Вынужденный статьями г-жи Желиховской печатно говорить о моём личном знакомстве с Блаватской и «теософическим обществом», — я говорю не с чьих-либо слов, а только то, что сам видел, слышал и на что у меня есть неопровержимые документы. В случае необходимости я могу представить в доказательство того, что утверждаю, и новые показания живых свидетелей.
Я нахожу, что всякие подробности и даже подчас мелочи обстановки, при которой начиналась в Европе пропаганда «новой религии», соблазнительно рекомендуемой теперь и русскому обществу в качестве «чистого и высокого учения», — вовсе не бесполезны, а даже необходимы для цельности картины. Чего я не видел, — о том не говорю, но что видел, то обязан рассказать именно так, как оно было.
Я не знаю, что такое творилось в мае 1884 года в Америке и в Индии, не знаю даже происходившего за это время в Лондоне; но очень хорошо знаю всё, происходившее в Париже. Если мне приходится утверждать совершенно противоположное тому, что свидетельствует в своих статьях сестра Е. П. Блаватской, — мне это весьма прискорбно, но что же я тут поделаю!
Дойдя до этого времени, г-жа Желиховская в качестве свидетельницы, между прочим, говорит: «Посетителей бывали ежедневно массы. Елена Петровна успевала заниматься лишь ранним утром от 6 часов утра до полуденного завтрака, а день весь проходил в приёмах и суете. Общество осаждало её разнообразное, но всё из интеллигентных классов. Множество французов-легитимистов и империалистов льнули к ней почему-то в то время; очень многие учёные, доктора, профессора, психиатры, магнетизёры, приезжие со всех стран света и местные. Доктора Шарко тогда в Париже не было, но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми. Фламмарион бывал очень часто; Леймари — издатель «Revue Spirite»; старичок магнетизёр Эвет, друг барона Дюпоте, постоянно конкурировал с Оллькотом в излечениях присутствовавших больных. Русских бывало множество мужчин и дам, и всё это усиленно напрашивалось в дружбу и в последователи учения». («Русское Обозрение» декабрь 1891 года, стр. 572).
Около двух месяцев, до самой минуты отъезда Е. П. Блаватской из Парижа в Лондон, я бывал у неё почти ежедневно, подолгу и в различные часы дня — и никогда не видал ровно ничего, хоть сколько-нибудь напоминающего эту блестящую картину. Реклама «Matin», напечатанная, как я слышал, стараниями дюшессы де-Помар (я этого, однако, не утверждаю за неимением документального доказательства) оказалась не стоившей уплаченных за неё денег — она совсем не обратила на себя внимания, как и многие ей подобные. В то время парижские «интеллигентные классы» ещё довольствовались своим, так сказать, официальным, правительствующим материализмом. Люди, явно или тайно остававшиеся верными католической церкви, конечно, не могли идти к Блаватской, печатавшей, со свойственными её писаниям грубостью и бесцеремонностью выражений, самые ужасные правды и неправды о деяниях католического духовенства. Спириты чурались её как «изменницы», ибо она, сама бывшая спиритка и медиум, не только отреклась от спиритизма, но и оскорбляла самые заветные их верования. Более или менее интересные «оккультисты», как, например, Сент-Ив, стояли совсем особняком и уж к ней-то никак не могли являться с поклоном.
Это были первые дни и шаги необуддизма в Европе, и ничто ещё не показывало, что он представляет собою явление, с которым в скором времени, может быть, придётся считаться. Вокруг Блаватской группировалось всего несколько человек, старавшихся, и надо сказать, — довольно безуспешно, приводить к ней своих знакомых. Не только никто к ней не «льнул» и не «напрашивался», но она даже сильно смущалась чересчур медленным ходом дела.
Когда я имел жестокость раз-другой коснуться этого больного места, она вся багровела и становилась ужасной в своём чёрном балахоне «à la magicienne noire».
— Дурачьё! — разражалась она, — совсем погрязли в своём материализме и барахтаются в нём, как свиньи! Ну, да пождите, всё же в конце концов прохватит их моя теософия!..
После того времени я прожил ещё два года в Париже и мне пришлось более или менее хорошо познакомиться почти со всеми лицами, бывавшими у Блаватской. Так как о них будет упоминаться в дальнейшем рассказе, то я здесь перечислю их всех и покончу с выпиской, сделанной мною из «Русского Обозрения».
В доме улицы Notre Dame des Champs, вместе с Еленой Петровной жили: 1) «Полковник» Олкотт, 2) Джёдж (он очень скоро уехал в Индию), 3) Могини, 4) Бертрам Китли и 5) слуга Бабула.
6) Уже известная дюшесса де-Помар, о которой больше нечего распространяться.
7) Секретарь «парижского теософического общества» — m-me Емилия де-Морсье, племянница известного швейцарского философа и теолога Эрнеста Навиля. Тогда это была сорокалетняя дама, высокая и очень полная, рано поблёкшая блондинка, сохранявшая однако следы большой красоты. Сначала, при первых встречах, мы почему-то почувствовали друг к другу антипатию; но затем, уже по отъезде Блаватской, мало-помалу сблизились и до сих пор я считаю эту благородную, умную и талантливую женщину, а также её мужа и семью, в числе искренних моих друзей.
Madame де-Морсье хорошая музыкантша и первоклассная певица. Она в юности мечтала об артистической карьере и, если бы мечтам её суждено было осуществиться, она была бы теперь большой знаменитостью. Но крепкие, как камень швейцарских гор, семейные предрассудки лишили её возможности посвятить себя искусству. Это большое горе её жизни. Богато одарённая от природы, она не могла примириться с серенькой долей хозяйки дома разорившегося дворянина. Она отдалась литературе, а главным образом — благотворительной деятельности. Вечно занятая своими тюрьмами, госпиталями и приютами, она в то же время всегда много читала и писала, интересовалась и увлекалась многим — и всюду вносила свою энергию, свой блестящий ум, недюжинные познания и дар настоящего, прирождённого оратора.
Не удовлетворённая сухостью протестантского сектантства, в котором родилась и была воспитана, чуждавшаяся папизма и хорошо знакомая с различными злоупотреблениями воинствующего католицизма, — она подумала, что может найти удовлетворение своей духовной жажды в учении «тибетских махатм», возвещавшемся устами Е. П. Блаватской и её сотрудников — Олкотта и Синнетта. Она послала в Индию Елене Петровне письмо, страстность и красноречие которого не могли не заинтересовать проповедницу необуддизма, тотчас же и ухватившуюся за эту богато одарённую женщину, способную в будущем сослужить немалую службу «делу».
M-me де-Морсье получила от «madame» дружеское послание и засохшие лепестки розы — «оккультный» дар и, так сказать, благословение махатмы Кут-Хуми интересной прозелитке. Когда Блаватская приехала в Париж — m-me де-Морсье со своим «талисманом» — розовыми лепестками у сердца, конечно, явилась на первом плане и сделалась самым деятельным и огнедышащим членом «теософического общества». Это она оказалась истинным главою и душою «общества» в роли его секретаря, это она была настоящим автором теософических брошюр, издававшихся под видом произведений дюшессы де Помар леди Кетнисс.
Но отличительная черта этой женщины — глубокая искренность и неподкупная правдивость, а потому, когда через два года она стала свидетельницей и получила неопровержимые доказательства «теософических обманов» и многого ещё другого, — она ни на минуту не поколебалась признать себя введённой в заблуждение и одураченной. Она серьёзно заболела от потрясения; но твёрдой рукою сожгла свой талисман — розу Кут-Хуми, полнейшее моё неуважение к которой в предыдущее время служило даже чёрной кошкой, пробегавшей между нами.
Я и m-me де-Морсье были самыми частыми посетителями квартиры в улице Notre Dame des Champs и ближайшими людьми к её хозяйке, что легко будет доказать хоть бы только собственноручными письмами к нам Е. П. Блаватской.
В статьях, печатавшихся тогда г-жой Желиховской в «Новороссийском Телеграфе» и «Одесском Вестнике» (июнь и июль 1884 года) и случайно впоследствии мне попавшихся, о нас громко говорится и даже, к моему изумлению, незнакомый ещё с «авторской манерой» г-жи Желиховской, — я нашёл в них такие вещи, о которых не имел ни малейшего понятия [1].
Между тем в своих теперешних статьях о Е. П. Блаватской и в своей пропаганде нового «чистого и высокого учения», г-жа Желиховская ни одним звуком не заикается обо мне и m-me де-Морсье, как будто нас совсем даже не было или будто наши отношения к её покойной сестре и близкие сношения с нею ей совсем неизвестны. Причина такого умалчивания понятна и на ней, полагаю, нечего останавливаться. Но всё-таки как же было не сообразить, что чересчур фантастическое освещение многих фактов заставит меня, а если понадобится, то и не одного меня, представить и своё личное свидетельство с приложением «оправдательных документов». Конечно, здесь был расчёт на человеческую слабость, на ложный стыд признания в своём, хоть и мимолётном, увлечении тем, что оказалось самым грубым и рассчитанным на слепую доверчивость обманом; но дело слишком серь̀зно, и жалкое малодушие ложного стыда тут не может иметь места.
8) M-me де-Барро (Caroline de-Barrau), пожилая, скромная, молчаливая и болезненного вида женщина, представляла собою пример того, что самая бодрая, сильная душа и высокоразвитый разум могут вмещаться в крайне невзрачном и слабом теле. Жена состоятельного дворянина, имеющего поместья в Гасконии, m-me де-Барро посвятила Парижу свою далеко небезызвестную, знаменательную деятельность.
Не понимаю — зачем г-же Желиховской понадобилось называть её графиней: она графиней никогда не была и не принадлежала к числу особ, противозаконно присваивающих какие-либо титулы и отличия. У неё были отличия, в виде настоящих дипломов на учёные и иные почётные звания (а это большая редкость для французской женщины); она сотрудничала во многих периодических изданиях и оставила после себя интересные сочинения: «Женщина и воспитание», «Призвание женщины», «Деревенская женщина в Париже», этюд «о заработной плате женщин» и так далее. Но она не только не кичилась своими отличиями и трудами, а краснела как пансионерка и не знала, куда деваться, когда кто-либо упоминал о них. Она всецело отдавала свою душу, своё время и свои средства добрым делам, и в этой деятельности её верный друг, m-me де-Морсье, являлась её постоянной и ближайшей помощницей.
M-me де-Барро жила в небольшом, простеньком, но комфортабельном доме в глубине impasse’а, на улице Varenne. Жила она очень странно, по-видимому почти в полном уединении, и сама всегда отворяла гостям своим двери. Заинтересовавшись «теософическим обществом», главным образом благодаря вдохновенному красноречию m-me де-Морсье, она предоставила свой тихий, удобный дом для conférences’ов, но сама, от начала до конца, относилась ко всему несколько сдержанно и, так сказать, выжидательно. Когда «феномены» были разоблачены и из-за «всемирного братства любви и разума» выдвинулась обманная махинация, — m-me де-Барро тотчас же присоединила свою подпись к заявлению, посланному в Индию, которым отрезвившиеся парижские «теософы» отказывались от своего членства в «обществе», созданном Еленой Петровной Блаватской.
Около двух лет тому назад я с грустью получил известие о кончине m-me де-Барро и, читая печатные тексты речей, говорившихся по случаю этой кончины, сказал себе, что «на сей раз» в них нет никакой фальши, никаких преувеличений. Мне тяжело подумать, что, приехав в Париж, я уже не увижу этого бледного, тихого лица, в молодости, должно быть, очень похожего на некрасивую Гольбейновскую мадонну, не услышу её как бы робкого голоса, которым она в кратких словах всегда умела сказать что-нибудь очень продуманное, разумное и верное…
Что касается её мужа, его почти никогда не бывало в Париже, он жил у себя в имении и не имел ровно никакого отношения к «теософическому обществу». Каким образом г-жа Желиховская пристегнула и его, с титулом графа, к окружию своей покойной сестры — это остается её тайной.
9) Графиня д’Адемар, личная приятельница Елены Петровны Блаватской. Это была тоже весьма уже немолодая светская дама с лицом до того искусно эмалированным, что на некотором расстоянии казалась совсем молодой и очень красивой. Она появлялась несколько раз, всегда на краткий миг, как шёлковый, раздушённый метеор — и исчезала. Таким образом знал я её совсем мало, никогда не слыхал от неё чего-нибудь хоть бы чуть-чуть «теософического» и, как кажется, кроме своего удивительно эмалированного лица, она ничем не отличалась. Блаватская действительно провела два дня у неё в имении.
10) Г-жа Желиховская пишет: «Доктора Шарко тогда в Париже не было; но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми». Зачем говорить о Шарко, которого «не было» — я не знаю; что же касается Рише, то наш автор впадает в большую ошибку. У Шарко в Сальпетриере действительно есть помощник, доктор Поль Рише (Paul Richer), написавший большую и довольно интересную книгу: «Etudes cliniques sur l’Hystèro-epilepsie ou Grande hystérie»; но его, должно быть, тоже «в Париже не было». Г-жа Желиховская говорит совсем не о нём, а об одном из талантливейших современных французских ученых, Шарле Рише (Charles Richet), сочинения которого и в России пользуются большой известностью. Шарль Рише вовсе не помощник Шарко. У Елены Петровны Блаватской он «был», но не «бывал», а быть у неё «своим человеком» ему никогда и во сне не снилось. Вот что писал он мне, между прочим, в конце декабря 1885 года: «…Pour ma part j’avais des doutes énormes. Avant d’admettre l’extraordinaire, il se faut méfier de l’ordinaire qui est la fourberie: et, de toutes les garanties scientifiques, la certitude inorale et la confiance est la plus efficace. Mais quelle dure ironie que cette mad. B. que fonde une religion, comme Mahomet, avec les mêmes moyens à peu près. Peut être réussira-t-elle. En tout cas ce ne sera ni votre faute, ni la mienne. Il faut je crois en revenir à l’opinion des vieux auteurs — observer et expérimenter — et ne pas écouter les dames, qui ont passé sept ans au Thibet…» [2] Кажется — довольно ясно!
11) Бедный Комбре! как был бы он счастлив не в статьях только г-жи Желиховской, а в действительности состоять помощником Шарко и идти в паре с Рише! Будучи студентом медицины, он слушал, конечно, лекции и Шарко, слушал внимательно; но никогда не был, да и не мог быть его помощником, ибо жизнь увлекла его совсем в иную сторону. Весь его учёный багаж состоит из маленькой, весьма специальной диссертации «о вспрыскивании ртути под кожу». Хоть он и доктор медицины, но не имеет никакого официального положения и не практикует.
Это очень милый, симпатичный и даже талантливый человек; но безнадёжный неудачник, «изобретатель», с патентами котораго всегда случаются самые невероятные вещи, так что вся жизнь его — ряд непрестанных бедствий и затруднений.
Он сын гасконского аптекаря, с детства имел какое-то отношение к семейству де Барро и отсюда, то есть через г-ж де Барро и де Морсье, его появление в «теософическом обществе». Идеалист и мечтатель, он неудержимо влёкся ко всякому «оккультизму», но заняться этим оккультизмом всегда мог только «завтра», ибо «сегодня» у него было столько дела, что он хватался за голову и за больное от вечных волнений сердце.
Он «изобретал» самые противоположные вещи: то чудесное масло и сало для смазывания всяких машин, то какую-то удивительную лампу, то целебную туалетную воду, мыло с примесью лекарственных веществ… Бог знает что! Все эти изобретения должны были дать ему миллионы, пока же он уничтожил состояние, скопленное его старым отцом ценою лишений всей жизни, вошёл в неоплатные долги и постоянно находился «накануне описи своего имущества», которую отдалял какими-то действительно почти «оккультными» способами.
Устремив мечтательные глаза вдаль и встряхивая чёрными кудрями, он мог по целым часам говорить своим смешным гасконским говором о чём угодно — и говорить горячо, увлекательно, выказывая иной раз большие познания, глубину мысли и широту взгляда.
Я полюбил его, и он, во всё время моего пребывания в Париже, нередко посещал меня. Он оказался превосходным, искусным гипнотизёром, поискуснее Фельдмана, и когда мне пришлось, как будет видно дальше, заняться этим предметом, он был мне в большую помощь.
«Теософическим обществом» он сильно увлёкся, но глаза его своевременно открылись — и он ушёл от этих обманов, отряхая прах от ног своих. На днях ещё я получил о нём известие: он всё тот же, так же «завтра» займётся «оккультизмом», через год будет миллионером, а «сегодня» ждёт описи своего имущества.
12) Был на двух или трёх conférences некто Оливье, знакомый m-me де-Барро, пока ничем особенно не прославившийся, но очень интересовавшийся разными «психическими» вопросами. Это он привёз к Блаватской своего товарища Шарля Рише.
13) Швейцарец Тюрманн, попавший через m-me де Морсье, фанатический мистик, готовый верить чему угодно без всяких рассуждений. Он был сначала мартинистом, потом спиритом. Говорил много и на conférences вступал в прения, но всегда толковал невпопад, так что очень надоедал всем. Через некоторое время он совсем исчез куда-то, чуть ли не умер.
14) Почтенный старик, учёный лингвист Жюль Бессак, знаток, между прочим, русского языка и по своему официальному положению присяжный переводчик парижского апелляционного суда. Имя его пользуется уважением среди французских учёных. Он напечатал несколько серьёзных, обстоятельных исследований о древних верованиях и как специалист заинтересовался «теософическим обществом», с которым его познакомила m-me де Морсье, его старинная приятельница.
15) Камилла Фламмариона я видел у Блаватской всего один раз и на conférences он не бывал. Он взглянул, послушал, но Елена Петровна не сумела заинтересовать его — её фантазии и гипотезы оказывались слабее смелых гипотез и фантазий высоко талантливого автора Lumen и Uranie.
16) Виконт Мельхиор де-Вогюэ, известный своими интересными, не совсем беспристрастными и, во всяком случае, односторонними статьями о России, был на одном лишь conférences.
17) Леймари, известный среди парижских спиритов и делавший себе состояние спиритическими изданиями, несколько раз приезжал к Блаватской, желая купить у неё право издания французского перевода её «Isis unveiled». Но они не сходились в условиях; к тому же Елена Петровна ему очень не доверяла и боялась какого-нибудь «подвоха» (как она выражалась) со стороны спиритов, а потому из этого дела ничего не вышло.
18) «Старичок Эветт» был действительно старичком, маленьким, стареньким, но совсем ещё бодрым, с детски невинным выражением и робкими манерами. Он нередко являлся в улицу Notre Dame des Champs, здоровался, садился в уголке на кончик стула — и молчал. Если хозяйка была в добром расположении духа, то ради его одобрения она говорила:
— Monsieur Evette, у меня руку ломит — помагнетизируйте!
Он вскакивал со стула, кидался к ней и, видимо приходя в восторг, начинал пассы своими старческими, уже несколько дрожавшими руками.
Когда эти манипуляции надоедали Елене Петровне, она кивала головою и произносила:
— Merci, cher monsieur Evette, ça va mieux!… о, да какая же у вас сила!
Он дул себе на руки, блаженно улыбался и, счастливый, опять садился на кончик стула.
Привела его, опять-таки, m-me де Морсье, знакомая с ним долгие годы. Так как мне было объявлено, что этот старичок — «знаменитый» магнетизёр и друг покойного барона дю Поте (действительно весьма известного магнетизёра и автора интересных сочинений по этому предмету), — я обратился к нему с некоторыми вопросами относительно теорий и взглядов дю Поте, книги которого прочёл незадолго перед тем.
Он очень внимательно, с видимым напряжением меня выслушал, потом покраснел и с добродушной улыбкой мне ответил:
— Я глубоко сожалею, что не могу иметь чести исполнить ваше желание. Я очень мало смыслю в учёных предметах и не получил образования… К тому же, я от природы, — не стыжусь в этом признаться — недалёк… je suis très simple… что ж делать! — ведь этого не скроешь! Моё единственное качество — я добр… je suis bon… а потому господь дал мне способность исцелять магнетизмом всякие болезни… Mousieur ls baron du-Potet me disait souvent: mon pauvre Evette, tu es trèe simple, mais tu es bon… [3] и вот поэтому он любил меня, и во время своей предсмертной болезни он только мне одному позволил себя магнетизировать…
На его глаза при этом воспоминании навернулись слёзы.
Когда потом, месяца через два по отъезде Блаватской, я спросил его, что именно могло привлечь его к «теософическому обществу» и его создательнице — он широко раскрыл глаза и сказал:
— Mon Dieu, monsieur, c’est fort simple; quand m-me de-Morsier vint me dire: père Evette, allons! — eh ben — j’suis allé… v-là! Et puis m-me Blavatsky est une personne si honorable… grande dame russe! [4]
Он упрашивал меня позволить ему полечить мои нервы его «добрым» магнетизмом, объясняя, что когда он магнетизирует — все болевые ощущения пациента переходят к нему и только после сеанса, разобщившись с больным, он от них отделывается. Это показалось мне достойным проверки и, так как назначенная им плата за сеансы была по моим средствам, я согласился испробовать. Он стал являться ко мне, а то и я заезжал к нему, в мрачную, до невероятия запылённую квартиру, наполненную старинными картинами и всяким старым хламом, — он оказался скупщиком и продавцом этого хлама, носящего название «редкостей».
Я должен сказать, что он не оправдал моих ожиданий: я был почти совершенно уверен, что на первом же сеансе он мне наговорит всякий вздор относительно моих ощущений. Ничуть не бывало! как ни скрывался я от него — он всегда безошибочно указывал мне на место моих страданий и описывал их совершенно верно. Если я, заработавшись перед тем, чувствовал утомление и боль в глазах — стоило ему начать пассы, как его глаза краснели и наполнялись слезами. Один раз он пришёл ко мне, когда я сильно мучился болью в области печени. Я ничего не сказал ему. После первых же пассов он схватился за печень и так изменился в лице, что я поневоле должен был почесть себя побеждённым, хотя и не устыдился своего скептицизма и подозрительности, так сердивших во мне Елену Петровну.
Однако, после месяца сеансов, я почёл себя вправе прекратить их на следующих двух основаниях: 1) я нисколько не стал себя лучше чувствовать; 2) не я ему, а он мне передал жесточайший грипп, который не прошёл после окончания сеанса, а продержал меня в кровати около недели.
«Старичок» во всё время моего пребывания в Париже изредка посещал меня и рассказывал мне самые изумительные магнетические чудеса о бароне дю Поте и о себе самом. Года три тому назад какие-то его родственники прислали мне в Петербург извещение о его «христианской кончине» с приглашением на похороны.
«Старичок магнезитёр Эвет, друг барона Дюпоте, постоянно конкурировал с Оллькотом в излечениях присутствовавших больных»… — да ведь это значит, что в квартире Е. П. Блаватской была лечебница для приходящих больных! Следовало бы хоть приложить списки этих многочисленных больных с историей их болезней и излечений. Бог знает что такое!
19—24) Видел я в квартире улицы Notre Dame des Champs двух американок, по фамилии Дидсон и Голлоуэй, некоего «профессора», не помню уж какого предмета, Вагнера с женою, и, наконец, к самому концу пребывания Блаватской в Париже, магнетизёра Робера с его «субъектом», юношей Эдуардом. Как тогда, так и впоследствии я от этого Робера и его субъекта ровно ничего интересного не видал, несмотря на толки между дамами о их чудесах.
25) Пожилая девица, русская фрейлина А. (фамилия этой особы начинается не с этой буквы; но так как она тщательно скрывала свои faits et gestes и в журналах «Лондонского общества для психических исследований» обозначена таким именно образом, — я, вовсе не желая быть ей неприятным, называю ее А.) Г-жа А. была в то время приятельницей m-me де Морсье и опять-таки через неё заинтересовалась «теософическим обществом». Она была постоянно окружена всякого рода «феноменами» и чудесами; удивительные рассказы её о том, что́ на каждом шагу случалось с нею, — могли довести до головокружения. Она не жила в России, имела квартиру в Париже, но постоянно исчезала неведомо куда и вообще была поглощена какими-то крайне сложными и запутанными своими делами. О ней мне придётся не раз упоминать в дальнейшем рассказе. Теперь я давно уж потерял её из виду.
26) Русский князь У. (теперь, как я слышал, умерший). Я несколько знал его, так как года за два перед тем А. Н. Майков привёз его ко мне в дом на литературный вечер. Он был у Е. П. Блаватской один раз и потом я видел его на торжественном conférence в доме m-me де Барро.
27) Русский генерал-майор К., бывший также один раз у Е. П. Блаватской и затем на conférence.
Был ли сделан этими двумя господами членский взнос и числятся ли они в списках «общества» — я не знаю.
28) Русская дама с иностранной фамилией, г-жа Г., из Одессы, знакомая родственников Елены Петровны. Она являлась со своим сыном, несчастным горбатым мальчиком — и больше мне решительно нечего о ней прибавить.
Затем остаются две русские дамы, родственницы Е. П. Блаватской, и — я. Это всё. Тридцать один человек, ну скажем — тридцать пять, на случай, если б я забыл кого-нибудь из совсем уж вообще, или в то время, невидных, без речей.
Некоторые из этих лиц, как показано выше, только мелькнули и исчезли. Другие же были привлечены главным образом m-me де Морсье. В таком виде является действительная картина парижского «теософического общества» летом 1884 года. Это был очень небольшой дамский кружок — и ничего более.
Если бы кто-нибудь был ещё, кого я не знал и не видал, Елена Петровна, подзадориваемая моими замечаниями о том, что дело идёт чересчур вяло, непременно говорила бы со мною о неизвестных мне лицах, указывала бы на них, и притом эти лица непременно, её стараниями, появились бы на conférences, крайняя малолюдность которых совершенно удручала основательницу «теософического общества».
Где же эти «массы», «осаждавшие» тогда Елену Петровну, как уверяет г-жа Желиховская?? Где это «множество французов легитимистов и империалистов», которое к ней «льнуло»?? Где эти «очень многие учёные, доктора, профессора, психиатры, магнетизёры, приезжие со всех стран света и местные»?? Где «множество русских мужчин и дам, усиленно напрашивавшихся в дружбу и в последователи учения»??
Ведь должна же быть, наконец, какая-нибудь разница между писанием «повести для легкого чтения» и писанием «биографического очерка» женщины, которую называют «всемирной знаменитостью», возбуждённое ею движение — «мировым явлением», а «чистым и высоким учением» которой соблазняют русское общество!!
И это лишь первые цветочки, — впереди много крупных ягод различного и самого неожиданного сорта.
Примечания
править- ↑ На основании этих статей и с указаниями на них я до сих пор получаю время от времени письма из разных мест России и от разных неизвестных мне лиц, где меня просят, убеждают, а то так и требуют, чтобы я подробно писал о Блаватской, её учении и её чудесах как близкий ей человек и свидетель, по заявлению г-жи Желиховской. Я или молчал на эти письма, или кратко отвечал, что всё, что я видел, было бы действительно чудесно, кабы там не было обмана. Настоящим рассказом я вполне удовлетворю любознательность моих корреспондентов
- ↑ «…Что касается меня, — я имел огромные сомнения. Прежде чем допустить необыкновенное, надо остерегаться обыкновенного, то есть плутовства: и из всех научных гарантий самая существенная — это нравственная уверенность и доверие. Однако что за жестокая ирония — эта г-жа Б., основывающая религию, подобно Магомету, и почти такими же средствами. Быть может, ей и удастся. Во всяком случае это будет не по вашей и не по моей вине. Кажется, следует возвратиться к мнению старых авторов: наблюдать и производить опыты, — и не слушать дам, проведших семь лет в Тибете…»
- ↑ Барон дю-Поте мне часто говаривал: «Мой бедный Эветт, ты очень недалёк, но ты добр…»
- ↑ Ах, боже мой, monsieur! Это очень просто, m-me де Морсье пришла ко мне и сказала: «Пойдёмте, старина Эветт!» — я и пошёл… вот и всё тут! И к тому же m-me Блаватская такая почтенная особа, высокопоставленная русская дама!