Сибирские этюды (Амфитеатров)/Илюшка/ДО

Сибирскіе этюды — Илюшка
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 79.

Въ черную ночь, какъ сегодня, мой домъ, что фонарь, свѣтитъ на три улицы. Одинокій, въ пустой квартирѣ, я хожу отъ окна къ окну и гляжу въ тьму внѣшнюю. Черно… Мигаетъ слабый фонарикъ на улицѣ къ базару, мигаетъ фонарикъ на улицѣ къ собору, а дальше — завѣса. Чернь ночи кажется неподвижною, а выйди-ка на улицу: она полна вихремъ, — такъ и свалитъ съ ногъ, въ минуту иззнобитъ до костей, изсѣчетъ лицо колючимъ мерзлымъ пескомъ. Вонъ какъ жутко трепещетъ и плачетъ иззябшій духъ степной вьюги въ трубѣ, какъ скучно пищатъ о холодной зимѣ и глухо постукиваютъ въ стѣны дурно закрѣпленныя, не затворяющіяся ставни.

— Бухъ… Бухъ… Бухъ…

По всему дому разносятся тяжелые глухіе толчки. Знаю, что это: мой козелъ-яманъ на крыльцѣ обидѣлся на дурную погоду и со злости бьетъ рогами въ подъѣздъ.

— Туки-туки-тукъ…

Звонко и гулко слышны съ улицы острые удары желѣзнаго посоха. Это ночные сторожа подобрались и примащиваются у моихъ воротъ: мѣсто у нихъ облюбованное.

— Изъ всего города самый ты для насъ, сторожей, любезный человѣкъ, — говорилъ мнѣ намедни одинъ изъ нихъ, почтенный семидесятилѣтній дѣдъ.

— Спасибо на добромъ словѣ. Чѣмъ такъ угодилъ?

— По ночамъ долго сидишь, лампы свѣтло жжешь. Превеселое около тебя теперь стало мѣсто. Такъ мы, сторожа, цѣлую ночь подлѣ твоего дома всѣ и сидимъ. Чудесно это, что у тебя огонь горитъ. Ясно, не страшно…

— Дѣдъ! А вѣдь тебя городъ нанималъ, поди, не въ свѣтлѣ сидѣть, а дозоромъ ходить?

— Что дозирать-то? Нешто въ ночи дозришь? Не котъ я — видѣть впотьмахъ. Обязанность свою сполняемъ. Съ вечера, покуда смеркается, пройду на слободу; къ утру, какъ начнетъ свѣтъ заниматься, вдругорядъ схожу. Чего еще? А на ночь всю ужъ къ тебѣ, подъ огонекъ. Все наше сторожевое кумпанство. Табакъ куримъ, сказки сказываемъ.

— А воры, дѣдъ?

— Воры? Воры, господинъ, народъ дурной. Это я тебѣ никогда не посовѣтую, чтобы съ ворами вязаться. Ты воровъ обязательно остерегись, — вотъ какъ я тебѣ скажу.

— Я-то остерегусь. Ты зачѣмъ своего участка не сторожишь?

— Чѣмъ мнѣ его сторожить? Я старикъ старый. Мнѣ отъ вора себя въ разъ оборонить: наглый человѣкъ — воръ. У нихъ, воровъ, теперь пошла такая манера, что одиночкою не ходятъ: вдвоемъ, да втроемъ. Что я, старый меренъ, могу выстоять супротивъ троихъ жеребцовъ? У нихъ левольверты, а я — тюхъ-тюхъ — палкой стучу.

Дѣдъ горестно вздохнулъ:

— Ты, баринъ, полагаешь: лѣнтяйка дѣдъ, робѣетъ дѣдъ, легкое дѣдово дѣло. А я тебѣ доложу напротивъ: наше дѣло очень даже тяжкое. Возьми меня, сторожа. Обязанность моя: долженъ я въ ночи два раза идти дозоромъ къ кузнямъ, на слободу. Идешь, — душеньки человѣческой не слыхать, свѣта ни въ окошечкѣ не видать, ночь згою своею такъ вотъ на самый конецъ носа къ тебѣ и сядетъ. Идешь, палкою стучишь, а у самого сердце, словно селезенка у ядренаго коня, ёкъ, ёкъ, ёкъ… Того ждешь: сей минутъ прощайся душа съ грѣшнымъ тѣломъ, потому что шкворнемъ по затылку… Въ слободу иду, — трясусь, изъ слободы — трясусь. Только тогда и оживаю, когда твои окошечки издали проблеснутъ: Слава Богу, Абалацкой Божіей Матери! Сегодня, стало быть, живъ; чего Богъ пошлетъ завтра.

Клубъ ночныхъ сторожей у воротъ моихъ, однако, нимало не помѣшалъ тому, что однажды осенью, подойдя къ двери на балконъ взглянуть на термометръ, я неожиданно встрѣтился съ глазами, любопытно смотрѣвшими на меня съ улицы въ то же самое стекло. Глаза были острые, смѣлые… кудрявился черный вихоръ изъ-подъ шапки… сверкала серьга въ ухѣ… Мнѣ показалось, что сердце у меня остановилось и сдѣлалось въ пудъ вѣса, а лобъ, ноги и руки разомъ превратились въ ледъ. Мы глядѣли другъ на друга одно мгновеніе… Въ слѣдующее я стоялъ у своего письменнаго стола и вынималъ изъ чехла револьверъ. Лица за стекломъ на балконѣ не стало. Я вышелъ на балконъ съ револьверомъ. Мой ночной гость удиралъ, уже саженяхъ въ десяти, по улицѣ къ базару. Прямо въ лицо мнѣ свѣтилъ умирающій мѣсяцъ сентябрьскаго ущерба и дышала острымъ холодомъ первоморозная сухая ночь. Я смѣрилъ глазами разстояніе отъ балкона до земли: сажени двѣ съ половиною…

— По ставнямъ забрался… Ловкій парень! — почему-то необычайно весело подумалось мнѣ. Теперь сердце колотилось въ груди и стучало, какъ вагонное колесо, а на лицѣ даже потъ выступилъ: такъ горячо хлынула къ головѣ кровь. Я былъ радъ и гордъ, что не струсилъ, потому что я думалъ, будто не струсилъ; однако, ложась въ постель, я чувствовалъ себя разбитымъ во всемъ тѣлѣ, словно мы съ воромъ не взглядами только помѣнялись, но дрались смертнымъ боемъ часа четыре.

Ко всякимъ эмоціямъ привыкаетъ человѣкъ. Мѣсяцъ спустя, я совершенно спокойнымъ окомъ смотрѣлъ поутру въ окно на тотъ же самый балконъ, истоптанный въ ночи по свѣже выпавшему снѣгу опять чьими-то воровскими сапожищами. Только и думалъ:

— Эка народецъ. На улицѣ сторожа, въ окнахъ свѣтъ… нѣтъ, все-таки лѣзетъ. Подъ пулю хочется.

Бухъ… Бухъ… Бухъ… бодаетъ стѣну яманъ.

Туки-туки-тукъ… стучитъ клюка сторожа.

Вѣтеръ, малымъ ребенкомъ заливается, стонетъ въ трубѣ…

Я сижу, глубоко уйдя въ уютное кресло, и читаю старую книгу о томъ, какъ Титъ осаждалъ Іерусалимъ, и безумный пророкъ Іошуа бенъ-Гананъ блуждалъ по стѣнамъ святой твердыни, предвѣщая ей гибель:

— Голосъ съ востока, голосъ съ запада, голосъ съ четырехъ вѣтровъ, голосъ, вопіющій надъ Іерусалимомъ и храмомъ, голосъ, вопіющій надъ женихами и невѣстами, голосъ, вопіющій надъ всѣмъ народомъ!.. Горе городу, народу и храму… Горе, горе тебѣ, Іерусалимъ!..

Бухъ, бухъ, бухъ…

Туки, туки, тукъ…

Что это? Среди глухой ночи, сквозь стонъ вѣтра какъ будто прорвалось громкое тяжкое рыданіе…

— А-а-а-ахъ! а-а-а-а-а-ахъ!

Нѣтъ, это ужъ не вѣтеръ плачетъ. Это живое, это голосъ человѣческій, безумный человѣческій голосъ. Такой же трагическій и дикій, какъ у того Іошуа бенъ-Ганана, рыдавшаго надъ Іерусалимомъ отъ имени четырехъ вѣтровъ. Это вопитъ Илюшка, нашъ уѣздный бенъ-Гананъ. Бурная ночь, какъ всегда, нагнала ему безсонницу. Гдѣ-нибудь далеко, улицы за двѣ, за три, лежитъ онъ, бѣдняга, впотьмахъ, голымъ брюхомъ на голой землѣ, боится мрака, тоскуетъ и вопитъ:

— А-а-а-а-ахъ! Мамонька… Мамонька… А-а-а-а-ахъ!

Стоны Илюшки раздираютъ ночь. Могучая у него грудь: онъ кричитъ, какъ десять голосовъ. Словно это не человѣкъ вопитъ, а вѣчная тоска, свинцомъ гнетущая нашъ отверженный, забытый, никому не нужный, ссыльный Храповицкъ, разрѣшаетъ свою муку отчаяннымъ ночнымъ причитаньемъ…

— Мамонька! Мамонька! А-а-а-ахъ!

Илюшкѣ сорокъ шесть лѣтъ. Онъ здоровъ, какъ быкъ, и силенъ, какъ быкъ. У него безбородое круглое лицо толстой бабы и мускулы крючника. Никто никогда не видалъ его обутымъ. Одни и тѣ же лохмотья прикрываютъ его лѣтомъ въ тридцатиградусныя степныя жары и зимою въ сорокаградусные степные морозы. Простонародье считаетъ Илюшку святымъ, интеллигенція — хитрымъ притворщикомъ и тунеядцемъ, инородцы — сумасшедшимъ. Правы, конечно, инородцы.

— Не хочетъ работать, вотъ и кривляется! Нравится юродствовать, даромъ хлѣбъ ѣсть, — съ сердцемъ кричалъ объ Илюшкѣ на послѣднемъ винтѣ у городского головы товарищъ прокурора Валерьянъ Агапитовичъ Буринокъ. — Ты чего смѣешься?

— Ничего, — возражаетъ податной инспекторъ Фикусовъ, — я только вспомнилъ, что негры въ Африкѣ совершенно того же мнѣнія о шимпанзе. Притворяется нѣмымъ, — говорятъ они, — чтобы его не заставили работать. Безсмысленною скотиною быть выгоднѣе, чѣмъ человѣкомъ, — вотъ онъ, хитрый, и не говоритъ.

— А какъ морозъ сегодня, сколько градусовъ? — спокойно и, казалось бы, ни къ селу, ни къ городу, задаетъ Буринку вопросъ мировой судья Грандіозовъ.

— Сейчасъ не знаю… Утромъ было двадцать шесть… А что?

— Да видишь ли: я сегодня на протоку ѣздилъ мерена промять… Ну-съ; такъ Илюшка этотъ — тамъ… Сидитъ надъ прорубью, ледъ проломилъ, ноги въ воду опустилъ и болтаетъ… «Мамонька мыть! Мамонька Илюшѣ мыть…» Даже смотрѣть жутко…

— Къ чему ты это?

— Къ тому, что очень это странная манера отлынивать отъ работы: при тридцатиградусномъ морозѣ, разгуливать по городу чуть не нагишомъ и купать ноги въ Енисеѣ. Если намъ съ тобою предложить за одно этакое купанье тысячъ пять рублей денегъ, — пожалуй, вѣдь, откажемся, — а? Найдемъ, что самимъ дороже? А Илюшка такъ-то изо дня въ день…

— Поразительная нечувствительность кожи, — поддакиваетъ врачъ Стремопуховъ. — Совершенно исключительный экземпляръ. Его бы въ Петербургъ въ клинику, студентамъ показывать…

— Въ клинику ли, въ острогъ ли, только запереть его давно пора, — суровымъ голосомъ откликается нотаріусъ Сусъ. — Безобразіе! Скитается по городу этакое чудище: ноги голыя выше колѣнъ, подолъ рубахи завороченъ къ пазухѣ, пузырь пузыремъ. Помилуйте, нельзя выйти на улицу съ семействомъ изъ-за Илюшки вашего. У меня дочери невѣсты…

— Нельзя ему безъ подола, — заступается Грандіозовъ. Подолъ у него кладовая. Посмотрѣлъ я какъ-то: чего только онъ себѣ за пазуху не напихалъ. И говядина, и рыба, и конфекты, и газеты старыя, и банная мочалка, и стружки, и камни какіе-то. Домъ, а не подолъ!

— Именно, что домъ, — чудовище! Идетъ по улицѣ, такъ добро-то его по бокамъ на аршинъ торчитъ. Рожа! Кулачищи! Лошади шарахаются, женщины въ обмороки падаютъ… Непремѣнно надо его запереть.

— Да, вотъ заприте, — желчно отзывается исправникъ.

— Ваше дѣло, вамъ запирать…

— Куда я его, чорта, запру? Словно вы нашей каталажки не знаете… Хибара.

— Сиживалъ онъ у насъ, — смѣется помощникъ исправника, старый человѣкъ, съ печатью безнадежности на лицѣ: «служить тебѣ, служить, да не дослужиться». — Я же и сажалъ, когда исправлялъ должность — воть, предъ Михайлы Трофимовича вступленіемъ… Сиживалъ.

— И что же?

— Да, ничего. Привели его въ камеру, камера ему очень понравилась, онъ и сидѣлъ въ ней, покуда нравилось. А часа черезъ полтора, когда выспался, вылежался, надоѣло быть одному, началъ причитать по-своему: гуль-гуль, Илюша, гуль-гуль… Въ двери его гуль-гуль, конечно, не пустили. Тогда онъ преспокойно выломалъ изъ окна раму, выворотилъ изъ окна желѣзную рѣшетку… голыми руками-съ! — забралъ свои стружки-щепки и ушелъ.

— Позвольте, — загорячился Буринокъ, — это побѣгъ арестанта, это серьезно.

— Ну, ужъ и побѣгъ… Какой можетъ быть отъ Илюшки побѣгъ?.. Какъ это у васъ, судейской молодежи, все сразу въ крутую… Онъ никуда не убѣжалъ, а тутъ же, подъ вывороченнымъ окномъ; усѣлся среди улицы на травку и, какъ обыкновенно, началъ раскладывать свои чурки… Смирный такой: «гуль-гуль, Илюша, гуль-гуль»…

— А куда же смотрѣли ваши вѣрные Личарды, сторожа, городовые?

— Что съ нимъ могутъ сдѣлать сторожа? Говорю вамъ: голыми руками желѣзную рѣшетку выворотилъ… На него взводъ солдатъ нуженъ: буйволъ.

— Стрѣлять! — какъ всегда, щеголяя энергіей, восклицаетъ Буринокъ.

Всѣ смотрятъ на него дико.

— Это въ Илюшу-то?

— А чѣмъ онъ лучше другихъ арестантовъ?

— Да, во-первыхъ, онъ не въ своемъ умѣ…

— Должно быть установлено экспертизою. Для меня онъ просто шарлатанъ и вымогатель…

— Ни одинъ сторожъ руки не подниметъ, — возражаетъ Стремопуховъ. — Они его святымъ чтутъ. Вы, батенька, столичный слетокъ, края не знаете. У насъ на счетъ религіи слабо, а суевѣрія — не въ проворотъ.

Помощникъ исправника смѣется;

— Стрѣлять? Вы спросите, во что намъ обошлось Илюшку въ каталажку взять. Немного, кажется, насидѣлъ въ ней: когда захотѣлъ, тогда и вышелъ, а, между тѣмъ, на утро два городовые, которые вчера вели его по улицамъ, уже пришли ко мнѣ просить увольненія: на родину, видите ли, желательно… — Взбѣсились?.. — Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, но въ Храповицкомъ мы теперича — не жильцы. Оченно шибко боязно: мѣщанинишки убить грозятся, такъ и подсыкаются къ мордѣ съ кулаками: вы, говорятъ, фараоны-антихристы… — Вздоръ!.. — Никакъ нѣтъ, увольте, ваше высокоблагородіе, — опять же въ своей душѣ тяжко: этакой грѣхъ. Подумалъ и уволилъ-съ… Потому что, ежели человѣкъ забоялся, какой онъ можетъ быть хранитель граду?

— Вѣрно.

— Да, что городовые! Самому было жутко на базаръ ѣздить. Смотрятъ на тебя волками, молчатъ. Едва отвернулся, сейчасъ кто-нибудь тебѣ въ спину изъ народа: — Игемонъ!.. — Кто кричалъ?.. — Мы, вашбродь, ничего не слыхали… — Игемонъ!.. Ну, поневолѣ, дѣлаешь видъ, будто и самъ не слышишь, — не очень-то сыщешь грубіяна, коли вся площадь за него… Года полтора, черти-изувѣры, зло помнили и въ игемонахъ меня содержали…

— Такъ тебѣ и надо, — резонируетъ Грандіозовъ, — не сажай въ каталажку человѣка, который тебя не трогаетъ.

— Я его не за бездѣлье посадилъ, а за то, что онъ на гулянье пришелъ и Андрею Михайловичу на фуражку неприличіе положилъ. Да и, конечно, правъ Валерьянъ Агапитовичъ: шляется, въ самомъ дѣлѣ, чудище… Безобразіе!

— Ну, безобразіе!.. Одинъ Илюшка у насъ что ли безобразіе-то? Если все наше безобразіе въ каталажку запереть, такъ и города не будетъ — одна каталажка середь степи торчать останется.

— Не все больно строго, Валерьянъ Агапитовичъ, — заискивающимъ тономъ говоритъ товарищу прокурора мѣстный богачъ, золотопромышленникъ Парфуткинъ. — Безобразіе безобразію рознь. Иное безобразіе-то — къ счастью-съ. Хотя бы этотъ случай съ Андреемъ Михайловичемъ въ примѣръ принять: вѣдь въ скорости затѣмъ Андрей Михайловичъ награжденіе получили и на высшее мѣсто отъ насъ уѣхали.

— Ахъ, господа, господа! — презрительно улыбается Буринокъ. А Грандіозовъ съ хохотомъ указываетъ на Парфуткина пальцемъ.

— Это онъ — pro domo sua^[1]. Вы знаете? Илюшка къ нему въ гости пришелъ, да и отличился… ну, такое свинство въ гостиной устроилъ, что разсказать нельзя. Хозяйка, Мавра Даниловна, — даромъ, что блаженный, — ругаться стала: ковры бархатные. Но самъ Парфуткинъ оказался въ преданіи твердъ: не замай, велитъ, онъ не спроста даетъ намеки къ счастью… И что же вы думаете? Вечеромъ съ пріисковъ депеша: нашли самородокъ золота — два фунта десять золотниковъ… Такъ я говорю или нѣтъ?

— Изложеніе правильное-съ.

— Такъ послѣ этого торжественнаго случая всѣ наши золотопромышленники ходили за Илюшкою по городу гурьбою: «батюшка, Илюшенька, и къ намъ, и къ намъ милости просимъ, уважь, не обидь, не обходи»… А вы хотите, чтобы безобразія не было. За Илюшкины безобразія и юродства люди между собою, на перебой, въ драку лѣзутъ.

— Это — общественное помѣшательство какое-то, — брезгливо оттопыривъ губу, цѣдитъ Буринокъ. — Поголовное суевѣріе. Того и ждите, что, по вашимъ дикимъ нравамъ, возникнетъ здѣсь Илюшкина секта какая-нибудь.

— Собственно говоря, отецъ Иринархъ, это больше всѣхъ до васъ касается, — обращается нотаріусъ Сусъ къ протопопу. — Вамъ бы надлежало вмѣшаться… Что вы медлите?

Старикъ протопопъ закрываетъ добрые лучистые глаза сухими и блѣдными, похожими на старый пергаментъ, вѣками, трясетъ жиденькою желтою бородкою и дребезжитъ теноркомъ, похожимъ на великопостный звонъ въ разбитый колоколъ.

— Опасеніе имѣю… Въ расколъ многіе уйдутъ… Такъ какъ велика въ народѣ нашемъ шатость вѣры…

— Предшественнику его, отцу Малахіи, — киваетъ исправникъ, — прихожане, именно, такъ и заявили: ты, батюшка, хочешь писать архіерею на счетъ Илюши? Лучше планы эти свои оставь, а то вѣдь Богъ-то живъ не подъ одними большими колоколами… Понимаете?

— Секты изъ Илюшкина юродства никакъ не можетъ произойти, — замѣчаетъ отецъ Иринархъ. — Если хотите, онъ даже нѣсколько полезенъ.

— Вамъ? Чѣмъ же это? — позвольте спросить.

— А тѣмъ, что на церкви крестится. Я — смирный, я съ раскольниками не состязаюсь, а отецъ Малахія строгій были, обожали съ начетчиками о вѣрѣ спорить. И вотъ, ежели, бывало, учители еретическіе очень ужъ его загоняютъ, — потому что между фанатиками сими бываютъ преловкіе и преначитанные, — ежели ужъ очень ему не въ терпежъ, сейчасъ онъ за этотъ аргументъ брался: «какъ же, молъ, ты, неразумный, дерзаешь поносить наши храмы, а праведный мужъ Илія на оные истово молятся?» — И много симъ преуспѣвалъ. Такъ что иныхъ даже вводилъ въ окончательный конфузъ, и они соглашались познать свѣтъ истинной вѣры.

— Нечего сказать, хорошъ миссіонеръ, — брезгливо ежится Буринокъ.

— Безобразіе!

— Кому безобразіе, а намъ благодать, — въ полголоса н въ пространство огрызается Парфуткинъ.

— Вотъ какъ сожжетъ онъ вамъ городъ, такъ и будетъ благодать, — сердито откликается отъ закусочнаго стола нотаріусъ съ пластомъ вяленой таймени во рту. Хоть бы слѣдили — спичекъ въ руки не давали ему… благодѣтели!..

— Первое у него удовольствіе — костры запаливать.

— Намедни смотрю: возится на Батыевской стройкѣ: щепки, стружки… коробокъ со спичками тутъ же валяется… Илюшка, что ты тутъ мастеришь, дуракъ? Городъ сожжешь!.. «Мамонька, мамонька, холодно, — мамонька, грѣть, Илюша, грѣть…» И что только онъ себѣ воображаетъ?

Народъ говоритъ о сумасшедшихъ, что у нихъ въ головѣ разумъ затмился: былъ свѣтлый день, а стала темная ночь. Когда я слышу дикіе вопли Илюшки, это образное слово народное всегда приходитъ мнѣ на память. Такъ, именно, вопитъ человѣкъ, заблудившійся въ темной ночи, полный паническаго ужаса предъ нею и невѣдомыми ея опасностями. Темная ночь въ умѣ Илюшки, и, вмѣстѣ съ воплями его, вырывается она наружу и, жалко стеная, плыветъ на сонный, скучный, нищій, ссыльный городъ… плыветъ, плыветъ, плыветъ…

Илюшка тронулся въ умѣ ребенкомъ отъ перепуга: мать едва успѣла выхватить его изъ горящей избы. Онъ дико таращилъ глазенки, лепеталъ:

— Мамонька, мамонька… Жига, Илюша, жига… Мамонька, тепло…

А вскорѣ начали замѣчать, что малый-то потерялъ мысли: о чемъ ни заговори съ нимъ, онъ все сворачиваетъ къ огню да къ теплу.

— Мамонька, жига… мамонька, тепло, жжетъ…

Въ глухой степной деревнѣ стало однимъ кандидатомъ въ дурачки больше. Однако, Илюша еще не лишился тогда ни рѣчи, ни пониманія: кромѣ навязчивой идеи пожара и нервныхъ судорогъ, — послѣдствій дѣтскаго испуга, — онъ былъ мальчикъ, какъ мальчикъ, въ больныхъ не почитался, и, когда подросъ, то, за бѣдностью и неспособностью къ другимъ занятіямъ, положило опчество: быть Илюшкѣ подпаскомъ.

И вотъ сидитъ однажды Илюшка на высокомъ енисейскомъ яру, въ густой іюньской травѣ, грѣется подъ солнцемъ. Кругомъ ползаютъ овцы. Яманъ-вожакъ взобрался на высокій камень древняго инородческаго могильника и, вытянувъ толстую рогатую голову, нюхаетъ воздухъ, трясетъ бородою, звенитъ шейнымъ бубенцомъ. Въ безпощадно жгучемъ, синемъ небѣ перекликаются орлы. Енисей сверкаетъ, какъ остро отточенная, кривая сабля. Тихо, жарко, душно, клонитъ ко сну… И вдругъ — потряслась степь шумомъ, и подъ яснымъ небомъ загудѣло стукотнею крупнаго дождя. Открылъ Илюшка глаза, а овцы его мчатся уже далеко въ степи, дробно топоча тысячью копытецъ, и всѣхъ впереди скачетъ грузною иноходью красавецъ-яманъ. А передъ Илюшкою, откуда ни возьмись, сѣли на хвосты четыре здоровенныя собаки, какихъ Илюшка еще никогда не видывалъ на деревнѣ. Мальчишка онъ былъ не изъ робкихъ, къ животнымъ ласковый. Протянулъ руки:

— Тю, тю… тютьки!.. что вы, тютьки?

Собаки заворчали и, трусливо пригнувшись, отпрыгнули отъ руки. Глаза у нихъ были желтые, масляные и блудливо бѣгали въ раскосъ. Пушистые, метлами, хвосты висѣли, поспѣшно зажимаясь между ногъ, едва Илюшка дѣлалъ движеніе. Пасти собачекъ были прорѣзаны по узкимъ мордамъ отъ уха до уха. Желтосѣрая шерсть дыбилась.

— Чьи вы, тютьки? Тю… тю…

Тютьки переглянулись, какъ бы совѣтуясь:

— Кажется, можно рискнуть: парень-то одинъ.

И принялись гарцовать передъ Илюшкою, съ ворчаньемъ прыгая одинъ черезъ другого, покусывая другъ друга за уши, за ляжки, за толстыя стычныя шеи. Илюшка хохоталъ, хлопалъ въ ладоши, а волки, подбодряя себя игрою, набирались храбрости. Въ глаза ихъ зловѣще вступала кровь, они нервно зѣвали и, коротко подлаивая, облизывали морды длинными, узкими, вырѣзанными въ форму тонкой ложки, розовыми языками.

И осмѣлились: самый крупный изъ четырехъ прыгнулъ, рванулъ… Дикимъ крикомъ на всю степь завопилъ Илюшка, и берегъ Енисея аукнулся ему, и на далекомъ паромѣ люди въ испугѣ подняли головы… Полилась кровь… Звѣри остервенились и смявъ мальчика подъ себя, свились надъ нимъ въ клубокъ…

Подоспѣвшіе съ парома люди успѣли отбить Илюшку отъ волковъ живымъ и даже не слишкомъ искусаннымъ: отъ когтей и тяжелыхъ лапъ ему досталось больше, чѣмъ отъ зубовъ. На его счастье, какъ увѣряютъ знатоки степи, волковъ было четное число, и всѣ они, какъ водится, передрались, паче всего заботясь, чтобы изъ будущей добычи ничего не досталось другимъ. Будь нечетъ, — напримѣръ, трое, — покуда бы пара дралась, третій, тѣмъ временемъ, воспользовался бы случаемъ — загрызъ и наѣлся. А въ четѣ волки, будто бы, всегда другъ другу мѣшаютъ.

Съ этого дня Илюшка пересталъ узнавать людей, кромѣ своей матери; съ этого дня научился онъ вопить тѣмъ источнымъ, стихійно умоляющимъ о помощи голосомъ, что ломится сейчасъ въ мои окна изъ ночной тьмы… «Голосъ отъ четырехъ вѣтровъ! Горе, горе, тебѣ, Іерусалимъ горе и мнѣ!»…

— Илюшкины мозги, — красиво сравнилъ однажды Грандіозовъ, — представляются мнѣ черною пропастью, изъ которой время отъ времени вырываются огненные языки и выскакиваютъ волчьи морды. Ничего — кромѣ тьмы, огненныхъ языковъ, волчьихъ мордъ. Страшно жить съ такою памятью: оттого онъ и воетъ. Не люблю, когда его обижаютъ. Чего тамъ? Кажется, уже достаточно претерпѣлъ человѣкъ отъ судьбы: въ огнѣ горѣлъ, волки его ѣли, разумъ потерялъ, — стало быть, людямъ-то можно бы оставить бѣднягу въ покоѣ. Вы только вообразите: всю жизнь наединѣ съ огненными языками и волчьими мордами.

Превратившись въ идіота, Илюшка началъ какъ-то сверхъестественно рости и здоровѣть. ѣлъ много и безъ разбора, сталъ грубо нечистоплотенъ. Тѣмъ не менѣе, семья имъ не тяготилась, потому что очень вскорѣ онъ началъ приносить ей изрядный доходъ въ качествѣ юродиваго и прозорливца. Двумъ-тремъ суевѣркамъ Илюша пробормоталъ что-то принятое за предсказаніе, — по счастливому случаю, оказался удачнымъ пророкомъ, и слава о немъ пошла гулять по степнымъ деревнямъ до самаго славнаго города Храповицкаго.

Въ этомъ послѣднемъ онъ очутился четверть вѣка тому назадъ, благодаря не совсѣмъ обыкновенному происшествію.

Изъ всей родни своей Илюшка узнавалъ въ лицо и любилъ только мать. Когда старуха умерла, онъ былъ страшно озадаченъ. Не отходилъ отъ тѣла и сгонялъ съ него мухъ. Онъ былъ увѣренъ, что мать спитъ. Когда пришла бобылка-читалка и звонко затрещала по избѣ псалтыремъ, Илюшка долго шикалъ на нее и махалъ руками:

— Хрр… Хррр… мамонька бай… хррр…

Очень изумлялъ его холодъ мертваго тѣла. Онъ заботливо щупалъ голову и руки покойницы и терялся въ напрасныхъ усиліяхъ сообразить, отчего мать такъ озябла.

Соображалъ, соображалъ да и досоображался. Вышла бобылка на минутку изъ хаты, оставила Илюшку одного, возвращается, — анъ покойницы на столѣ нѣту, а Илюша сидитъ на корточкахъ передъ печкою и умильно смотритъ въ устье:

— Жига, мамонька, тепло… Грѣй, мамонька, грѣй…

Изъ печки, — хорошо еще, что нетопленой, — прямыми бревнами торчали старухины ноги.

Пришлось прибирать покойницу вдругорядь. Илюшку обманомъ увели отъ нея, заперли до похоронъ. Въ церкви онъ держалъ себя превосходно. Иконы, свѣчи, ризы понравились ему; онъ все оглядывалъ, лѣзъ ощупать и бормоталъ, бормоталъ, бормоталъ… Сунули ему въ руки свѣчу, нагнули его и сказали:

— Крестись и кланяйся въ землю.

И земные поклоны оказались по вкусу Илюшкѣ, и стучалъ онъ лбомъ о половицу, инда содрогался лѣвый клиросъ.

— Бухъ, мамонька, Илюша, бухъ.

Повели его проститься съ покойницею. Видъ матери въ гробу, съ вѣнчикомъ на лбу, подъ парчевымъ церковнымъ покровомъ поразилъ Илюшку. Онъ притихъ, округлилъ глаза:

— О-о-о-о-о?

Повидимому, онъ былъ и удивленъ, и польщенъ, найдя мать свою столь великолѣпно убранною красавицею. Но, когда, поцѣловавъ ее, ощутилъ на губахъ все тотъ же противный холодъ, огорчился, сморщился, заплакалъ. И вдругъ сумрачный мозгъ его осіяла идея. Онъ посмотрѣлъ на покойницу почти сознательнымъ взглядомъ и хитро-хитро подмигнулъ:

— Подожди, молъ, мамонька, мы съ тобою ужо всѣхъ надуемъ.

Трупъ закрыли крышкою, гробъ забили. Илюша перетерпѣлъ это спокойно, — вѣроятно, находя, что въ глухомъ ящикѣ мамонькѣ будетъ теплѣе и согрѣется, наконецъ, ея ледяная кожа. Гробъ подняли, понесли изъ церкви. Илюша шелъ сзади и очень весело сообщалъ направо и налѣво:

— Гуль, гуль, Илюша… Мамонька, гуль, гуль…

Глядя на него, и смѣялись, и плакали.

Зарывъ старуху въ землю, семья прямо съ кладбища поспѣшила въ поле на хлѣбную уборку, — страда была въ разгарѣ. Предъ свѣжимъ холмомъ на погостѣ остался одинъ Илюшка. Онъ смотрѣлъ на могилу, безсмысленно улыбался, по-прежнему лукаво подмигивалъ глазкомъ:

— Жига, мамонька, жига… Тепло…

Вечеромъ усталая семья, возвратясь съ работъ, ужинала съ слипающимися глазами. Заглянули въ Илюшкинъ запечный уголъ, видятъ: дурачекъ спитъ, наваливъ подъ себя огромный ворохъ тряпья и соломы.

— И ладно, что дрыхнетъ… Пущай… Не до него людямъ… Утрудились. Оченьки спать хочутъ…

Первый свѣтъ разбудилъ семью. Проснулся и Илюшка. Мужики вышли обряжать коней въ телѣги; молодуха, Илюшкина брата жена, хлопотала у печки. Илюшка что-то возился въ соломѣ.

— Гуль, мамонька, гуль… — ласково ворчалъ онъ. — Гуль, мамонька…

Молодуха обернулась черезъ плечо посмотрѣть на дурачка, что онъ тамъ мастеритъ, и — ухватъ съ громомъ выпалъ изъ рукъ ея, а самое словно вихорь подхватилъ и выбросилъ изъ хаты на крыльцо…

— Ѳедоръ! — крикнула она такимъ голосомъ, что всѣ мужики, какъ одинъ человѣкъ, кинулись къ ней, побросавъ работу. А она, не попадая зубомъ на зубъ и давясь пересмякшимъ языкомъ, тыкала пальцами на хату и лопотала:

— Илюшка… Мамонька…

Вошли братья въ избу и обомлѣли: въ красномъ углу, подъ образами, торчкомъ, какъ колода, стоялъ синелицый трупъ ихъ матери, а Илюшка хлопоталъ около покойницы, стараясь согнуть ей ноги, чтобы сѣла:

— Гости, мамонька, гости…

И въ то же время застучалъ въ окно перепуганный церковный сторожъ:

— Бѣда, братцы: лихіе люди. Могила ваша разрыта, съ гроба крышку сорвали, старуху выкрали…

Опомнившись отъ перваго впечатлѣнія, практическія сибирскія головы принялись соображать, какъ теперь выйти изъ труднаго положенія, въ какое поставило ихъ безумное Илюшкино святотатство. Боялись не суда: даже старый, дореформенный, «черный неправдою», судъ, тогда въ Сибири работавшій, спасовалъ бы передъ очевидною невмѣняемостью преступника, — боялись алчнаго слѣдствія, свирѣпаго засѣдателя, взятокъ, волокиты, а въ особенности потери времени, дорогого въ страдную пору. Сторожъ, кромѣ того, трясся паче всѣхъ, что не укараулилъ кладбища.

Переглянулись, перешептались и порѣшили:

— Свидѣтелей нѣтъ. Рука руку моетъ. Быть дѣлу шиту и крыту.

Народъ на улицѣ еще едва начиналъ шевелиться. Церковь съ кладбищемъ при ней стояла отъ села на отлетѣ. По задамъ, сквозь густую сѣдую росу, сторожъ и одинъ изъ братьевъ Илюшки отнесли покойницу, завернутую въ рогожу, обратно къ мѣсту ея вѣчнаго сна и, забросавъ землею, возстановили могильный холмикъ.

Сибиряки — народъ съ характеромъ: молчать умѣютъ. Дѣло сошло съ рукъ благополучно, лучше чего нельзя желать. Участники происшествія, какъ бы по безмолвному договору, дѣлали видъ, будто никто изъ нихъ не знаетъ и не помнитъ, что случилось, и только бѣдную молодуху, съ перепуга, трясла нѣсколько дёнъ нервная лихорадка. Илюшка былъ очень изумленъ и опечаленъ, что мать опять куда-то пропала, ходилъ мрачный, стоналъ, на всѣхъ домашнихъ смотрѣлъ испытующими, слезными глазами скучающаго пса. Потомъ опять засоображалъ.

За нимъ слѣдили. Старшій братъ, по нѣскольку разъ въ ночь, заглядывалъ за печь: на мѣстѣ ли Илюшка? Чуть онъ зашевелится въ своей норѣ, сейчасъ же нѣсколько голосовъ рыкнутъ на него:

— Куда? Опять, шельма, мать воровать?

Въ одну ночь проспали: Илюшка исчезъ. Старшій братъ разбудилъ другихъ мужиковъ, и тихо, безъ разговоровъ, пошли они вчетверомъ прямо па кладбище.

Сторожъ спалъ на паперти. Растолкали его:

— Илюшки не видалъ?

— Нѣту, не проходилъ… Ай сбѣжалъ, идолъ?

— Запропалъ… Надо быть, здѣсь… опять роетъ…

Мужики подоспѣли во-время. При блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца, Илюшка, урча и фыркая, какъ медвѣдь, лежалъ на холмѣ материнской могилы и, какъ кротъ, врывался голыми руками въ легкую, сыпучую, не успѣвшую слежаться, песчаную почву. Мужики подкрались и бросились на него сзади. Застигнутый врасплохъ, онъ не успѣлъ или не сумѣлъ пустить въ ходъ свои страшные мускулы. Въ молчаливой борьбѣ его повалили, связали, заткнули ему тряпкою ротъ и жестоко его избили. Когда ему дали свободу, Илюшка въ слѣпомъ ужасѣ убѣжалъ, какъ бѣшеный, не издавая ни одного звука… И только, когда очутился за нѣсколько верстъ отъ села, упалъ на землю и, кусая ее, завылъ свое:

— А-а-а-а-ахъ! Мамонька! а-а-а-а-ахъ!

Дикій страдальческій вопль безпомощнаго отчаянія, которымъ съ тѣхъ поръ оглашаетъ онъ каждую свою ночь. Къ волчьимъ мордамъ и огненнымъ языкамъ прибавился въ его памяти еще образъ: разрытая могила, мертвая гнилая старуха и побои градомъ, побои съ плеча нѣсколькихъ разозленныхъ мужиковъ.

Братья и сторожъ угрюмо совѣщались: что дѣлать съ Илюшкою дальше?

— Мы его знаемъ. Онъ этой своей блажи не оставитъ. Повадился рыть, станетъ шляться каждую ночь.

— Стерегите.

— Гдѣ такого устеречь? Впятеромъ едва связали. Нешто можно, чтобы каждый день такое? Не подъ силу, мы люди рабочіе.

Сторожъ сказалъ:

— Я противъ вашего облома сторожемъ быть не согласенъ. Онъ кулакомъ убьетъ. Я, ежели такъ, и вокругъ церкви въ обходъ не пойду. Буду въ сторожкѣ сидѣть, запрусь.

Согласились:

— Не миновать, что надо признаваться батюшкѣ. Пусть возьметъ деньги, какія хочетъ, но устроитъ нашу бѣду къ свому мѣсту.

Батюшка сперва было взъахался, раскричался, сталъ вопить.

— Подъ судъ васъ, негодяевъ, всѣхъ подъ судъ!..

Но Илюшкины братья возразили ему съ резономъ:

— Батюшка, подъ судъ упечь людей недолго. Но какая тебѣ изъ того польза? Доноси, пожалуй, — самому стать въ свидѣтеляхъ придется… Вызовутъ тебя въ городъ, а тамъ и въ губернію къ архіерею… Посчитай-ка, да смекни, не обсчитаться бы…

Священникъ — мѣстный же сибирякъ изъ зажиточныхъ крестьянъ — вспомнилъ консисторію, — вспомнилъ, посчиталъ и изъявилъ готовность взглянуть на происшествіе тоже съ практической точки зрѣнія. Какъ истинно сибирскій священникъ, онъ былъ купецъ въ рясѣ, хлѣбный негоціантъ…

— Кабы еще не рабочее время… — разсуждалъ онъ, — а то главное, что страда… Тутъ каждый часъ дорогъ, а — на поди, возись съ чиновниками, расхлебывай казусное дѣло…

— Такъ, вы полагаете, опять онъ придетъ ее вырывать?

— Безпремѣнно что такъ, отецъ. Ужъ онъ у насъ такой: что затѣялъ, будетъ ладить, покуда не осилитъ.

— Гмъ…

— По мнѣ, — вполголоса сказалъ одинъ изъ братьевъ, — по мнѣ, батюшка, пусть бы онъ вырылъ… только бы могилка, стало быть, была цѣла: людямъ видимость… А мертвому тѣлу — что жъ? Мертвымъ-то тѣломъ, сказываютъ, хоть заборъ подпирай.

— Нельзя, — возразилъ священникъ холодно, однако, безъ особаго негодованія: онъ, на своемъ вѣку, и не такія сентенціи слыхивалъ отъ своей полудикой паствы. — Нельзя: тѣло пѣтое. Не игрушка. Мало ли куда онъ его заволочь можетъ. Да, глядите, еще на село притащитъ: будетъ вамъ тогда праздникъ. Нѣтъ, никакъ нельзя, чтобы рылъ. Надо непремѣнно спрятать отъ него покойницу.

— А какъ ее спрячешь?

— Да, просто: переложимъ въ другую могилу. Дуракъ поищетъ, не найдетъ и отстанетъ.

Сторожъ смутился.

— А не попадетъ намъ за это?

Священникъ пожалъ плечами.

— Оно, конечно, если до начальства дойдетъ, то какъ начальство взглянетъ. По-моему, не должно попасть. За что же? Не кощунствуемъ, не ради празднаго любопытства покойницу тревожимъ, напротивъ, спасаемъ пѣтый прахъ отъ возможнаго поруганія. А что дѣйствуемъ безъ разрѣшенія власти гражданской и соблюденія формальностей, на то имѣемъ оправданіемъ дальнія разстоянія. До Храповицкаго триста пятьдесятъ верстъ, до губерніи близко тысячи. Покуда у начальства спрашиваться, да отъ начальства отвѣта ждать, онъ, Илюшка вашъ, у насъ весь погостъ раскопаетъ. Нѣтъ, не должны мы быть въ отвѣтѣ. А если и будемъ, то все-таки меньше, чѣмъ если у насъ пропадетъ изъ могилы тѣло…

— Ужъ ты намъ, отецъ, помоги, — поклонились мужики. — За благодарностью не постоимъ и денегъ не пожалѣемъ.

— Да что жъ? Однако, ничего… Худого не усматриваю… Владыкѣ, при случаѣ, келейно, всеконечно, — донесу, а передъ свѣтскими властями — вы помолчите, я помолчу, оно у насъ дѣло-то и шибко ладно обомнется…

— Мы, батюшка, на тебя не доказчики.

— А я на васъ подавно.

Илюшкина семья пережила еще одну кладбищенскую ночь, въ теченіе которой прахъ злополучной старухи переселился въ новую, вырытую вдалекѣ отъ первой, могилу. Священникъ прочиталъ молитвы и ушелъ домой, а мужики остались сторожить. Холмикъ надъ старою могилою, для видимости, не сравняли съ землею, оставили, какъ былъ.

Илюшка тоже пришелъ въ ночи на свой упрямый подвигъ. Притаившіеся мужики не препятствовали ему рыть и только слѣдили за нимъ издали. И онъ рылъ, стеная и рыча, страшный въ лунномъ блескѣ, какъ упырь, весь въ поту, съ окровавленными руками… рылъ, покуда не докопался до твердаго грунта, и земля не перестала поддаваться его крѣпкимъ пальцамъ. Матери не было. Сидя въ ямѣ, Илюшка долго и безполезно шарилъ вокругъ себя, вылѣзъ изъ могилы, ходилъ, озирался, опять опустился въ яму…

— Мамонька… Мамонька…

Мамонька не пришла и не откликнулась. Илюшка упалъ на землю брюхомъ и завылъ.

Вылъ долго. Наблюдавшимъ его людямъ было страшно и жалко. Они боялись подойти ближе. Илюшка лежалъ и вылъ.

Небо стало сѣрое отъ разсвѣта, и мѣсяцъ выцвѣлъ въ бѣлое пятно. Илюшка поднялся съ земли.

— Мамонька… Мамонька…

— Гли, гли: зарыватъ… — зашептались, затолкали другъ друга мужики.

Илюшка зарывалъ яму до солнца. Сознаніе и память «мамоньки» оставляли его по мѣрѣ того, какъ разгоралось утро и спорилась работа. Когда могилка выросла опять въ холмъ, Илюшка гордо посмотрѣлъ на желтую насыпь, весело засмѣялся, перепрыгнулъ черезъ бугоръ и, скача съ ноги на ногу, побѣжалъ въ степь…

Больше его на селѣ не видали.

Богъ знаетъ, какими судьбами добрался онъ до Храповицка, но въ одинъ прекрасный день объявился на улицахъ этого богоспасаемаго города, босой, полунагой, безъ шапки. Онъ заглядывалъ въ лица прохожимъ:

— Мамонька?

А по ночамъ вылъ.

Храповицкъ и сейчасъ еще дикій городъ, а четверть вѣка назадъ нравы въ немъ жили совсѣмъ патріархальные, начальство правило старинно жестокое и старинно повадливое. Купечеству и мѣщанству новый пришлый дуракъ сразу полюбился, милѣе чего нельзя.

— Ты намъ этого юродиваго, ваше высокоблагородіе, не тронь, — говорили они градоначальнику изъ старыхъ севастопольцевъ на кормленіи, — а, что собирались мы на тебя губернатору кляузу писать, то свое намѣреніе мы оставляемъ…

— Цѣлуйтесь съ нимъ, чучелы, — добродушно соглашался севастополецъ. — А кляузъ у меня не писать: въ острогѣ сгною…

— На кляузахъ не обижайся, а за юродиваго мы тебѣ, ваше высокоблагородіе, пудъ уваженія прикинемъ…

— На томъ вамъ благодарствую, а ежели прибавите еще ведра три почтенія, такъ и совсѣмъ будетъ хорошо…

Мирный договоръ былъ заключенъ. Съ тѣхъ поръ Илюшка угнѣздился въ Храповицкомъ и украшаетъ его своею особою двадцать седьмой годъ, переживъ множество градоначальниковъ, порядковъ, новыхъ людей и новыхъ идей. Любятъ его въ Храповицкомъ, сами не знаютъ, за что, но безмѣрно. Къ вою его городъ привыкъ, точно вопли эти — естественный придатокъ сибирской непроглядно-унылой ночи…

— Не извольте безпокоиться, — съ усмѣшкою сказалъ мнѣ половой въ гостиницѣ, когда меня, новопріѣзжаго человѣка, передернуло и съ кресла подняло отъ внезапнаго стона этого, впервые ударившаго по моему слуху. — Не извольте безпокоиться: это совершенные пустяки-съ, это у насъ каждонощно-съ. Ничего болѣе, какъ Илюша, святая душа, мамоньку вспоминаетъ…

— Однако, и поминки…

— Спервоначалу, оно, точно, всѣмъ чрезвычайно какъ дико, и многіе даже очень пугаются. Однако, потомъ въ скорости привыкаютъ… Мнѣ, скажемъ къ примѣру, теперича Илюша хоть надъ самымъ ухомъ про мамоньку жалься: только сны слаще будутъ-съ, потому: близость праведнаго-съ…

На завтра я видѣлъ Илюшку на базарѣ. Онъ стоялъ у мясной лавки, бралъ съ лотка шмотья сырой говядины и жралъ, какъ звѣрь, раздирая красныя волокна острыми бѣлыми зубами, облизывая языкомъ вокругъ губъ сокъ и кровь.

— Постъ, мамонька, постъ, — бормоталъ онъ, — ѣшь, мамонька, Илюшѣ постъ.

Хозяинъ лавки крестился и взиралъ съ умиленіемъ. Во взглядахъ торговцевъ-сосѣдей и прохожихъ свѣтилась искреннѣйшая зависть:

— Везетъ же людямъ: этакой чести удостоился…

— Кушай, Илюшенька, кушай на здоровье. Все твое. Хоть всеё лавку забери…

— Ррррр… собака ѣсть, Илюша ѣсть… Постъ, мамонька, постъ…

— Илюша, прими копѣечку…

Осанистый прохожій купецъ протянулъ юродивому двугривенный. Илюша посмотрѣлъ и не взялъ, продолжая урчать надъ говядиною, какъ котъ Васька надъ курченкомъ. Купецъ даже позеленѣлъ отъ злобнаго испуга.

— Видно, изъ недобрыхъ рукъ пришла монетка, — сказалъ онъ трепетнымъ голосомъ, въ смущеніи, избѣгая встрѣчаться взорами съ множествомъ глазъ, неласково глядѣвшихъ на него исподлобья, — швырнулъ двугривенный на земь и поспѣшно зашагалъ по улицѣ. Въ Храповицкомъ — брось на улицѣ грошъ, его кинутся поднимать и даже, пожалуй, передерутся за него многотысячные купцы: такая здѣсь жадность на деньги. Однако, двугривенный, брошенный купцомъ, такъ и остался блестѣть въ пыли: никто на него не польстился.

— Вишь ты: изъ недобрыхъ рукъ, — злорадно говорили на базарѣ. Смотри, свои-то руки чисты ли?

— Илюша хорошаго человѣка не обидитъ… Онъ, братъ, чувствуетъ…

— Не взялъ денегъ, стало быть, воняетъ ему… Кровь, либо грѣхъ смертный на рукѣ дателя…

А Илюшка, безмятежный, не замѣчающій ни прохожихъ, ни базара, знай грызетъ сырое мясо…

— Постъ, мамонька, постъ…

Впослѣдствіи я познакомился съ сконфуженнымъ купцомъ. Онъ оказался премилымъ малымъ и даже довольно свободомыслящимъ. Смѣясь, я напомнилъ ему первую нашу встрѣчу. Онъ вздохнулъ:

— Да, вамъ хорошо трунить надъ нашею дикостью, а у меня тогда, вѣрите ли, просто сердце оборвалось… Не зналъ уже, какъ держатъ меня ноги…

— Вы такъ суевѣрны?

— Не суевѣръ я, сударь. Не будь при семъ случаѣ публики, я бы его, подлеца, за продерзость, можетъ быть, и палкою бы треснулъ. Но народъ всю эту охальность его видѣлъ… контрагенты на базарѣ могли быть…

— Да имъ-то что?

— Изувѣры: сейчасъ въ дѣлахъ заминку устроятъ и кредита лишатъ. У насъ, по здѣшнему купечеству, это твердо: отъ кого Илюшка отвернулся, тотъ пиши себѣ пропало, погибшій человѣкъ. Потому что такое у нихъ глупое мнѣніе, что, значитъ, надъ онымъ человѣкомъ бѣда виситъ, и сторонись отъ него подальше… Какъ же!.. Многіе черезъ то капиталы потеряли… Потому что — необразованіе…

Примѣчанія

1. лат. pro domo sua — за свой (собственный) домъ