъ и каждый ударъ топора, и каждое срубленное дерево, и каждый обманъ, и каждую рюмку выпитой водки.
И ему стало стыдно и страшно. Но, взглянувъ въ лицо стараго Тойона, онъ ободрился.
А ободрившись, подумалъ, что, быть-можетъ, кое-что удастся и скрыть.
Старый Тойонъ посмотрѣлъ на него и спросилъ, кто онъ и откуда, и какъ зовутъ, и сколько ему лѣтъ отъ роду.
Когда Макаръ отвѣтилъ, старый Тойонъ спросилъ:
— Что сдѣлалъ ты въ своей жизни?
— Самъ знаешь,—отвѣтилъ Макаръ.—У тебя должно быть записано.
Макаръ испытывалъ стараго Тойона, желая узнать, дѣйствительно ли у него записано все.
— Говори самъ, не молчи!—сказалъ старый Тойонъ.
И Макаръ опять ободрился.
Онъ сталъ перечислять свои работы, и хотя онъ помнилъ каждый ударъ топора и каждую срубленную жердь, и каждую борозду, проведенную сохою, но онъ прибавлялъ цѣлыя тысячи жердей и сотни возовъ дровъ, и сотни бревенъ, и сотни пудовъ посѣва.
Когда онъ все перечислилъ, старый Тойонъ обратился къ попу Ивану:
— Принеси-ка сюда книгу.
Тогда Макаръ увидѣлъ, что попъ Иванъ служитъ у Тойона суруксутомъ (писаремъ), и очень осердился, что тотъ по-пріятельски не сказалъ ему объ этомъ раньше.
Попъ Иванъ принесъ большую книгу, развернулъ ее и сталъ читать.
— Загляни-ка,—сказалъ старый Тойонъ,—сколько жердей?
Попъ Иванъ посмотрѣлъ и сказалъ съ прискорбіемъ:
— Онъ прибавилъ цѣлыхъ тринадцать тысячъ.
— Вретъ онъ!—крикнулъ Макаръ запальчиво.—Онъ, вѣрно, ошибся, потому что онъ пьяница и умеръ нехорошею смертью!
— Замолчи ты!—сказалъ старый Тойонъ.—Бралъ ли онъ съ тебя лишнее за крестины или за свадьбы? Вымогалъ ли онъ ругу?
— Что̀ говорить напрасно!—отвѣтилъ Макаръ.
— Вотъ видишь,—сказалъ Тойонъ,—я знаю и самъ, что онъ любилъ выпить…
И старый Тойонъ осердился.
— Читай теперь его грѣхи по книгѣ, потому что онъ обманщикъ, и я ему не вѣрю,—сказалъ онъ попу Ивану.
А между тѣмъ, работники кинули на золотую чашку Макаровы жерди, и его дрова, и его пахоту, и всю его работу. И всего оказалось такъ много, что золотая чашка вѣсовъ опустилась, а деревянная поднялась высоко, высоко, и ее нельзя было достать руками, и молодые божьи работники взлетѣли на своихъ крыльяхъ, и цѣлая сотня тянула ее веревками внизъ.
Тяжела была работа чалганца!
А попъ Иванъ сталъ вычитывать обманы, и оказалось, что обмановъ было—двадцать одна тысяча девятьсотъ тридцать три обмана; и попъ сталъ вычитывать, сколько Макаръ выпилъ бутылокъ водки, и оказалось четыреста бутылокъ,—и попъ читалъ далѣе, а Макаръ видѣлъ, что деревянная чашка вѣсовъ перетягиваетъ золотую, и что она опускается уже въ яму, и пока попъ читалъ, она все опускалась.
Тогда Макаръ подумалъ про себя, что дѣло его плохо и, подойдя къ вѣсамъ, попытался незамѣтно поддержать чашку ногою. Но одинъ изъ работниковъ увидѣлъ это, и у нихъ вышелъ шумъ.
— Что тамъ такое?—спросилъ старый Тойонъ.
— Да вотъ онъ хотѣлъ поддержать вѣсы ногою,—отвѣтилъ работникъ.
Тогда Тойонъ гнѣвно обратился къ Макару и сказалъ:
— Вижу, что ты обманщикъ, лѣнивецъ и пьяница… И за тобой осталась недоимка, и попъ за тобою считаетъ ругу, и исправникъ грѣшитъ изъ-за тебя, ругая тебя каждый разъ скверными словами!..
И, обратись къ попу Ивану, старый Тойонъ спросилъ:
— Кто въ Чалганѣ кладетъ на лошадей болѣе всѣхъ клади, и кто гоняетъ ихъ всѣхъ больше?
Попъ Иванъ отвѣтилъ:
— Церковный трапезникъ. Онъ гоняетъ почту и возитъ исправника.
Тогда старый Тойонъ сказалъ:
— Отдать этого лѣнивца трапезнику въ мерины, и пусть онъ возитъ на немъ исправника, пока не заѣздитъ… А тамъ мы посмотримъ.
И только-что старый Тойонъ сказалъ это слово, какъ дверь отворилась и въ избу вошелъ сынъ стараго Тойона и сѣлъ отъ него по правую руку.
И сынъ сказалъ:
— Я слышалъ твой приговоръ… Я долго жилъ на свѣтѣ и знаю тамошнія дѣла: тяжело будетъ бѣдному человѣку возить исправника! Но… да будетъ!.. Только, можетъ быть, онъ еще что-нибудь скажетъ. Говори, барахса̀нъ (бѣдняга)!
Тогда случилось что-то странное. Макаръ, тотъ самый Макаръ, который никогда въ жизни не произносилъ болѣе десяти словъ кряду, вдругъ ощутилъ въ себѣ даръ слова. Онъ заговорилъ и самъ изумился. Стало какъ бы два Макара: одинъ говорилъ, другой слушалъ и удивлялся. Онъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Рѣчь у него лилась плавно и страстно, слова гнались одно за другимъ въ-перегонку и потомъ становились длинными, стройными рядами. Онъ не робѣлъ. Если ему и случалось запнуться, то тотчасъ же онъ оправлялся и кричалъ вдвое громче. А главное—чувствовалъ самъ, что говорилъ убѣдительно.
Старый Тойонъ, немного осердившійся сначала за его дерзость, сталъ потомъ слушать съ большимъ вниманіемъ, какъ бы убѣдившись, что Макаръ не такой ужъ дуракъ, какимъ казался сначала. Попъ Иванъ въ первую минуту даже испугался и сталъ дергать Макара за полу соны, по Макаръ отмахнулся и продолжалъ по-прежнему. Потомъ и попикъ пересталъ пугаться и даже расцвѣлъ улыбкой, видя, что его прихожанинъ рѣжетъ правду, и что эта правда приходится по сердцу старому Тойону. Даже молодые люди въ длинныхъ рубахахъ и съ бѣлыми крыльями, жившіе у стараго Тойона въ работникахъ, приходили изъ своей половины къ дверямъ и съ удивленіемъ слушали рѣчь Макара, поталкивая другъ друга локтями.
Онъ началъ съ того, что не желаетъ идти къ трапезнику въ мерины. И не потому не желаетъ, что боится тяжелой работы, а потому, что это рѣшеніе неправильно. А такъ какъ это рѣшеніе неправильно, то онъ ему не подчинится и не поведетъ даже ухомъ, не двинетъ ногою. Пусть съ нимъ дѣлаютъ, что хотятъ! Пусть даже отдадутъ чертямъ въ вѣчные комночиты,—онъ не будетъ возить исправника, потому что это неправильно. И пусть не думаютъ, что ему страшно положеніе мерина: трапезникъ гоняетъ мерина, но кормитъ его овсомъ, а его гоняли всю жизнь, но овсомъ никогда не кормили.
— Кто тебя гонялъ?—спросилъ старый Тойонъ съ сердцемъ.
Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, засѣдатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голодъ; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняла промерзшая земля и злая тайга!.. Скотина идетъ впередъ и смотритъ въ землю, не зная, куда ее гонятъ… И онъ также… Развѣ онъ зналъ, что попъ читаетъ въ церкви и за что идетъ ему руга? Развѣ онъ зналъ, зачѣмъ и куда увели его старшаго сына, котораго взяли въ солдаты, и гдѣ онъ умеръ, и гдѣ теперь лежатъ его бѣдныя кости?
Говорятъ, онъ пилъ много водки? Конечно, это правда: его сердце просило водки…
— Сколько, говоришь ты, бутылокъ?
— Четыреста,—отвѣтилъ попъ Иванъ, заглянувъ въ книгу.
Хорошо! Но развѣ это была водка? Три четверти было воды и только одна четверть настоящей водки, да еще настой табаку. Стало-быть триста бутылокъ надо скинуть со счета.
— Правду ли онъ говорить все это?—спросилъ старый Тойонъ у попа Ивана, и видно было, что онъ еще сердится.
— Чистую правду,—торопливо отвѣтилъ попъ, а Макаръ продолжалъ.
Онъ прибавилъ тринадцать тысячъ жердей? Пусть такъ! Пусть онъ нарубилъ только шестнадцать тысячъ. А развѣ этого мало? И, притомъ, двѣ тысячи онъ рубилъ, когда у него была больна первая его жена… И у него было тяжело на сердцѣ, и онъ хотѣлъ сидѣть у своей старухи, а нужда его гнала въ тайгу… И въ тайгѣ онъ плакалъ, и слезы мерзли у него на рѣсницахъ, и отъ горя холодъ проникалъ до самаго сердца… А онъ рубилъ!
А послѣ баба умерла. Ее надо было хоронить, а у него не было денегъ. И онъ нанялся рубить дрова, чтобы заплатить за женинъ домъ на томъ свѣтѣ… А купецъ увидѣлъ, что ему нужда, и далъ только по десяти копѣекъ… И старуха лежала одна въ нетопленой мерзлой избѣ, а онъ опять рубилъ и плакалъ. Онъ полагалъ, что эти возы надо считать впятеро и даже болѣе.
У стараго Тойона показались на глазахъ слезы, и Макаръ увидѣлъ, что чашки вѣсовъ колыхнулись, и деревянная приподнялась, а золотая опустилась.
А Макаръ продолжалъ: у нихъ все записано въ книгѣ… Пусть же они поищутъ: когда онъ испыталъ отъ кого-нибудь ласку, привѣтъ или радость? Гдѣ его дѣти? Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда выростали, то уходили отъ него, чтобы въ одиночку биться съ тяжелою нуждой. И онъ состарился одинъ со своей второю старухой и видѣлъ, какъ его оставляютъ силы и подходитъ злая, безпріютная дряхлость. Они стояли одинокіе, какъ стоятъ въ степи двѣ сиротливый елки, которыхъ бьютъ отовсюду жестокія метели.
— Правда ли?—спросилъ опять старый Тойонъ.
И попъ поспѣшилъ отвѣтить:
— Чистая правда!
И тогда вѣсы опять дрогнули… Но старый Тойонъ задумался.
— Что же это,—сказалъ онъ:—вѣдь есть же у меня на землѣ настоящіе праведники… Глаза ихъ ясны, и лица свѣтлы, и одежды безъ пятенъ… Сердца ихъ мягки, какъ добрая почва; принимаютъ доброе сѣмя и возвращаютъ кринъ сельный и благовонные всходы, запахъ которыхъ угоденъ передо мною. А ты посмотри на себя…
И всѣ взгляды устремились на Макара, и онъ устыдился. Онъ почувствовалъ, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены, одежда изорвана. И хотя задолго до смерти онъ все собирался купить сапоги, чтобы явиться на судъ, какъ подобаетъ настоящему крестьянину, но все пропивалъ деньги, и теперь стоялъ передъ Тойономъ, какъ послѣдній якутъ, въ дрянныхъ торбасишкахъ… И онъ пожелалъ провалиться сквозь землю.
— Лицо твое темное,—продолжалъ старый Тойонъ,—глаза мутные и одежда разорвана. А сердце твое поросло бурьяномъ и терніемъ, и горькою полынью. Вотъ почему я люблю моихъ праведныхъ и отвращаю лицо отъ подобныхъ тебѣ нечестивцевъ.
Сердце Макара сжалось. Онъ чувствовалъ стыдъ собственнаго существованія. Онъ было понурилъ голову, но вдругъ поднялъ ее и заговорилъ опять:
О какихъ это праведникахъ говоритъ Тойонъ? Если о тѣхъ, что жили на землѣ въ одно время съ Макаромъ въ богатыхъ хоромахъ, то Макаръ ихъ знаетъ… Глаза ихъ ясны, потому что не проливали слезъ столько, сколько ихъ пролилъ Макаръ, и лица ихъ свѣтлы, потому что обмыты духами, а чистыя одежды сотканы чужими руками.
Макаръ опять понурилъ голову, но тотчасъ же опять поднялъ ее.
А между тѣмъ, развѣ онъ не видитъ, что и онъ родился, какъ другіе,—съ ясными, открытыми очами, въ которыхъ отражались земля и небо, и съ чистымъ сердцемъ, готовымъ раскрыться на все прекрасное въ мірѣ? И если теперь онъ желаетъ скрыть подъ землею свою мрачную и позорную фигуру, то въ этомъ вина не его… А чья же?—Этого онъ не знаетъ… Но онъ знаетъ одно, что въ сердцѣ его истощилось терпѣніе.
Конечно, если бы Макаръ могъ видѣть, какое дѣйствіе производила его рѣчь на стараго Тойона; если бъ онъ видѣлъ, что каждое его гнѣвное слово падало на золотую чашку, какъ свинцовая гиря, онъ усмирилъ бы свое сердце. Но онъ всего этого не видѣлъ, потому что въ его сердце вливалось слѣпое отчаяніе.
Вотъ онъ оглядѣлъ всю свою горькую жизнь. Какъ могъ онъ до сихъ поръ выносить это ужасное бремя? Онъ несъ его потому, что впереди все еще маячила—звѣздочкой въ туманѣ—надежда. Онъ живъ, стало-быть можетъ, долженъ еще испытать лучшую долю… Теперь онъ стоялъ у конца, и надежда угасла…
Тогда въ его душѣ стало темно, и въ ней забушевала ярость, какъ буря въ пустой степи глухою ночью. Онъ забылъ, гдѣ онъ, предъ чьимъ лицомъ предстоитъ,—забылъ все, кромѣ своего гнѣва…
Но старый Тойонъ сказалъ ему:
— Погоди, барахсанъ! Ты не на землѣ… Здѣсь и для тебя найдется правда…
И Макаръ дрогнулъ. На сердце его пало сознаніе, что его жалѣютъ, и оно смягчилось; а такъ какъ передъ его глазами все стояла его бѣдная жизнь, отъ перваго дня до послѣдняго, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И онъ заплакалъ…
И старый Тойонъ тоже плакалъ… И плакалъ старый попикъ Иванъ, и молодые божьи работники лили слезы, утирая ихъ широкими бѣлыми рукавами.
А вѣсы все колыхались и деревянная чашка подымалась все выше и выше!
1883 г.