Перехожу к «ответам мне лиц, задетых моей сатирой». Если кто-нибудь выставит человека наглядно и обстоятельно глупцом или негодяем, а то и тем и другим вместе, и если этот выставленный человек желает оправдаться в таких обвинениях, — ведь он должен представить ясные доказательства, что его оклеветали. Если же он ограничится вместо фактических опровержений — единственно «грубой бранью» по адресу своего противника и потом воскликнет: «Нет, я не глупец и не негодяй!» — то подобный ответ может представляться «убедительным ответом» разве только в глазах особы, столь посрамлённой, изобличённой и разозлённой, что у неё рябит в глазах и путается в мыслях.
Таким именно «ответом», по словам г-жи Желиховской, снабдил её Гебгард из Эльберфельда. Он, видите ли, бранится так, что даже наша «деликатная» дама не смеет напечатать всей его брани, а затем уверяет в своей преданности Блаватской, (которую сам, однако, хорошо отделал: см. «Изида», стр. 268) и негодует, что его письма переданы мне. Между тем эти его собственноручные письма, которых он не отрицает и не может отрицать, весьма характерно рисующие приёмы «теософов» и их нравственность, — мною напечатаны в «Изиде», а письмо «брошюры» только дорисовывает жалкую фигуру этого ничтожнейшего, но в то же время негодного и наглого человека.
На странице 244—250 «Изиды» я рассказал о том, как теософы поступили с мистрисс Купэр-Оклей и как они её потом запугали до того, что она не смела не только уйти от них, но должна была даже прославлять Блаватскую. Эти её прославления Блаватской я привёл в переводе г-жи Желиховской, заметив при этом: «Что трудно же предположить, что эти выдержки не представляют более или менее верного перевода». По смыслу русского языка ясно, что именно тут я не подозреваю г-жу Желиховскую в искажениях и ничуть не оспариваю верности её перевода.
Но г-жа Желиховская в-сердцах как есть не поняла ничего из того, что прочла или не то увидела в книге (это очень курьёзный разряд галлюцинаций!); ей почудилось, что я её обвиняю в неверности перевода. Она обратилась к м-с Оклей, получила от неё такой ответ: «Г-жа Желиховская сделала верный и точный перевод моих слов», — а затем обрушивается на меня, изо всех сил стучась в отворённые двери. Помилуйте! да я-то тут при чём? Я и не думал оспаривать верность перевода — и это у меня напечатано! Но всё же любопытно, как это может удостоверять г-жа Оклей, не знающая ни слова по-русски.
Эта мистрисс, конечно, не сознается в том ужасе, который я рассказываю. Но разве она может сознаться?! И разве её голословное отрицание в «таком деле» может служить каким-либо доказательством против правдивости моего рассказа?! Только г-жа Желиховская и способна приводить как нечто ценное подобные «ответы»!
Я же не стал бы рассказывать эту печальную и столь характерную для деятелей теос. общества историю, не имея, на случай крайности, её подтверждения. Дело в том, что несчастная м-с Оклей в то время была менее сдержанна, чем впоследствии, и делилась кое-с кем рассказами о своём отчаянном положении. У меня есть письмо того времени (1886 г.) от одного лица, хорошо знавшего эту даму, и в этом письме заключаются такие строки: «(перевод дословный). Мистрисс К. Оклэй с грустью призналась мне, что она все поняла; но что муж ее все же фанатик, больной и мономан, как она говорит. Невозможно ему открыть глаза, а потому ей остается только быть в стороне и молчать, она не может открыто разорвать с теософами». Эти строки в интимном письме того времени, писанном лицом, искренно расположенным к м-с Купэр-Оклей, весьма доказательны и снимают с меня голословность. При крайней необходимости, ради восстановления правды, мой корреспондент будет назван.
Затем появляется перевоплощённая Мария Стюарт, то есть герцогиня Помар, и вот тут-то г-жа Желиховская действительно пребольно меня куснула! Признаюсь откровенно — изрядно куснула! Дело вот в чём: Писал я мою «Изиду» спешно. Хоть и знал я, что будут мне из-за неё, как из-за всякой слишком откровенной правды, большие неприятности, хоть и шёл на это, а всё же надо было кое-где сдержать себя и помнить, что г-жа Желиховская воспользуется единственным оружием, ей доступным. Сорвалась у меня (стр. 31) фраза о том, что m-me де Морсье была «настоящим автором теософических брошюр, издававшихся под видом произведений дюшессы де Помар леди Кетнисс. Г-жа Желиховская, конечно, тотчас же за неё ухватилась смекнув, что, благодаря ей, легко сделать сразу неприятность мне и m-me де Морсье и нас поссорить. Написала она дюшессе, дюшесса к m-me де Морсье за объяснениями, m-me де Морсье ко мне за таковыми же — и пошло, поехало!
Теперь г-жа Желиховская с ехидными рассуждениями приводит в своей брошюре письма, объясняющие, что m-me де Морсье только переводит с английского на французский произведения герцогини де Помар, а также посланное мною m-me де Морсье «удостоверение», в котором я говорю, что сама m-me де Морсье мне никогда не рассказывала о характере её теософических и литературных работ с герцогиней и что я знаю об этом из другого источника. Всё это так; но это не мешает мне быть правым в моём заявлении. Пусть судит всякий: на брошюрах, о которых я говорю, да и на других произведениях Марии Стюарт, то бишь «дюшессы», она обозначена автором французского текста и нигде не сказано, что это перевод, а не оригинал. Сами же брошюры, подразумевавшиеся мною, состоят или из простых выписок, или из компиляций английских книг. Кто же, спрашивается, настоящий, как я говорю, автор такой работы — не обозначенный переводчик или «дюшесса»?! По моему, — не она, и я считаю даже, что такое присвоение чужого французского текста — неблаговидно.
Далее г-жа Желиховская приводит из моих писем середины 1884 года несколько насмешливых фраз, относящихся до m-me де Морсье. Я писал это в первое время моего с ней знакомства (стр. 30 «Изиды»), когда я ещё не узнал её достоинств и был далёк от мысли, что мы сблизимся и станем друзьями. Я смеялся над её действительно в то время чрезмерными увлечениями теософией, магнетизмом и всякими оккультностями. Весьма может случиться, что г-жа Желиховская достигнет цели и нас поссорит, а это мне будет весьма больно. Словом — укусила!
Г-жа Желиховская пожаловалась на меня и графине д’Адемар, об «искусственной» молодости которой я неосторожно выразился, никак не воображая, что моё замечание будет ей передано услужливой дамой. Но какая же «фальшь» в моих словах о ней, что «я знал её совсем мало, никогда не слыхал от неё чего-либо «теософического» и, как кажется, она ничем не отличалась?» Всё это было именно так; если же впоследствии, когда я уехал уже из Парижа, она стала издавать теософический журнал, — то это нисколько не разбивает моего показания.
Вот и все, столь важно оповещённые, ответы мне лиц, задетых моей сатирой!! Один только остроумный обман ради первого апреля.