Об этом первом собрании теософов, на которое я поехал в сопровождении Могини и Китли, распространяться не стану, так как оно не ознаменовалось ровно ничем интересным в «теософическом» или «оккультном» смысле. Для меня оно имело значение лишь в том отношении, что я познакомился с m-me де Барро, m-me де Морсье, фрейлиной А., доктором Комбре, Оливье, Тюрманном и «старичком» Эветтом. Кроме этих лиц никого не было. Мы разместились в просторной столовой вокруг обеденного стола, покрытого клеёнкой, причём председательские места заняли, конечно, «дюшесса» и Елена Петровна.
Разговор вёлся беспорядочный, переходил с предмета на предмет и ни на чём не останавливался. Вдруг раздался крикливый и пискливый голос. Это заговорил Тюрманн, пожилой, прилизанный лысый человек с огненно-красными щеками и носом, испещрёнными синими жилками. Заговорив, — он уже, очевидно, не мог остановиться и слушал сам себя всё с возраставшим наслаждением. Он толковал о мартинизме, о своём «philosophe inconnu», о Сведенборге, о спиритизме; но понять, зачем он всё это говорил — не было никакой возможности. Ровно никаких новых, хоть сколько-нибудь интересных сведений он не сообщил, а только расплывался в красивых шаблонных фразах, которые француз может нанизывать одна на другую до бесконечности.
Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во все стороны своими огромными светлыми глазами. Наконец m-me де Морсье перебила оратора и решительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятий и конферансов. Она выразила от лица французских теософов желание, чтобы «полковник» Олкотт и Могини прежде всего преподали парижской ветви теософического общества истинное познание двух главнейших учений «эзотеризма» — о «Карме» и «Нирване», причём брала на себя труд записывать их слова и затем переводить по-французски. Блаватская дала на это своё полное согласие, а Могини улыбался и прикладывал руку к сердцу. Через несколько минут всё было кончено, из-за стола встали и начались «приватные» разговоры.
Когда я через два дня появился в квартире улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мне, объявила:
— Олкотт приехал! вы его сейчас увидите.
И я увидел «полковника», верного спутника и сотрудника Блаватской, президента теософического общества. Его внешность произвела на меня сразу очень хорошее впечатление. Человек уже, конечно, за пятьдесят лет, среднего роста, плотный и широкий, но не толстый — он по своей энергичности и живости движений казался далеко не стариком и являл все признаки большой силы и крепкого здоровья. Лицо его было красиво и приятно, большая лысина шла к этому лицу, обрамлённому великолепной, совершенно серебряной бородою. Он носил очки, несколько скрывая за ними единственный недостаток своей наружности, являвшийся однако настоящей «ложкой дёгтю в бочке с мёдом». Дело в том, что один глаз его оказывался крайне непослушным и то и дело бегал во все стороны, иногда с изумительной и весьма неприятной быстротою. Пока этот непослушный глаз оставался спокойным — перед вами был красивый, приятный, добродушный, хотя и не особенно умный человек, подкупающий своей внешностью и внушающий к себе доверие. Но вот что-то дернулось, глаз сорвался с места, забегал подозрительно, плутовато — и доверие сразу исчезнет.
Олкотт уже получил, очевидно, от «madame» подробные инструкции относительно меня, а потому с первых же слов выказал мне большую любезность и внимание. Он очень сносно говорил по-французски и, когда Елена Петровна ушла к себе писать письма, повёл меня в свою комнату, предложил мне один из трёх находившихся в ней стульев, сам сел на другой и начал беседу о «феноменах» и махатмах. Подробно рассказал он мне, как к нему являлся «хозяин» «madame», махатма Моріа (и он, и Блаватская, и «челы» почему-то всегда избегали, говоря об этом махатме, произносить его имя и обозначали его или словом «maître» или просто буквою М); но являлся не в своём материальном теле, а в теле тончайшем (en corps astral) [1].
— Почему же вы уверены, что это был действительно он, а не ваша субъективная галлюцинация? — спросил я.
— Потому что он мне оставил неопровержимое доказательство своего присутствия — он, перед тем как исчезнуть, снял со своей головы тюрбан… вот.
— При этих словах «полковник» развернул передо мною шёлковый платок, вынул из него индийский, из какой-то лёгкой материи шарф и подал мне.
Я посмотрел, потрогал — шарф как шарф, совсем материальный, не призрачный.
Олкотт благоговейно завернул его опять в платок и затем показал мне ещё одну диковинку — очень странный и довольно красивый рисунок, сделанной акварелью и золотой краской. При этом я получил объяснение, что «madame» положила руку на чистый лист бумаги, потёрла его немного — и вдруг сам собою образовался этот рисунок.
Когда Блаватская окончила свою корреспонденцию и мы с ней беседовали в приёмной, она очень живо спросила меня, показал ли мне «полковник» шарф махатмы и рисунок?
— Да, показал.
— Не правда ли, это интересно?
— Нисколько! — ответил я, — и следовало бы посоветовать Олкотту не показывать здесь этих предметов, особенно мужчинам. Для него самого и шарф, который он получил из рук «исчезнувшего» на его глазах существа, и рисунок, при «исключительном» произведении которого он присутствовал — имеют громадное значение. Но для постороннего человека, всё равно, верит он или не верит в «возможность» таких вещей, — разве это доказательство? Я гляжу — и для меня это только шарф, только рисунок. Вы скажете, что Олкотт не заслуживает недоверия; но я вам отвечу, что в делах подобного рода человек, кто бы он ни был, не имеет права рассчитывать на доверие к себе и обижаться недоверием, — иначе это будет большой с его стороны наивностью, очень для него вредной.
Блаватская усмехнулась.
— Не все такие «подозрители», как вы, — сказала она, — а впрочем я благодарю вас за совет и приму его к сведению. Да, вы правы, мы в Европе, в Париже, а не в Индии… Там люди не встречают почтенного, искреннего человека с мыслью: «А ведь ты, мол, обманщик и меня надуваешь!» Ах вы подозритель, подозритель! ну, а скажите, коли сами, своими глазами, увидите что-либо подобное, — тогда-то поверите?
— Глазам своим я, конечно, поверю, если они будут совсем открыты.
— Ждите, может быть, недолго вам ждать придётся.
— Только этого и желаю.
Мы расстались.
Я сидел за спешной работой, когда мне принесли записку Блаватской, где говорилось о том, что приехали две её родственницы, желают со мною поскорее познакомиться, и она просит меня приехать немедля. Окончив работу, я поехал. Елена Петровна была в таком радостном, счастливом настроении духа, что на нее было приятно и в то же время грустно смотреть. Она совершенно преобразилась; от «madame» и «H. P. B.» ровно ничего не осталось, — теперь это была сердечная женщина, измученная долгими далёкими странствованиями, всевозможными приключениями, делами и неприятностями, — и после многих лет увидевшаяся с близкими родными, окунувшаяся в незабвенную и вечно милую атмосферу родины и семейных воспоминаний.
Пока мы были с ней вдвоём, она говорила мне только о своих дорогих гостях, из которых одну я назову г-жой X. (икс), а другую г-жой Y. (игрек). Особенно дружна была Елена Петровна со старшей из этих дам, г-жой X., девицей уже почти шестидесяти лет, возведённой ею в звание «почётного члена теософического общества» и бывшей тогда «президенткой N. N. ветви».
— Вот вам самое лучшее, живое доказательство, — говорила Елена Петровна, — что в деятельности теософического общества нет и не может быть ровно ничего, могущего смутить совесть христианина! X. — самая рьяная и строгая христианка, даже со всякими предрассудками, а она почётный член наш и президентка в N. N.
— Да разве в N. N. есть теософическое общество?
— Значит есть, вот такое же, как и здесь, в зародыше, но оно разовьётся [2].
С г-жою Y., пожилой вдовой, Елена Петровна, как я заключил из первых же слов и как потом убедился, была дружна гораздо меньше, относилась к ней несколько покровительственно, сверху вниз. Она не удостоила её «почётным» дипломом, а лишь дипломом «действительного члена теософического общества». Но и её приезду она была очень рада. Дамы привезли с собой чёрного хлеба, икры и так далее, и бедная «посланница махатм» совсем по-детски умилялась всем этим.
Вошла г-жа Y. Её «простота в обхождении» сразу же поставила нас на короткую ногу и тогда мне понравилась.
— Так значит и вы… того… теософ… notre «frère!» — смеясь обратилась она ко мне и стала показывать пальцами те таинственные знаки, которым Могини обучал меня при моём «посвящении».
Я, тоже смеясь, хотел ответить соответствующими знаками: но убедился, что путаю, что забыл их связь между собою и постепенность.
— Елена Петровна, что ж теперь мне делать? я позабыл ваш môt de passe — подскажите! — обратился я к Блаватской.
— И чего вы всё смеетесь!.. вот теперь вам и пара явилась, — весело отозвалась Елена Петровна. — А môt de passe, его я вам уступаю — это действительно вздор, придуманный для малых ребят — индусов, которых всё это тешит… Коли забыли, так и вспоминать нечего, не сто́ит.
Дверь в комнату, где прежде помещался Могини и куда я спасался от Марии Стюарт, скрипнула — и передо мной оказалась президентка N. N. теософического общества, почётный член всемирного братства — г-жа X. Вся внешность этой престарелой, но весьма бодрой и подвижной особы, была настолько оригинальна, что не могла не обратить на себя моего внимания.
Сначала г-жа X. смотрела букой, но затем разговорилась мало-помалу и наконец пришла даже в возбуждённое состояние. Дело в том, что незадолго перед тем она лишилась близкого родственника, горячо, по её словам, любимого ею. Эта смерть представлялась ей величайшей несправедливостью, возмущала её и доводила до негодования. Хотя Блаватская и рекомендовала мне её в качестве убеждённой христианки, но под влиянием смерти родственника её вера пошатнулась и ничего примиряющего и утешительного не могла подсказать ей.
Я стал говорить ей всё, что только можно говорить в подобных обстоятельствах, и конечно, ничего особенного в моих словах не было. Это же самое она могла услышать от всякого, кто захотел бы искренно отнестись к её горю и стать на христианскую точку зрения. Как же я был удивлён, когда она, выслушав меня, вдруг схватила и стала крепко жать мне руку.
— Благодарю вас, благодарю вас! — каким-то особенным голосом повторяла она. — Никто не мог мне сказать ничего такого! Вы меня убедили, теперь я всё понимаю. Я успокоилась. Благодарю вас!
— Помилуйте, да ведь то, что я вам сказал, мог бы вам сказать и каждый православный священник, к которому бы вы обратились…
Но она стояла на своём и с этой минуты, во всё время наших личных свиданий, выказывала мне большую приязнь и то и дело наделяла меня чрезмерными комплиментами. Зачем я должен упомянуть об этом — будет видно впоследствии.
Само собою разумеется, что мне было крайне интересно, не из одного любопытства, знать отношение этих двух близких родственниц Блаватской к её деятельности, обществу, махатмам и феноменам. Но разобрать это отношение, несмотря на частые наши свиданья и долгие разговоры, мне удалось далеко не сразу. Из их удивительных рассказов я должен был заключить, что жизнь всей их семьи просто кишит всякими таинственностями. Что же касается Елены Петровны — с ней от юности происходили разные феномены. Передавая об этих феноменах, г-жа Y. объясняла их тем, что Блаватская — необыкновенно сильный медиум.
Если это было в присутствии Елены Петровны, наша «madame» приходила в ужасное негодование и раздражение, вращала глазами, багровела и начинала уверять, что это неправда, что все её феномены со дня её юности производились вовсе не спиритическими «скорлупами» (она так называла «духов» медиумизма), а были действиями её «хозяина» и ему подобных живых мудрецов Тибета, давно уже предназначавших её к роли своей «посланницы» и направлявших жизнь её. По этому поводу между почтенными дамами завязывались чуть не настоящие ссоры.
Особенно же изумляла меня г-жа X. Она вовсе не послужила для меня живым и наглядным доказательством тому, что теософия Блаватской не заключает в себе ничего предосудительного для христианина. Во время одного из первых же свиданий наших она принялась уверять меня, что все эти феномены, махатмы и так далее — всё это — проявление «тёмной» силы, дело рук дьявола. Однако сама она этого дьявола не боялась нисколько, а так и цеплялась за его хвост, всеми мерами побуждая Елену Петровну к производству разных «феноменов».
Через несколько дней по приезде этих дам произошёл «феномен с письмом». Елена Петровна уговорила-таки меня подвергнуться магнетическим сеансам Олкотта, — и я должен был приезжать с этой целью по утрам, до двенадцати часов, через день. Приехал я раз и застал в маленькой гостиной несколько человек. Блаватская была в каком-то особенно возбуждённом состоянии. Г-жа X. ещё не выходила из своей комнаты. Раздался звонок. Я сидел так, что видел, как Бабула отворил дверь, принял письмо и, войдя к нам, положил его на стол.
Блаватская и г-жа Y., взглянув на штемпель и адрес письма, сказали, что оно к г-же X. из О. от общей их родственницы. Письмо было не только совершенно заклеено в плотном, не просвечивающем конверте, но и на месте печати находилась почтовая марка.
Елена Петровна неожиданно для всех предложила прочесть это письмо в запечатанном конверте.
— Нет, это вздор! это невозможно! ты никогда этого не сделаешь! — воскликнула г-жа Y.
«Madame» повела на неё глазами, приложила письмо ко лбу и стала с видимым усилием громко говорить, записывая в то же время на листе бумаги слова свои. Когда она кончила, г-жа Y. снова выразила сомнение в успешности опыта и уверяла, что некоторые подробности, сказанные и записанные Еленой Петровной, вряд ли могут находиться в письме.
Блаватская видимо раздражилась этим и довольно резко объявила, что сделает больше. Она начертила красным карандашом на своей бумаге, в конце записанного ею содержания письма, теософический знак, затем подчеркнула одно слово и с напряжённым выражением лица, с видимым большим усилием воли, произнесла:
— Этот знак должен быть в конце письма, и это слово также подчеркнуто!
Затем письмо передали в открытую дверь г-же X. Она тотчас же к нам вышла, оканчивая разрывать конверт, вынула письмо и прочла. Содержание его оказалось тождественным с записанным Еленой Петровной, хотя далеко не слово в слово, и при этом мы увидели в конце в точности повторённый красным карандашом знак Блаватской и слово, подчёркнутое ею, находилось в письме и было точно также подчёркнуто.
Дамы, поражённые, тотчас же составили подробное описание этого интересного феномена, и все присутствовавшие подписались. Подписался, конечно, и я.
Ведь я не имел никакого ни нравственного, ни юридического права сказать им тогда, что Бабула мог подать заранее, за час или за два перед тем, подготовленное и снова заклеенное письмо, что г-жа X. очень легко могла, на мгновение отвернувшись в дверях, вложить в конверт подготовленное письмо и только сделать вид, что оканчивает разрывать конверт перед нами. Да я тогда и не помышлял ни о каких подобных возможностях. Вот в какое положение бывает поставлен человек, попадающий в руки «дам, проведших семь лет в Тибете»!
Когда Блаватская спросила меня, доволен ли я, удовлетворил ли меня феномен? — я сказал ей, что хоть и не могу не верить, но всё же чем-то не удовлетворён.
— Пождите, увидите лучше, — произнесла она с улыбкой.
Ждать мне пришлось недолго.
Примечания
править- ↑ Г. Бессак, передавая о таком же рассказе ему Олкотта, говорит в «Revue de l’histoire des religions» («La nouvelle théosophie», par J. Baissac), что это был, по-видимому, махатма Кут-Хуми. Не знаю, из чего он вывел это заключение; мне же Олкотт говорил именно о явлении «хозяина» madame, то есть махатмы Мориа.
- ↑ Не имею никакого понятия о том, развилось ли оно или уже не существует. Скоро после того г-жа X. передала своё президентство некоему г. Ц., а сама осталась лишь почётным членом главного индийского общества (société mère d’Adyar).