Сибирские этюды (Амфитеатров)/Тётка Фемида/ДО
| ← Илюшка | Сибирскіе этюды — Тетка Ѳемида | Герой сессіи → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 103. |
Говорятъ, что дореформенный сибирскій судъ былъ ужасенъ. Охотно вѣрю тому даже безъ доказательствъ возмутительными примѣрами, потому что и послѣреформенный-то, современный коронный судъ въ уѣздномъ сибирскомъ захолустьи произвелъ на меня самое жуткое, мрачное впечатлѣніе.
Что такое выѣздная сессія окружнаго суда въ Восточной Сибири?
Если откинуть въ сторону память объ ея прямой цѣли, казенной обязанности и срочности, то — прежде всего, она есть поѣздка людей, очень заскучавшихъ въ одномъ медвѣжьемъ углу, въ другой, столько же скучающій медвѣжій уголъ: мужской пикникъ верстъ за двѣсти, триста, пятьсотъ. Разстоянія — огромныя по россійскимъ понятіямъ, но въ Сибири, гдѣ время недорого, люди за восемьсотъ верстъ на свадьбы гулять ѣздятъ…
— Все-таки, разнообразіе, — думаетъ участникъ сессіи, закутанный въ доху, забросанный мѣховыми одѣялами, катясь въ легкой кошевѣ по льду Енисея. Все-таки, нѣкоторое обновленіе… Хоть рожи другія увижу! А то все свои, да свои… Уже дотуда опостылѣли, что, при встрѣчахъ, хочется каждаго просить: не гляди на меня!.. отвернись!.. Ну, опять же и денежный разсчетъ: прогоны. Хоть и немного, а, все-таки, кое какая поправка обстоятельствамъ.
Да, пожалуй, если сессія ѣдетъ далеко, то поправка выходитъ и не очень маленькая. Нашъ уѣздный городокъ, напримѣръ, отстоитъ отъ губернскаго на пятьсотъ верстъ. Стало быть, казенный почтовый прогонъ — сорокъ пять рублей съ тройки, въ два конца девяносто рублей, да суточныя. — «Счетецъ мой, господине, зѣло не малъ», какъ говорилъ блаженной памяти Кутейкинъ. А ѣдутъ участники сессіи, конечно, по двое, а то и по трое на одной тройкѣ, а столъ и содержаніе имъ въ пунктѣ сессіи, конечно, ничего не стоитъ: гостепріимство горожанъ, съ нетерпѣніемъ ожидающихъ судейскихъ гостей, не дастъ имъ ни времени, ни возможности истратить на себя много рублей.
Попасть въ сессію — постоянная мечта сибирскихъ судейскихъ, особенно, когда къ мѣсту сессіи можно добраться по желѣзной дорогѣ или, въ лѣтнее время, пароходомъ. Тогда прогоны остаются въ карманѣ почти цѣликомъ.
— Пустите покормиться, — кланялись воеводы въ сибирскомъ приказѣ семнадцатаго вѣка. — Включите меня въ сессію, — говорятъ жрецы современной сибирской Ѳемиды.
Захолустье, совершенно одурѣвшее отъ одинокой скуки, радо-радехонько наѣзжимъ гостямъ. Пить водку въ одной и той же компаніи и обыгрывать другъ друга по маленькой и здѣсь всѣмъ давно надоѣло.
— Слава Богу, сессія ѣдетъ… Переметнемъ…
— Сессія ѣдетъ… ха-ха-ха! Пощупаемъ, какіе у судейскихъ капиталы.
— Прогонные-то… ха-ха-ха!
— Смотрите, какъ бы вашихъ не пощупали. Въ прошломъ году — помните?
— Ну, что въ прошломъ году? Удалось раку свистнуть. Зато, послѣ того, они два раза отъ насъ голенькими уѣзжали.
Въ теченіе года я наблюдалъ четыре наѣзда окружнаго суда въ глухой сибирскій городокъ. И четыре раза неизмѣнно повторялось одно и то же явленіе. Городъ какъ бы шалѣлъ на нѣсколько дней. Отъ людей непьющихъ начинало разить водкою. У всей «интеллигенціи» — какой-то нелѣпый, заспанный видъ.
— Что съ вами? На васъ лица нѣтъ.
— Да, сессія эта… Просто съ ногъ сбила… Не дождусь, когда уѣдутъ.
— А что?
— Третьяго дня до восьми часовъ утра въ штоссъ рѣзались, вчера до девяти, а сегодня, покорно благодарю, уже до половины одиннадцатаго.
— Позвольте. Но вѣдь они въ одиннадцать должны уже засѣдать?
— Такъ, прямо изъ-за зеленыхъ столовъ въ судъ и отправились.
— Хорошо судить будутъ!
— Да, ужъ, конечно, у насъ — съ тѣмъ и возьмите.
Судейскій зайдетъ: за голову держится; ликъ — словно онъ не судить пріѣхалъ, а самъ сейчасъ станетъ, подобно Раскольникову, на колѣнки, да и повинится въ семи душахъ.
— Чортъ знаетъ, что у васъ за городъ… Такъ нельзя… Бѣжать надо… Тутъ у васъ сопьешься совсѣмъ…
— Гмъ… А я думалъ было, что, наоборотъ, это вашъ пріѣздъ всѣхъ возмутилъ.
— Помилуйте, что вы? Я въ губерніи вина въ ротъ, картъ въ руки не беру. А здѣсь, съ тѣхъ поръ, какъ началась сессія, ни разу трезвый въ постель не легъ. И продулся вдребезги. Просто не знаю, съ какими глазами домой покажусь… Что жена скажетъ?.. На-ка, поди: просился въ сессію, думалъ поправить финансы, а дай Богъ штаны на ногахъ увезти.
Выходитъ, такимъ образомъ, нѣчто чудодѣйственное. Губернская интеллигенція, покуда не двинулась къ намъ въ уѣздъ, не пьянствовала и не картежничала. Наша уѣздная интеллигенція, покуда не осчастливила ее своимъ посѣщеніемъ интеллигенція губернская, — также. Но, чуть обѣ интеллигенціи очутились вмѣстѣ и, говоря языкомъ Горбунова, интеллигенція на интеллигенцію наѣхала, обѣ немедленно пропились и проигрались самымъ гнуснѣйшимъ образомъ.
По городу гулъ идетъ:
— Слышали? Вчера казначея дернули на триста.
— Ничего, батюшка. Наши тоже сами съ усами. Казначей, точно, пострадалъ. За то исправникъ и протопопъ — въ выигрышѣ. Члена суда обработали въ чистую. Раздѣваться хотѣлъ; «примите, говоритъ, въ игру вещами… часы, портъ-сигаръ серебряный… денегъ, фю-ю-ю, — больше нѣту»…
Триста… двѣсти пятьдесятъ рублей… полтораста… Это выигрываютъ и проигрываютъ люди, для которыхъ такія деньги равняются мѣсячному, двухмѣсячному, даже трехмѣсячному доходу. Но — Богъ съ ними, съ разсужденіями о чужихъ средствахъ и нравственномъ правѣ. Ничего красиваго въ этихъ картежныхъ подвигахъ, съ моральной точки зрѣнія, конечно, нѣтъ. Но даже и не о морали, а просто — о физической возможности отправлять правосудіе при такихъ дикихъ условіяхъ жизни — жутко думается. Невольно приходитъ въ голову вопросъ:
— Какой судья ближнему своему — нервный, сонный, усталый человѣкъ, который приходитъ въ судъ съ головою, тяжелою, какъ свинецъ, отъ вчерашней выпивки, шальною отъ сплошь безсонной игрецкой ночи, полною одной неотвязной карающей мысли:
— Я глупѣйшимъ образомъ просвисталъ все, что имѣлъ, — и, чѣмъ я теперь буду существовать до получки жалованья, и на какой шереметевскій счетъ выберусь изъ городишки этого во-свояси, сіе никому неизвѣстно. Кредиторамъ же моимъ остается одно средство: вывести меня, — по праву двѣнадцати таблицъ, — на базаръ и разсѣчь на куски, пропорціональные долгамъ моимъ.
Мнѣ никогда не избыть тяжелаго чувства, съ которымъ я впервые присутствовалъ при засѣданіи суда сибирской выѣздной сессіи. Судебный формализмъ вмѣсто живого вниманія, сухая гимнастика юридическими символами и статьями закона, въ буквальномъ ихъ пониманіи, вмѣсто участливаго «совѣстнаго» отношенія къ людямъ и къ ихъ интересамъ, всегда антипатичны. Не скажу, чтобы отъ нихъ были свободны и россійскіе суды. Достоевскій, Салтыковъ, Толстой, Чеховъ — всѣ хлестали сатирическимъ бичомъ по этой слабой, грѣшной части нашего правосудія. Но въ сибирской глуши грѣхъ чисто внѣшняго отношенія къ подсудимому, въ связи съ самымъ неряшливымъ и небрежнымъ спѣхомъ, съ самою легкомысленною поверхностью, съ несноснѣйшимъ «отзвонилъ, да и съ колокольни долой», выступаетъ съ особенно рѣзкою яркостью. Думаешь:
— Боже, мой! Люди ѣхали за пятьсотъ верстъ, — зачѣмъ? Чтобы совершить несовершимое: въ девять дней разсмотрѣть семьдесятъ пять уголовныхъ дѣлъ и цѣлую кучу мировыхъ рѣшеній. Изъ уголовныхъ дѣлъ каждое рѣшаетъ человѣческую судьбу, а иныя по нѣскольку человѣческихъ судебъ заразъ. Въ рукахъ этихъ людей — участь, по меньшей мѣрѣ, ста подсудимыхъ. Ради ихъ пріѣзда взбудоражено, поднято на ноги, приведено изъ дальнихъ деревень, по крайней мѣрѣ, триста человѣкъ свидѣтелей. Присяжныхъ засѣдателей въ Сибири нѣтъ. Стало быть, въ дѣлахъ, которыя они будутъ разбирать, эти наѣзжіе господа являются полными хозяевами. Никто изъ нихъ о всѣхъ этихъ дѣлахъ до настоящаго дня не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Сидятъ они за краснымъ сукномъ, съ шальными отъ дороги и отъ гостепріимныхъ встрѣчъ головами, съ мыслями совсѣмъ не о томъ… Что же это? Развѣ правосудіе при такой обстановкѣ мыслимо?
— Служба, батюшка.
— Но правосудіе-то?
— Правосудіе — понятіе растяжимое, вещь, разсуждаемая разнственно.
— А какъ вы ее понимаете?
— Прежде всего, какъ обязанность очищать поступающія дѣла быстро, безъ зловреднаго накопленія ихъ. Прежде, до реформы, сибирская волокита истомила край своею медленностью до того, что вошла въ пословицу. Нашъ судъ — скорый, какъ сказалъ законодатель, и въ чемъ-чемъ другомъ, а за медленность правосудія упрекнуть насъ нельзя. Дѣлъ не задерживаемъ, да! Если у меня дѣла залеживаются, — значитъ, я плохъ: не удовлетворяю требованіямъ правосудія. Если дѣла очищены, я торжествую: выходимъ мы съ теткою Ѳемидою квиты.
Верхъ торжества судебной быстроты! Въ одну изъ четырехъ извѣстныхъ мнѣ сессій, въ «мировой день», то-есть, когда сессія разсматривала апелляціонныя дѣла по рѣшеніямъ мировыхъ судей, въ теченіе шести часовъ, съ 11 до 5 часовъ вечера было разобрано сорокъ жалобъ, что даетъ скорость — по девяти минутъ на дѣло.
— Развѣ такъ судятъ? — съ горечью говоритъ на безмолвный укоръ мой членъ суда, старый, опускающійся «интеллигентъ семидесятыхъ годовъ». Это изъ Островскаго выходитъ: суди меня, судья неправедный[1]…
— Просто, неловко, знаете… — восклицаетъ почетный мировой судья, въ очередь присутствующій на засѣданіи. — Словно мы въ Виѳлеемѣ младенцевъ избиваемъ. Кушаемъ человѣка, быстрѣе, чѣмъ дыню. Съѣдимъ, косточки въ бумажку за нумеромъ завернемъ, а на бумажкѣ распишемся: участвовали такіе-то.
— Наше счастіе, что подсудимые-то у насъ болѣе безсловесные… въ законахъ слабы, — смѣется товарищъ прокурора.
— Неужели слабѣе тебя? — язвитъ мѣстный Мефистофель, мировой судья Грандіозовъ.
— Да, нѣтъ… Право… Ну, тебя!.. Какой ты всегда…
— То-то. Помни, братъ: невозможное невозможно… Онъ у насъ, — обращается Грандіозовъ ко мнѣ, — юристъ великій: однажды обвинительный актъ за кассаціонное рѣшеніе принялъ.
— Ври, ври…
— А что слабы подсудимые въ законѣ, это вѣрно… — поддержалъ разговоръ членъ суда. — Взять хоть бы дѣло Звѣробоева. По закону, дѣло должно быть у товарища прокурора на рукахъ за двѣ недѣли до выѣзда сессіи къ мѣсту разбирательства.
— А я только вчера его получилъ… — съ горячностью восклицаетъ товарищъ прокурора. — Эхъ, господа!
— Бываетъ хуже, — спокойно возражаетъ членъ суда.
— Позвольте. Что ужъ можетъ быть хуже? Готовься, какъ на почтовыхъ…
— Бываетъ, что дѣло забываютъ привезти вовсе.
— Какъ же тогда?
— А, вотъ и изворачивайся.
— На нѣтъ и суда нѣтъ, — остритъ Грандіозовъ.
— Въ самомъ буквальномъ смыслѣ слова.
— Но послѣдствія?
— Послѣдствія? Предсѣдательствующій сдѣлаетъ строгій выговоръ секретарю, секретарь изругаетъ судебнаго пристава, приставъ сорветъ сердце на курьерѣ, а курьеръ съ горя будетъ къ вечеру пьянъ… Чего же еще?
— Послушайте, — говорю я товарищу прокурора. — Вѣдь Звѣробоевское дѣло, кажется, очень сложное?
— Да, крупная коммерческая растрата.
— Слѣдовательно, цифры, цифры, цифры: какъ же вы такъ? Вчера получили дѣло въ руки, а сегодня обвинять?
Товарищъ прокурора безпомощно разводитъ руками.
— Что же прикажете дѣлать? Служба. Развѣ я виноватъ? Вотъ они — какіе.
Членъ суда вставляетъ замѣчаніе:
— Если бы Звѣробоевъ былъ мужикъ съ пониманіемъ, а не темная деревня, онъ прекрасно сорвалъ бы намъ разбирательство. Не было дѣла на мѣстѣ до вчерашняго дня — ну, значитъ, и перекладывай разсмотрѣніе на новый срокъ.
— Съ дураками-то вашему брату, стало быть, лафа? — хохочетъ Грандіозовъ. — То-то вы адвокатовъ не любите… Бѣда имъ, — опять обращается онъ ко мнѣ, — когда они на случайнаго жоха адвоката, либо на умника изъ подсудимыхъ нарвутся… Алексѣй Ивановичъ! Вульфа помните?
Членъ суда досадливо пожималъ плечами.
— Если бы всѣ дѣла были такія, то на сессію нужно отводить не девять дней, но девять мѣсяцевъ…
И, дѣйствительно, я имѣлъ случай самъ, своими глазами и ушами, убѣдиться, что судъ надъ «умникомъ» и судъ надъ «темнымъ дуракомъ» въ сибирской глуши — два совершенно различныхъ зрѣлища. Въ первомъ засѣданіи, при которомъ я присутствовалъ, было заслушано восемь дѣлъ: изъ нихъ въ семи судили «темныхъ дураковъ», а въ восьмомъ «умника»: интеллигентнаго плута изъ породы корнетовъ Савиныхъ. О судѣ надъ этимъ умникомъ и надъ другими умниками изъ другихъ засѣданій я разскажу когда-нибудь особо. Теперь о дѣлахъ «дураковъ»… Всѣ семь дѣлъ были «покончены» отъ одиннадцати часовъ до половины второго, — слѣдовательно, заняли два съ половиною часа, по двадцать одной минутѣ на «дурака». Быстрота, стремительность и натискъ разбирательства просто кружили голову.
— Свидѣтели Ивановъ, Петровъ, Сидоровъ имѣютъ быть допрошены подъ присягою. Стороны не имѣютъ заявленій противъ привода свидѣтелей къ присягѣ? Батюшка, приведите свидѣтелей къ присягѣ. Прошу встать…
— Обѣщаю и клянусь…
— Я имѣю, — кричитъ подсудимый.
— Всемогущимъ Богомъ…
— Ваше превосходительство, я имѣю…
— И святымъ…
— Постойте… А? Что такое?
— Ваше превосходительство, я имѣю заявить: энтотъ Ивановъ — онъ мнѣ по матери братъ.
— Что же ты раньше молчалъ?
— Шибко скоро повернули, не спохватился отвѣтить.
— А вы, Ивановъ. зачѣмъ молчали?
— Да я не зналъ… Думалъ: такъ надо…
— Судъ постановляетъ: свидѣтелей Петрова, Сидорова допросить подъ присягою, свидѣтеля Иванова безъ присяги.
— Обѣщаю и клянусь всемогущимъ Богомъ и святымъ Его евангеліемъ…
Словно курьерскій поѣздъ, мчится впередъ правосудіе. Въ Сибири все дѣлается медленно и вяло, только судятъ скоро.
— И не только скоро, но даже и скорострѣльно, — остритъ Грандіозовъ.
Непріятное впечатлѣніе скорострѣльной расправы усугубляется суровостью приговоровъ, которая въ Сибири возведена въ систему, что зависитъ, конечно, не отъ злого сердца или жестокой воли судей, но отъ общей строгости уголовнаго законодательства къ главному подсудимому элементу края — къ рецидивистамъ, ссыльно-поселенцамъ. Просто жутко слушать, какія драконовы кары несетъ этимъ несчастнымъ обвинительный приговоръ хотя бы даже за самый ничтожный проступокъ… Особенно поразило меня слѣдующее мелкое дѣло:
Пропившійся ссыльно-поселенецъ, нищій, типическій алкоголикъ, почти не владѣющій собою, входитъ въ кабакъ и клянчитъ у своего знакомаго, богатаго мужика, двугривенный на выпивку. Тотъ говоритъ:
— Двугривеннаго нельзя, а пятакъ получи.
Вынимаетъ кошель и роется въ деньгахъ, выбирая серебряный пятачекъ. Тѣмъ временемъ ссыльно-поселенецъ хвать изъ кошеля рубль и зажалъ въ горсти. Дѣло было у всѣхъ въявь, на глазахъ, къ тому же между знакомыми, слѣдовательно, о зломъ умыслѣ не могло быть и рѣчи: просто глупая, пьяная шутка, можетъ быть, не безъ разсчета:
— Разсмѣется, молъ, богачъ на мою глупую удаль… скажетъ: — чортъ съ тобою, владѣй, Ѳаддей, моей Маланьей…
Но богачъ, тоже подвыпившій и «дурной во хмѣлю», не разсмѣялся, а обидѣлся.
— Отдай рубль.
— А вотъ, хозяинъ, и не отдамъ.
— Отдай!
— Не отдамъ.
Оба пьяные, оба, быть можетъ, одинаково не отдаютъ себѣ отчета, о чемъ спорятъ… Поругались, чуть не передрались. Ссыльно-поселенецъ убѣжалъ изъ кабака и, убѣгая, опять-таки, видимо всѣмъ, — швырнулъ рубль въ уголъ, подъ лавку. Стали искать рубль, — не нашли: онъ закатился въ щель, гдѣ и былъ обрѣтенъ впослѣдствіи. Но тогда рѣшили, что поселенецъ убѣжалъ съ рублемъ. Сибирскіе кабаки кишатъ пропойцами-ходатаями, подстрекателями темнаго люда къ кляузамъ. По всей вѣроятности, одинъ изъ такихъ проходимцевъ напѣлъ мужику-богатѣю въ уши заявить объ ограбленіи его ссыльно-поселенцемъ на сумму одного рубля.
Результатъ дѣла для поселенца:
— Двадцать плетей[2] и годъ принудительныхъ работъ на заводѣ.
— Послушайте, — говорилъ я потомъ судейскимъ, — вѣдь это же безчеловѣчно?
Они соглашались, закрывали глаза, вздыхали, многозначительно поднимали указательные персты и говорили:
— Законъ.
— Не можетъ быть такого закона. Законъ для людей сдѣланъ, а не люди — для закона. Законъ можетъ быть дурно выраженъ, но не можетъ желать зла. Я уже не говорю о томъ, что все это дѣло о рублѣ — совершенно вздорное, пьяное, что въ немъ нѣтъ состава преступленія, что оно не стоитъ не только судебнаго, но даже и полицейскаго вниманія. Можно ли за рубль серебра отдавать человѣка въ подневольный трудъ, отнимая у него годъ жизни, и безъ того уже лишь полусвободной? Можно ли за рубль серебра бить его плетьми? Вѣдь, это, выходитъ, онъ по пятачку плеть себѣ купилъ! Не тяжеленько ли для спины-то? Можно ли?
— Ссыльно-поселенца? Очень можно.
— То-то и ужасно, что на этихъ ссыльно-поселенцевъ несчастныхъ вы смотрите совсѣмъ, какъ на скотъ какой-то. Съ ссыльно-поселенцемъ въ Сибири все можно.
— Да если законъ его такъ безпомощно ставитъ? Повѣрьте, мы не аспиды-василиски. Пріятно намъ что ли прописывать эти плети? Очень противно и совѣстно. Никто изъ насъ никогда не позволитъ себѣ ничего беззаконнаго. Да и не можетъ, если бы захотѣлъ. Не мы суровы, законъ суровъ.
— Голая, мертвая, безжалостная буква, силою которой вы создаете такія рѣшенія, не есть еще самый законъ, за буквой остается огромное поле внутренняго смысла, допускающее широкое толкованіе…
— Вы забываете, что мы — только коронный судъ, безъ присяжныхъ засѣдателей. Мы не въ состояніи брать на себя отвѣтственность оправдательныхъ приговоровъ противъ буквы закона, по совѣсти и внутреннему убѣжденію. Кабы у насъ былъ судъ присяжныхъ, конечно, этотъ жалкій пьяница вышелъ бы изъ суда оправданнымъ… Могъ бы даже, пожалуй, возбудить дѣло о недобросовѣстномъ обвиненіи…
Судъ присяжныхъ — настойчивая, неотступная потребность Сибири. Безъ присяжныхъ, — людей земли, выросшихъ въ условіяхъ мѣстнаго быта и міросозерцанія, — именно въ Сибири особенно трудно быть правосудію. Пестро и оригинально населеніе Сибири, сложившееся черезъ переселенчество, ермачество, ссыльно-поселенчество, вольное скваттерство, — да еще прибавьте инородцевъ, переживающихъ теперь процессъ перехода отъ кочевого быта къ осѣдлости, быстро покоряющихся обрусѣнію. Пора Сибири судить себя самой, чрезъ своихъ присяжныхъ засѣдателей, какъ сами судятъ себя чрезъ нихъ Москва, Тверская губернія, Самара, Новгородъ. Поразительною нелѣпостью звучитъ въ ушахъ человѣка, сколько-нибудь знающаго Сибирь, пресловутый, торжествующій россійскій аргументъ, обыкновенно выставляемый противъ введенія суда присяжныхъ:
— Судъ присяжныхъ невозможенъ въ Сибири по низкому уровню образованія въ краѣ. Въ народонаселеніи Сибири — мало элементовъ, способныхъ выдѣлить контингентъ судей, сознательно относящихся къ своимъ обязанностямъ.
Именно эту хлесткую фразу произнесъ однажды нѣкоторый «столичный слетокъ» въ присутствіи француза-путешественника, полуученаго, полуавантюриста, какихъ теперь много блуждаетъ по сибирскимъ медвѣжьимъ угламъ, попадая въ нихъ, по преимуществу, на поиски минеральныхъ богатствъ и иныхъ выгодныхъ предпріятій. Человѣкъ много бывалый, видалъ всякіе виды! Онъ выслушалъ пышную фразу и засмѣялся:
— Развѣ можетъ существовать на свѣтѣ такой странный соціальный строй, при которомъ болѣе сложныя, книжныя формы суда бываютъ удобнѣе простыхъ и житейскихъ?
— То есть?
— Я не въ состояніи представить себѣ человѣческаго общежитія, достаточно дикаго, чтобы оказаться неспособнымъ къ суду своихъ проступковъ чрезъ присяжныхъ засѣдателей.
— Ахъ, вы не знаете нашего мужика!
— Нѣтъ, извините. Это вы его не знаете, а я съ нимъ много соли съѣлъ. Я давно скитаюсь по Сибири и думаю, что изучилъ ее лучше многихъ русскихъ. Слышите: даже говорю безъ акцента и, по говору, всегда отличу русскаго изъ Сибири отъ русскаго изъ Россіи. Ужъ если говорить объ умственныхъ способностяхъ, то, конечно, сибирскій мужикъ, — при всей своей неграмотности, по природному уму, практическому смыслу, житейской смѣткѣ, — стоитъ куда выше своего зауральскаго собрата. А, между тѣмъ, въ Россіи мужикъ судомъ присяжныхъ пользуется превосходно.
— Ну, — сказалъ столичный слетокъ, — объ этомъ еще можно поспорить…
Французъ замахалъ руками.
— Позвольте, позвольте… Не отвлекайте меня въ принципіальный споръ… Мы говоримъ только о практической возможности суда… Я Россію до Урала знаю хуже Сибири. Но неужели всѣ ваши знаменитые писатели — лгуны? Вы увѣряете меня, что крестьяне-присяжные плохи, а, между тѣмъ, ваши Достоевскій, Толстой, Успенскій свидѣтельствуютъ, что именно мудрые, глубоко проницательные, задушевные приговоры суда общественной совѣсти исходятъ именно отъ крестьянъ-присяжныхъ. Да, опять не въ томъ дѣло. Оставимъ вопросъ объ умѣ крестьянскомъ. Пусть они, ваши «чалдоны», будутъ дики и неумны, какъ вамъ угодно. Но все-таки повторяю: нѣтъ такого хаотическаго общества, чтобы судъ присяжныхъ не оказался ему по силамъ и не былъ въ немъ естественною потребностью и способностью. Какая, по вашему мнѣнію, самая грубая и первобытная форма суда?
— Если не считать нашего крестьянскаго самосуда надъ конокрадами, — конечно, американскій судъ Линча.
Французъ просто засмѣялся.
— Но даже онъ имѣетъ присяжныхъ засѣдателей… А у васъ? Пресловутая Желтугинская республика, едва стала слагаться за Амуромъ, сейчасъ же создала очень грубый и суровый уголовный кодексъ, истинно драконово уложеніе о наказаніяхъ, а судить и рядить по немъ постановила выборнымъ двѣнадцати присяжнымъ. И отлично судили. Неужели вы считаете умственный и нравственный уровень современной Сибири ниже развитія и морали Желтугинской республики? Неужели чувство справедливости менѣе свойственно сибирскому чалдону, чѣмъ американскому скваттеру-линчевику?
Сибирскій судъ — молодой и неустановившійся. Въ немъ — вѣчное служебное броженіе, передвиженія, перемѣщенія. Все — новые люди и скороспѣлые люди. Судейскіе постарше ѣдутъ сюда служить для поправки дѣлишекъ огромными подъемными и увеличеннымъ содержаніемъ, молодежь — для быстрой карьеры.
— У насъ прокуратура — сплошь молокососики, — смѣются сибиряки. — Въ Россіи иному бы еще лѣтъ пять въ кандидатахъ на судебныя должности околачиваться, а тутъ — на, поди, блюдетъ! Око закона!
— А, по-моему, — трунитъ мировой судья Грандіозовъ, — оно и очень хорошо, что юнцовъ присылаютъ. Юнецъ, ежели и вздумаетъ по закону ходить, то все нетвердою ногою: вѣры въ себя не имѣетъ, осторожность хранитъ, — вдругъ, молъ, проврусь, оступлюсь, провалюсь? Ну, лютовать-то ему, значитъ, и не очень свободно. А пустите-ка къ намъ настоящаго дѣльца-прокурора, волкодава этакаго зубатаго: его же въ законѣ со статьи и параграфа не сшибешь. Онъ вамъ, шутя, полъ-Сибири перепоретъ и спасибо не скажетъ. Не успѣете и опомниться! Нѣтъ, съ младыми вьюношами легче. Вонъ — хоть бы нашего свѣтъ Валерочку взять, который обвинительный актъ съ кассаціоннымъ рѣшеніемъ смѣшиваетъ. Сколько отъ него подсудимымъ облегченія! Отправитъ онъ обвинительный актъ въ губернію, а ему это дивное произведеніе назадъ шлютъ: неосновательно, младый вьюношъ. Валерочка опять пошлетъ, а судъ — опять назадъ. Ну, обвиняемому, тѣмъ временемъ, хоть и подъ слѣдствіемъ онъ волочится, а все же передышка. Ежели бы Валерочка зналъ, что отъ обвинительнаго акта до кассаціоннаго рѣшенія не очень-то рукою подать, давно бы у ссыльно-поселенца Максима Травленаго спина отъ плетей болѣла. А какъ Валерочка разстоянія отъ обвинительнаго акта до кассаціоннаго рѣшенія ясно себѣ не представляетъ, то и спина Максимова цѣла, и плети въ спокойствіи, Обоюдное удовольствіе.
Очутившись въ сибирской глуши, каждый судейскій, естественно, смотритъ на свое въ ней пребываніе, какъ на ссылку, искупительную за будущія служебныя блага, и, съ перваго же прибытія, уже лелѣетъ мысль:
— Господи, когда-то отсюда удеру?
Раньше трехъ лѣтъ удрать нельзя: иначе надо возвратить въ казну прогонныя и подъемныя деньги. Но можно быть переведеннымъ нѣсколько разъ съ мѣста на мѣсто внутри Сибири. Да, наконецъ, инымъ бабушка ворожитъ. Переведутъ въ россійскій округъ какое-нибудь высокое сибирское начальство, — глядь, оно перетянетъ къ новому мѣсту служенія и любимчиковъ своихъ:
— Куда цѣпочка, туда и брелоки.
Такимъ образомъ, приливъ и отливъ судейскихъ силъ въ Сибири работаютъ непрерывно. И, насколько здѣсь однообразны преступленія и сословный составъ подсудимыхъ, настолько неустойчивъ персоналъ судящихъ. Въ годовой срокъ, въ одномъ сибирскомъ городкѣ, мнѣ извѣстномъ, смѣнилось три товарища прокурора. Если исключить сравнительно небольшой процентъ коренныхъ сибиряковъ, по преимуществу оставшихся въ наслѣдство новому суду отъ стараго дореформеннаго и, обыкновенно, обреченныхъ на изморъ безъ дальнѣйшаго служебнаго движенія (да, правду говоря, и подѣломъ), то можно смѣло сказать, что преступника сибиряка обычно судятъ люди наѣзжіе или, по-здѣшнему, «навозные», — которые, по новости своей въ краѣ, по полному его невѣдѣнію, по незнакомству съ мѣстными нравами и условіями, — не могутъ имѣть почти никакого собственнаго мнѣнія о любомъ бытовомъ чалдонскомъ преступленіи. Слѣдовательно, имъ приходится судить не преступленіе въ истинной сути его, не весь составъ преступленія, а только видимость, да еще въ добавокъ къ тому руководиться не полнымъ смысломъ закона, а только внѣшнею формою его выраженія, часто болѣе чѣмъ несовершенною. Вопросъ разрѣшается не въ томъ смыслѣ: виновенъ или не виновенъ человѣкъ? но — подошло ли дѣяніе, въ которомъ онъ обвиняется, подъ статью такую то или не подошло?
Изъ семи дѣлъ противъ «темныхъ дураковъ» я выбралъ разсказать самое рѣзкое и типическое для той легкости, съ какою примѣняется сибирскими судами къ практикѣ предвзятая обвинительная тенденція (особенно, когда разбираются дѣла ссыльно-поселенческія), какъ легко разсыпаются работы и плети. Какъ это дѣло, такъ остальныя шесть, всѣ безъ исключенія, — при судѣ присяжныхъ, даже самомъ суровомъ и предубѣжденномъ, — обязательно кончились бы оправдательными приговорами. Здѣсь:
— Плети! Заводъ! Плети! Заводъ!
Меня увѣряли, будто это только страшныя слова, будто, въ дѣйствительности, плети «почти» никогда не даются и лишь пишутся на бумагѣ. Однако, во-первыхъ, только «почти», а, во-вторыхъ, въ жестокихъ приговорахъ теряется въ такомъ случаѣ уже всякій смыслъ — даже драконовскаго устрашенія. Судебное рѣшеніе — шагъ къ закону, а сказано есть: «всуе законы писать, ежели оные не исполнять». Все толкуютъ, что Сибирь «распущена», что въ ней мало уваженія къ закону. Откуда же сибирякамъ набраться этого уваженія? Со времени Ивана Грознаго и до 1897 года у нихъ, вмѣсто правосудія, была жестокая торговля закономъ, оптовая и въ розницу. Теперь реформа, конечно, смягчила и упорядочила нравы. Но если отъ суда отпали нѣкоторые пороки старины — продажность и волокита, — то безалаберности только убавилось, а умереть она не умерла. Высказавъ суровый приговоръ, преувеличенность котораго сами же судьи прекрасно понимаютъ, судъ сейчасъ же и спохватывается, и дальнѣйшимъ своимъ поведеніемъ въ отношеніи преступника какъ бы говоритъ:
— То-есть, видишь ли… Это законъ велитъ такъ тобою распорядиться, а я — только исполнитель воли закона… Но ты не бойся: я свое показное дѣло сдѣлалъ, — значитъ, предъ закономъ правъ; а теперь могу притвориться, что забылъ про тебя. Знаешь: въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, скверно пороть плетьми живое тѣло… Развѣ я не понимаю?.. Гуманность не велитъ, Кеннаны ѣздятъ, Европа смотритъ… Нехорошо. Не бойся, за тебя заступятся доктора, и дѣло устроится такъ, что не будутъ драть.
— Чудаки бываютъ между ними, — улыбаясь, разсказывалъ мнѣ старый котъ на покоѣ, отставной тюремный смотритель. — У меня сидѣлъ одинъ, Ваською Чулкомъ звали… Мрачный былъ парень, бунтовская душа… Н-ну… Докторъ, какъ водится, написалъ о немъ свидѣтельство, что, по болѣзни сердца, наказанію на тѣлѣ подвергнутъ быть не можетъ… Живетъ Чулокъ недѣлю, другую, третью и все ждетъ, дрожитъ, какъ это и когда его наказывать станутъ… Боится до страсти, хуже бабы всякой, — весь истрепетался… Гордый человѣкъ-съ… Оно, видно, въ первинку… Я его пожалѣлъ, думалъ порадовать — говорю, не будешь наказанъ, докторъ свидѣтельство выдалъ… Онъ сперва, точно, очень было возликовалъ, а потомъ вдругъ — словно чортъ его въ глазъ хвостомъ хлестнулъ: какъ задрожитъ весь, губы побѣлѣли… Кричитъ:
— Какое же право вы имѣли такимъ страхомъ меня экое время стращать?.. Не позволю!.. Я къ вамъ не для страховъ посаженъ… Нельзя!.. Коли ты меня по закону драть должонъ, дери, — такая моя горькая судьба; а стращать меня вы не можете, нѣтъ!.. Не ребенокъ я, чтобы со мною шутки шутить!.. У меня, можетъ, всего полъ-души теперь въ грудяхъ цѣло осталось отъ страха вашего, покуда я плетей дожидался… Сердечушко издрожалось, волосъ сѣдой пошелъ… А вы шутки шутили?!. Нельзя! Не позволю!..
— Потомъ уже, когда разобралъ дѣло и спустилъ съ себя первую горячку, каково оно выходитъ ему льготно, былъ очень благодаренъ и радъ, а то было очень обидѣлся и ужасно какъ бушевалъ за несправедливость. Всѣ остальные арестанты надъ нимъ очень смѣялись…
Въ концѣ концовъ, гонимый и загнанный закономъ, рецидивистъ-поселенецъ становится совершенно равнодушнымъ къ судебному приговору и очень часто выслушиваетъ его съ откровенно дерзкою усмѣшкою. Онъ презираетъ судъ и за теоретическую жестокость, — очень часты въ Сибири непріятные случаи, когда подсудимый, слушая приговоръ, вдругъ разражается грубыми ругательствами по адресу судей или устраиваетъ иной скандалъ, — и за практическое безсиліе быть жестокимъ на дѣлѣ. Судится народъ смышленый, отлично понимающій, что «не тѣ времена, чтобы съ человѣка шкуру драть». Это нынче даже глухая каторга знаетъ. В. М. Дорошевичъ выпустилъ великолѣпную книгу о Сахалинѣ. Кажется, ужъ чего искать ужаснѣе фактовъ, имъ оглашенныхъ, кажется, ужъ некуда идти дальше въ презрѣніи къ человѣческому достоинству «исправляемаго» преступника. А, между тѣмъ, старики-поселенцы изъ бывшихъ каторжныхъ, памятующихъ старинную материковую каторгу, Кару и Акатуй, говорятъ:
— Сахалинцы — ребята балованные… Гладятъ ихъ нонѣ на Сахалинѣ… Вотъ въ наше время «майоры», точно, истязали… Да… Теперь такъ нельзя…
У меня въ домѣ клалъ печку отставной конвойный солдатъ, долго служившій на Сахалинѣ. Онъ разсказывалъ мнѣ объ этомъ ссыльномъ адѣ исторіи, которыя доводили меня до нервной дрожи, послѣ которыхъ я не любилъ оставаться въ комнатѣ одинъ. Но, оглушивъ меня рядомъ чудовищностей, одна другой безобразнѣе, онъ не разъ кончалъ заключеніемъ:
— А прежде еще хуже было.
— Куда, братъ, еще хуже-то?
— Хуже было. Теперь нельзя, какъ было прежде.
— Ты думаешь?
— По родителю сужу. Родитель мой былъ изъ ссыльныхъ. Еще до воли былъ пригнанъ изъ Россіи, съ партіей, за убійство: вынесъ старой каторги, полностью, двадцать годовъ… Такъ, вѣрите ли, баринъ, нельзя было и говорить съ нимъ объ этихъ предметахъ. Спросишь, бывало, какова въ каторгѣ жизнь… Весь бѣлый станетъ, схватится за голову… Молчи, — шепчетъ: молчи, не замай… Объ этомъ помнить грѣхъ… Страшно!.. Ночью, бывало, во снѣ заоретъ благимъ матомъ, вскочитъ на постели, дрожитъ, глаза дикіе… — Батька, чего ты?.. Опамятуется: ничего, ребятушки, — это я такъ, ничего… Ну, мы уже такъ и знаемъ: это, стало быть, батькѣ опять майоръ приснился…
— Лютой, должно быть, былъ майоръ-то?
Печникъ посмотрѣлъ на меня значительно:
— А вотъ каковъ. За кѣмъ провинность замѣчалъ, да особенно коли тотъ человѣкъ по нраву ему не придется, то онъ того розгами или побоями никогда не наказывалъ. А отведетъ онъ того человѣка въ темный карцеръ, да къ потолку его за ноги и подвѣситъ… надъ парашкою… Вотъ какой былъ майоръ.
— Тьфу, мерзавецъ!..
— Да… Теперь этого нельзя…
«Теперь такъ нельзя» — это общее и, къ счастію, справедливое убѣжденіе. Но, разъ нельзя, и слава, слава Богу, что нельзя, на дѣлѣ, — зачѣмъ же остается можно на словахъ? Залъ суда не долженъ оглашаться пустыми словами, которыя въ то же время жестокія, отталкивающія слова. Судъ вѣдь училище правды и человѣчности. Зачѣмъ же вводить на трибуну его стращающую ложь, точно какое-то принципіальное хвастовство возможною жестокостью?..
Одинъ изъ печальныхъ грѣховъ русской современности — наше дурное, подозрительное отношеніе къ образованнымъ полякамъ вообще, къ состоящимъ на русской службѣ — въ особенности. Ихъ упорно стараются удалять, какъ можно дальше отъ родины — внутрь Россіи, а еще чаще на окраины. Желаніе служить Россіи для поляка является, такимъ образомъ, равносильнымъ просьбѣ о своего рода служебной ссылкѣ въ мѣста не столь и столь отдаленныя. Сибирскіе суды полны поляками. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ, это — отличные дѣльцы: усердные, внимательные, съ тактомъ, истинные цивилизаторы. Конечно, въ семьѣ не безъ урода, но общая масса поляковъ-судейскихъ въ Сибири дѣлаетъ честь своей національности. Однако, и у нихъ, какъ спеціально сибирскихъ судей, имѣются крупные недостатки, хотя и не отъ нихъ зависящіе, но, тѣмъ не менѣе, трудно поправимые.
Во-первыхъ, они, за самыми рѣдкими исключеніями, страдаютъ особенно глубокою и острою тоскою по родинѣ и, при первой матеріальной возможности покинуть Сибирь, спѣшатъ разстаться съ ея безрадостными медвѣжьими углами, переходя съ охотою, хотя бы и на меньшій окладъ, и на низшее положеніе, только бы поближе къ Нѣману и Вислѣ! Поэтому, въ служебномъ приливѣ и отливѣ, — о которыхъ уже была рѣчь, — польскій элементъ — самый замѣтный.
Во-вторыхъ, весьма многіе изъ нихъ дурно знакомы съ русскимъ языкомъ, а въ Сибири, при сплошь крестьянской подсудимой массѣ и при бытовомъ характерѣ большинства разбираемыхъ дѣлъ, судья долженъ знать русскій языкъ въ полномъ совершенствѣ. Я зналъ товарища прокурора, который просилъ знакомыхъ объяснить ему, что значитъ слово «подоплека». Другой (русскій, навозный) допрашиваетъ свидѣтеля:
— Почему, именно, вы поспѣшили на помощь къ потерпѣвшей, когда свекоръ сталъ бить ее? Развѣ она васъ звала?
— Да, шибко ревѣла…
Товарищъ прокурора заноситъ показаніе въ книжку, а затѣмъ строитъ на немъ почти все обвиненіе.
— Какъ страшны были истязанія, которымъ свекоръ подвергъ непослушную сноху, видно изъ словъ свидѣтеля Савельева: онъ показалъ, что потерпѣвшая отъ боли даже ревѣла…
Защитникъ, старый, язвительный сибирякъ, не замедлилъ поддѣть юношу: въ Восточной Сибири «ревѣть» значить, просто, «звать».
— Реви Михайлу Ивановича… Реви паро́мъ…
Всего труднѣе полякамъ-судейскимъ, конечно, при разбирательствѣ инородческихъ дѣлъ, нуждающихся въ посредничествѣ переводчика. Отъ нихъ и русскіе-то плачутъ…
— Нечего сказать, уяснительное правосудіе! — смѣялся послѣ одного такого дѣла все тотъ же уѣздный Мефистофель, — мировой судья Грандіозовъ. — Подсудимый — татаринъ, не понимаетъ ни слова по-русски, защитника не имѣетъ. Переводчикъ — киргизъ или башкиръ какой-то ссыльный. Не знаю, какъ онъ говоритъ по-татарски, но по-русски едва плететъ, знаетъ только «деревенскія и торговыя слова», при томъ извѣстный дуракъ, круглый невѣжда. Предсѣдательствующій, одинъ изъ членовъ суда и товарищъ прокурора — поляки. Предсѣдательствующій обдумываетъ вопросъ по-польски и переводитъ свою мысль на русскую рѣчь, конечно, не свободно книжно, «словами комнатными», языкомъ интеллигенціи. Переводчикъ долженъ, во первыхъ, уяснить себѣ комнатныя слова словами деревенскими, затѣмъ обдумать ихъ по-киргизски и передать подсудимому по-татарски. Что онъ при этомъ подсудимому мямлитъ, — Аллахъ его вѣдаетъ. Никто изъ судей татарскаго языка не знаетъ. Да и, вообще, мы, здѣшніе русскіе, на этотъ счетъ болѣе чѣмъ безпечны. Живемъ съ татарами бокъ о бокъ десятками лѣтъ, а, кромѣ «якши», ничего по-татарски не смыслимъ. Итого: прежде, чѣмъ изъ мозговъ предсѣдателя перемѣститься въ мозги подсудимаго, вопросъ долженъ претерпѣть четыре перевода… съ польскаго на русскій интеллигентный, съ русскаго на сибирскій крестьянскій говоръ, съ сибирскаго на киргизскій, съ киргизскаго на татарскій, — при томъ послѣдніе три остаются безъ всякой повѣрки, на совѣсть и искусство переводчика.
— Собственно говоря, — продолжалъ онъ, — почти каждое инородческое дѣло, разбираемое нашими судами, можетъ быть обжаловано, какъ недѣйствительное, даже съ формальной точки зрѣнія. Подсудимый не понимаетъ своего процесса. Вы судите глухонѣмого, неспособнаго ни понимать васъ, ни защищаться.
— Но допросъ свидѣтелей переводится.
Грандіозовъ усмѣхнулся.
— Хорошо переводится! Черезъ два языка на третій. Ну, да ладно! Пусть! Дарю вамъ слѣдствіе… Ну, а пренія сторонъ, то-есть, вѣрнѣе сказать, заключеніе обвинителя, потому, что защитники у насъ — рѣдкость? Вѣдь рѣчи прокурора-то подсудимому никто не переводитъ.
— Это правда.
— А, разъ онъ не смыслитъ, что говорилъ прокуроръ, какое же можетъ быть преніе сторонъ? Какой смыслъ имѣетъ предоставляемое подсудимому послѣднее слово? Формальность, комедія…
Поляковъ, повторяю, тѣмъ болѣе жаль видѣть въ тяжелыхъ имъ условіяхъ сибирской службы, что они — добросовѣстнѣйшая по старанію, самая дѣльная, самая рабочая, самая трезвая группа въ сибирскомъ культуртрегерствѣ, вообще, въ судейскомъ въ особенности. Невольно недоумѣваешь: почему люди эти, умные, образованные, живые дѣловики, не пригодились для службы въ своемъ родномъ краю, который они знаютъ, какъ свои пять пальцевъ, и, слѣдовательно, могутъ быть полезными въ немъ на всю сумму своего знанія и таланта? Какая польза систематически забрасывать ихъ въ край, гдѣ они всему и всѣмъ чужіе, и гдѣ они, затративъ силы на сто пользъ, едва успѣваютъ принести одну пользу? Польша жалуется на плохихъ русскихъ чиновниковъ, поляки «непритыкальны» въ Россіи и Сибири. Если бы тѣ и другіе обслуживали свои родныя мѣста, отъ этого выиграли бы и родныя мѣста, и сами служащіе, и практика правосудія…
Примѣчанія править
- ↑ А. Н. Островскій «Гроза»
- ↑ Писано въ 1902 году, до отмѣны наказанія плетьми.