Через день я, конечно, был у Елены Петровны и, по желанию её, гораздо раньше, то есть в двенадцатом часу. Опять я застал её одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидела всё в том же чёрном балахоне, со сверкавшими бриллиантами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянс.
— Милости просим, милости просим! — встретила она меня, приподымаясь и протягивая мне руку, — вот возьмите-ка креслице, да присядьте сюда, поближе… А я пасьянчиком балуюсь, как видите; приятное это занятие…
На меня так и пахнуло от этой индийской чудотворицы, в этой улице Notre Dame des Champs, воздухом старозаветной русской деревни. Эта американская буддистка, бог знает сколько лет не бывавшая в России, всю жизнь промотавшаяся неведомо где и среди неведомо каких людей, — была воплощением типа русской, разжиревшей в своей усадьбе, небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое её движение, все её ужимки и словечки были полны тем настоящим «русским духом», которого, видно, никакими «махатмами» не выкуришь оттуда, где он сидит крепко.
Я того и ждал, что отворится дверь и войдёт какая-нибудь экономка Матрёна Спиридоновна за приказаниями барыни. Но дверь отворилась — и вошёл чумазый Бабула в своём тюрбане и с плутовской рожей.
Он молча подал Елене Петровне письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробежала глазами и, по её лицу, я заметил, что она довольна. Даже про пасьянс свой забыла и рассеянно смешала карты.
Она заговорила о своём «всемирном братстве» и пленяла меня рассказами об интереснейших материалах, доступных членам «общества», желающим заняться древнейшими литературными памятниками Востока, никогда ещё не бывавшими на глазах у европейца.
Возбудив в достаточной мере моё любопытство и любознательность, она воскликнула:
— Бог мой, а сколько изумительных, поражающих сюжетов для писателя-романиста, для поэта! неисчерпаемый источник! если б я вам показала хоть что-нибудь из этого сокровища — у вас бы глаза разбежались, вы так бы и вцепились…
— А разве это так невозможно… вцепиться? — сказал я.
— Для вас невозможно, вы европеец, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые не решаются доверяться европейцам.
— В таком случае какое же тут «всемирное» братство?
— Братство именно и устроено для уничтожения этого недоверия… все члены «теософического общества» не могут не доверять друг другу — они все братья, к какой бы религии и расе ни принадлежали. Конечно, вам всё будет открыто, все наши материалы, если вы сделаетесь «теософом»…
— Сделаюсь ли я когда-нибудь «теософом» — я не знаю, ибо для того, чтоб решить это — мне необходимо самому, своей головою, узнать, что именно вы обозначаете этим широким и высоким словом: но так как ваше общество не есть нечто тайное, так как оно не религиозное, в смысле какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мне не стать его членом, когда вы познакомите меня с его уставом.
— Ах, да какой же вы милый, право! — оживляясь воскликнула Блаватская, — я, знаете, никогда не навязываюсь и, если бы вы сами не изъявили желания, никогда бы вам не предложила. Ну вот и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мне руки развязываете, я могу, не вызывая изумления теософов и даже негодования моих индусов, вот хоть бы Могини, посвящать вас во все наши занятия. Но всё это впереди, теперь у нас тут не до занятий. Надо прежде всего утвердить, устроить как следует «парижскую ветвь теософического общества».
— А уже есть такая?
— Да, существует номинально уже два года; несколько человек собираются у одной тут дюшессы плюс леди, которой приятно именоваться «Présidente de la société théosophique d’Orient et d’Occident»… Ну, и бог с ней, пущай именуется, она богата, у неё здесь в Париже свой чудесный отель, представительство… всё это не мешает, она может быть полезна. Только всё устроить надо, как следует. Я прожила теперь с ней, с этой дюшессой де Помар, в Ницце; ничего она себе, хорошая старуха, только к спиритизму ее всё тянет, до того тянет, что она себя считает новым воплощением на земле Марии Стюарт…
Я, вероятно, сделал при этом такие глаза, что Блаватская громко засмеялась.
— А вы что думаете — ей-богу, правда! — продолжала она, — Мария Стюарт, да и баста! Но ведь это, au fond, так невинно, никому от её глупости вреда быть не может…
— Извините, Елена Петровна, мне кажется, что президентка, считающая себя Мариею Стюарт, не может в серьёзных людях внушить доверия и уважения к обществу, во главе которого она стоит.
— Да не стоит она вовсе во главе! настоящие главы будут другие… а она останется «почётной» только президентшей… всякий поймёт, что человеческое общество не может обойтись без практических соображений… вижу, вижу, — не нравится вам это… может, оно больше вашего и мне не нравится… ведь и я была такой же идеалисткой — да что ж делать! А она хорошая… право!
И Елена Петровна вздохнула.
Этим вздохом ей удалось меня, в конце концов, успокоить.
Она взяла лежавший на столе печатный экземпляр устава «теософического общества», и мы с ней его разобрали от первого до последнего слова. Из этого устава я должен был убедиться, что действительно «общество» предписывает своим членам невмешиваться в чужую совесть, уважать верования своих собратьев и не касаться религии и политики. Каждый из членов должен стремиться к своему нравственному усовершенствованию, и все обязаны помогать друг другу как духовно, так по мере возможности и материально. Относительно научных занятий общества на первом плане стояло изучение арийских[1] и иных восточных литератур, в памятниках древних знаний и верований, а также исследование малоизвестных законов природы и духовных способностей человека.
Когда я, не найдя в этом уставе ровно ничего такого, что̀ могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительным, повторил, что готов вступить в «общество», — Елена Петровна сказала:
— Итак, решено! не следует оставлять до завтра то, что можно сделать сегодня.
— Могини! Китли! — крикнула она.
Передо мной уже знакомая фигура бронзового индуса с бархатными глазами и рядом с ним юный англичанин, одетый по последней моде, небольшого роста, белобрысый и пухленький, с добродушной, несколько наивной физиономией.
Елена Петровна нас познакомила, и на мой вопрос, не «чела» ли он и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крепко сжал мою руку и заговорил со мною хотя на несколько ломанном (как все англичане), но очень беглом французском языке.
— Вот я теперь пойду поработать, — объявила Блаватская, — а они двое вас примут членом нашего общества и будут, так сказать, вашими поручителями.
Она ушла. Китли рассыпа́лся в любезностях, Могини молча на меня поглядывал, а я ждал — как это меня будут «производить в теософы».
Юный джентльмен окончил свои любезности и сделал индусу рукою знак, приглашая его приступить к исполнению своих обязанностей. Могини мне улыбнулся, потом устремил взгляд куда-то в пространство и начал мерным, торжественным голосом. Китли переводил мне слова его.
Индус говорил о значении «теософического общества», говорил то, что мне уже было известно из устава и со слов Елены Петровны. Затем он спросил меня — искренняя ли любовь к ближним и серьёзный ли интерес к изучению психических свойств человека и сил природы приводят меня в «общество»? Я ответил, что праздного любопытства во мне нет, что если занятия мои с помощью членов общества помогут мне исследовать хоть один вопрос, относящийся до духовной стороны человека — я почту себя очень счастливым.
— В таком случае вы становитесь нашим собратом и отныне вступаете в единение со всеми теософами, находящимися во всех странах света. Я сейчас сообщу вам наш пароль.
— Что ж это такое? — спросил я Китли.
— А это môt de passe, известное всем теософам, — ответил он. — Вы должны это выучить, потому что без знания этого пароля вы не обойдётесь, индусы будут питать к вам недоверие и при встрече не призна́ют вас своим другом, членом теософического общества.
— Я вряд ли попаду в Индию; но пусть Могини скажет пароль, только дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу — записать, я не надеюсь на свою память.
— О! — воскликнул Китли, — это невозможно! вы должны запомнить наизусть, непременно наизусть. Если у вас не записано, а вы знаете, что надо помнить, — вы невольно станете повторять про себя, заучите — и никогда не забудете.
— Хорошо, пусть он говорит.
Пароль состоял из разных движений пальцами и нескольких совершенно бессвязных слов.
Они очень важно заставили меня несколько раз повторить эту абракадабру. Затем я сделал членский взнос — заплатил фунт стерлингов и получил росписку. Могини кланялся мне и улыбался. Китли крепко жал мне руку и поздравлял со вступлением в общество. Они были так торжественны и оба, особенно Китли, казались такими ребятами, забавляющимися игрушками, что эта моя «инициация» представилась мне содеянной мною глупостью, за которую становилось как-то стыдно и даже почти противно.
А дальше было ещё хуже. Могини, признавая теперь меня своим «братом» и, очевидно, желая заинтересовать меня, стал рассказывать о своём гуру, махатме Кут-Хуми, и о том, что он сегодня утром удостоился получить от него письмо, отвечавшее на вопросы, только что им себе заданные. Письмо пришло вовсе не по почте, а упало прямо на голову Могини.
Индус рассказывал об этом «феномене» с величайшим благоговением; но я не только ему не верил, а и почувствовал стремление скорее выйти отсюда на чистый воздух. Я уже направился было к своей шляпе, как в передней раздался звонок, и через несколько секунд в комнату вошла дама. Мы поклонились, она кивнула нам головою и опустилась на маленький диван. В коридоре послышались тяжёлые шаги Блаватской. Китли и Могини скрылись.
Я успел уж разглядеть даму. Это была нарядная толстая старуха, с лицом, вероятно красивым в молодости, но без всякого выражения и теперь густо покрытым румянами и белилами. Из-под лент шляпки в ушах её сверкали огромные брильянтовые серьги, а на груди красовалась массивная брошка, состоявшая тоже из больших драгоценных камней.
— Ah, chère duchesse! — воскликнула Блаватская, входя и здороваясь с гостьей.
«Мария Стюарт!» — чуть было не сказал я.
Хозяйка тотчас же представила меня, выставив на вид все мои аксессуары, способные придать мне некоторое значение в глазах такой дамы.
Дюшесса протянула мне большую, толстую руку и сразу же, с первого слова, пригласила меня на бал, который она даёт через несколько дней. Я не без изумления поблагодарил её и, проговорив несколько приличных случаю фраз, поспешил скрыться в соседнюю комнату, где находились Могини и Китли. Разговор у нас плохо вязался — они вглядывались в меня, а я в них.
Дюшесса не засиделась. Елена Петровна приотворила к нам дверь и поманила меня.
— Отчего вы убежали? — спросила она.
— Оттого, что не хотел быть лишним, у вас мог быть с Марией Стюарт серьёзный разговор.
— Ну вот пустяки!.. а на бал к ней вы непременно поезжайте.
— Ни за что не поеду. Если будет нужно, — вы объясните ей, что я больной человек, нелюдим и так далее. Это и будет правда…
Елена Петровна побурлила, пожурила меня, но ввиду моей непреклонности мало-помалу стала успокаиваться.
— И что вы такое можете иметь против неё? светская женщина… все они в их grand monde’е такие!
— Я ровно ничего не имею и не могу иметь против неё, — ответил я, — но с тем, что в grand monde’е все такие — не согласен. Я очень люблю настоящих светских женщин, потому что люблю всякую гармонию, красоту, изящество. Истинная grande dame, всё равно — молода она или стара, красива или нет — прежде всего изящна, то есть проста, естественна и не думает о своей важности. Эта же Мария Стюарт — герцогиня с плохих театральных подмостков. Я уверен, что она родилась не герцогиней и не леди…
— Ну да, конечно, сказала Блаватская, — она дочь человека, нажившего, не знаю как, мешок с золотом. Титул её первого мужа, Помара, — куплен ею, а овдовев, — она купила себе второго мужа, уже настоящего лорда… А какой у неё чудесный отель!.. у неё бывает tout Paris!
— И она может сделать среди этого tout Paris карьеру «теософическому обществу»! — докончил я, — вы совершенно правы, Елена Петровна.
— С волками жить, по-волчьи выть!.. а, да бог с нею! знаете ли, не сегодня-завтра Олкотт приезжает.
— Очень рад это слышать, — я горю нетерпением познакомиться с «полковником», с которым уже хорошо заочно знаком из «Пещер и Дебрей».
— И притом он будет вам очень полезен: он магнетизёр необыкновенной силы, излечил тысячи народу от всевозможных болезней. В несколько сеансов он так поправит ваши нервы, что вы себя совсем новым человеком почувствуете. Он вам наверное понравится. С его приездом начнутся собрания и conférences его и Могини — этот Могини, знаете, отличный оратор и очень образован даже в европейском смысле, он кончил курс в университете в Калькутте и много занимался разными философскими системами… Ну, и его оригинальная внешность, я думаю, произведёт впечатление…
— Несомненно. Где же будут эти conférences?
— Одно собрание должно быть у «дюшессы» — это необходимо, а затем будут собираться в доме одной теософки, m-me де-Барро. Это прелестная и замечательная женщина, умная, скромная… вот увидите, увидите не позже как через полчаса, потому что у неё сегодня, сейчас предварительное собрание — и мы все едем. За мной заедет «дюшесса», а вы отправляйтесь с Могини и Китли.
Я не стал отказываться.
Примечания
править- ↑ В статье «Елена Петровна Блаватская» («Русское Обозрение», ноябрь 1891 г.) г-жа Желиховская, бывшая сама «членом теософического общества», как мне совершенно известно, говоря о задачах этого общества, впадает в весьма курьёзную ошибку: она смешивает изучение древних восточных литератур с изучением … ереси Ария (стр. 260)! На странице 287 она впадает в ту же ошибку и говорит о каком-то братстве ариан. Конечно, узнав о таких своих погрешностях, она станет утверждать, что это только «описки» и во всём обвинит редакцию «Русского Обозрения». Но как она объяснит («Рус. Обозр.» декабрь 1891 г., стр. 595) своё заявление, якобы со слов Е. П. Блаватской, что Люцифер — носитель света, а «по-латыни Eosphoros, как часто называли римляне Божью Матерь и Христа»?!?