Сибирские этюды (Амфитеатров)/Щедринская сторонка/ДО
| ← Разливанное море | Сибирскіе этюды — Щедринская сторонка | Илюшка → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 66. |
Храповицкій обыватель Кобылкинъ обозрѣвалъ мою библіотеку. Увидавъ на полкѣ томы Салтыкова, возрадовался и осклабился.
— Михайло Евграфовичъ!.. Любите?
— Мало, люблю: — обожаю!
— Да-съ, это — писатель! Слушайте: а какъ вы его понимаете?
— То-есть?
— Ну, къ какому роду литературы, что ли, относите?
— Чудакъ вы, Кобылкинъ! Конечно, Салтыковъ — нашъ величайшій, а, пожалуй, даже и единственный настоящій сатирикъ. Объ этомъ и споровъ нѣтъ.
— Ага! Сатирикъ! Такъ я и зналъ, что скажете: сатирикъ!
Кобылкинъ взялъ съ полки томъ «Сказокъ», полистовалъ книгу, бормоча что-то себѣ подъ носъ, заложилъ одну страницу пальцемъ и обратился ко мнѣ, хитро улыбаясь всѣмъ своимъ нервнымъ и немножко безумнымъ лицомъ.
— А, по моему, вовсе не сатирикъ! — сказалъ онъ, — совсѣмъ не сатирикъ Михаилъ Евграфовичъ Салтыковъ!
— Вотъ какъ? Кто же, въ такомъ случаѣ?
— Бытовой писатель, — вотъ кто!
— Однако, Кобылкинъ!!!…
Онъ же стучалъ корешкомъ книги по столу и говорилъ:
— Сатира гиперболична. Сатирикъ удлиняетъ линіи явленія, чтобы показать его житейскую нелѣпость, обратить его въ абсурдъ. Онъ показываетъ факты сквозь стекло, которое утолщаетъ и огрубляетъ контуры, подчеркиваетъ штрихи, сгущаетъ краски. Гдѣ же это у Щедрина? Я не вижу! Я нахожу его фотографичнымъ У него все, какъ и на самомъ дѣлѣ. Я, конечно, не знаю столичнаго быта и какъ живутъ въ большихъ городахъ, но, что касается нашихъ мѣстъ, сибирскихъ медвѣжьихъ угловъ, не усматриваю у него ни въ чемъ ни малѣйшихъ гиперболъ. Обличитель — да, сатирикъ — нѣтъ. У Щедрина жизнь — въ настоящій ростъ, какъ мы ею утѣшаемся, безъ всякихъ преувеличеній.
— Даже въ «Сказкахъ»? — улыбнулся я, кивнувъ на томъ, который Кобылкинъ держалъ въ рукахъ.
— Даже въ «Сказкахъ»!.. Что же въ «Сказкахъ» — отъ себя, не изъ житейскаго? И премудрый пискарь, и самоотверженный заяцъ, и бѣдный волкъ, и баранъ непомнящій, и недреманное око… пожалуйте, сколько угодно! Всѣхъ вамъ пальцемъ укажу и по имени-отчеству назову!.. Да, вотъ, позвольте. Я вамъ тутъ, именно въ «Сказкахъ», одно мѣстечко попридержалъ… изъ «Игрушечнаго дѣла людишекъ».
Онъ поспѣшно раскрылъ книгу и стремительно, скороговоркою прочиталъ:
«Но гнусному сластолюбцу было написано на роду обойтись въ этотъ день безъ „лакомства“. Въ ту минуту, когда онъ простиралъ уже трепетныя руки, чтобы увлечь новую жертву своей ненасытности, за боковой кулисой послышались крики, и на сцену ворвалась цѣлая толпа женщинъ. То были старыя „Лакомкины“ прелестницы. Я счелъ ихъ не меньше двадцати штукъ: всѣ онѣ были въ разнообразныхъ одеждахъ, и у каждой лежало на рукахъ по новорожденному ребенку.
— Л—ля! Л—ля! — кричали онѣ разомъ.
„Лакомка“ на минуту какъ бы смутился. Но сейчасъ же оправился и, обращаясь въ нашу сторону, съ гордостью произнесъ, указывая на младенцевъ:
— Таковы результаты моей попечительной дѣятельности за минувшій годъ».
— Что-съ? — съ торжествомъ воскликнулъ Кобылкинъ и захлопнулъ книгу. — Что-съ?
Я молчалъ и улыбался. Дѣйствительно, по одному мѣстному случаю, совпаденіе сложилось курьезно[1]. Кобылкинъ ораторствовалъ.
— Человѣкъ воображалъ, что каррикатуру пишетъ, злобнѣйшій и язвительнѣйшій шаржъ, — анъ, врешь: Гальтиморовъ-то этихъ мы, сколько прикажете, видѣли и видимъ, вы сами были свидѣтелемъ!.. Да-съ! Вотъ-те и каррикатура! Нѣ-ѣ-ѣтъ! Насъ не перекаррикатуришь! Въ какомъ чудномъ видѣ ни изобразитъ насъ писатель, а мы понатужимся, ухитримся, да еще чуднѣе штуку выкинемъ!.. Жизнь ваша литературою не превосходима, — нѣ-ѣ-ѣтъ! Скажите, напримѣръ, какой Щедринъ, какой Раблэ рискнулъ бы сочинить анекдотъ о боровѣ, котораго мужики Простоволосинской волости имѣли счастіе получить для усовершенствованія своего рогатаго скота?
— Кобылкинъ! Вы врете! Выдумываете!
Кобылкинъ упрямо затрясъ головою.
— Не вру! Не выдумываю! Нельзя выдумать такой штуки. Если бы я былъ способенъ такъ сатирически выдумывать, я бы самъ былъ Вольтеръ, Раблэ или Салтыковъ! Если не вѣрите, можете прокатиться въ Простоволосинскую волость: тамъ вамъ въ любой деревнѣ, на любой заимкѣ любой мальчишка разскажетъ трогательную исторію жизни и смерти іоркширскаго борова, который былъ командированъ совершенствовать мѣстную породу рогатаго скота, но, не оправдавъ довѣрія, покончилъ свою дѣвственную жизнь въ горести и немилости отъ скоротечной чахотки.
— Какъ же это могло случиться?
— Очень просто: отъ усердія.
— Не отъ небрежности ли скорѣе?
— А вотъ слушайте. Дѣло было такъ. Пришла въ Простоволосное бумага: предлагаютъ мужичкамъ пріобрѣтать обществами породистыхъ производителей домашняго скота — на льготныхъ условіяхъ, чуть не вовсе даромъ, а, можетъ быть, даже и даромъ, — не могу вамъ сказать навѣрное… Мужики обрадовались: вѣдь здѣсь россійской косности и вахлаччины въ хозяйствѣ нѣтъ, — народъ на полезное новшество всегда охочій и чуткій. Говорятъ писарю: — Пиши, что желаемъ! Пущай намъ, однако, пришлютъ добраго бугая!.. Писарь написалъ. Чиновникъ въ губерніи, изъ недавнихъ «навозныхъ», столичный слетокъ маменькиной выкормки и дяденькиной протекціи, посмотрѣлъ на бумагу въ монокль: — Какъ глупо пишутъ мужики!.. Какой-то бугай… кесъ-ке-се[2] бугай? Мишель! Ты не знаешь, что это за звѣрь — бугай?.. Мишель подумалъ и говоритъ: — это, моншеръ[3], кажется, мужъ свиньи — домашній кабанъ или боровъ… Моноклю все равно; боровъ, такъ боровъ!.. Составилъ докладъ, что требуютъ въ Простоволосинскую волость породистаго борова…
— Хоть зарѣжьте меня, Кобылкинъ, хоть присягу примите, но все же я не повѣрю въ возможность чиновника, который не знаетъ, что свинья — не рогатый скотъ!
— Да, о рогахъ въ бумагѣ ничего не значилось: бумага говорила объ усовершенствованіи не рогатаго, а вообще, домашняго скота…
— Ну-ну!
— Докладъ пошелъ въ Питеръ и былъ принятъ съ пріятностью. Вотъ-де сколько просвѣщенія пролито въ Сибирь: въ этакой глуши учреждаются раціональныя хозяйства! Если въ Простоволосинскую волость просятъ іоркшира, — значитъ, тамъ дѣйствуетъ свиноводство на самый цивилизованный манеръ! Сейчасъ же министерскій статистикъ выкрасилъ на картѣ россійскаго свиноводства Простоволосинскую волость въ розовый цвѣтъ, и отпущены были кредиты для пріобрѣтенія въ питомникѣ племенного іоркширскаго борова и немедленнаго препровожденія онаго въ Простоволосинскую волость… Аглицкій боровъ поѣхалъ и пріѣхалъ. Со станціи желѣзной дороги увѣдомляютъ простоволосинцевъ (будетъ этакъ верстъ за четыреста): получено, молъ, извѣщеніе, что тогда-то прибудетъ предназначаемая вамъ казенная живая кладь… Потрудитесь получить! Отправили выборныхъ, получили… Владѣютъ сокровищемъ и дивятся: что за чорта питерскаго прислали? Не то скотина, не то оборотень! Ждали бугая, а онъ — весь голый и безъ роговъ….
— Опять врете, Кобылкинъ! Что же — ваши простоволосинскіе мужики никогда не видали свиньи?
Кобылкинъ посмотрѣлъ на меня съ ехиднымъ превосходствомъ.
— Нѣтъ, видѣли! — сказалъ онъ. — Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, забѣжала въ Простоволосное неизвѣстно откуда, заблудившаяся въ тайгѣ, домашняя свинья. Страшнаго переполоха надѣлала. Какъ же! Событіе это въ исторіи Простоволоснаго стало въ родѣ хронологической эры… происшествія волости дѣлятся на «до свиньи» и «послѣ свиньи»! Увидавъ невѣдомаго и чудовищнаго звѣря съ пятачкомъ вмѣсто носа, простоволосинцы рѣшили, что передъ ними — сатана. Загнали сатану въ баню на задворкахъ, да, вмѣстѣ съ нею, для вѣрности и спалили. Такъ началось и тѣмъ кончилось свиноводство въ Простоволосномъ. Тутъ вся его исторія отъ аза до ижицы!
Нѣчто въ этомъ же родѣ произошло и при появленіи іоркшира. Когда его везли степными деревнями, бабы выли. Общее убѣжденіе было, что везутъ въ Простоволосное антихриста губить православныя души. Проводники, просвѣтившіеся знаніемъ отъ станціонныхъ служащихъ при пріемѣ іоркшира, тщетно увѣряли, что это — «однако, свинья». Имъ не вѣрили: во-первыхъ, зачѣмъ-де начальство прислало бы вамъ свинью, если у васъ на триста верстъ вокругъ свиней нѣтъ и въ заводѣ? Во-вторыхъ, свиное званіе іоркшира отрицали даже бывалые, которые, посѣщая Храповицкъ и подгорные поселы, видали тамъ живыхъ свиней. Въ самомъ дѣлѣ, сибирская свинья и іоркширъ, на видъ — животныя разныхъ породъ: сибирская свинья — длиннорылая, узкомордая, лохматая, будто вся камышемъ заросла, нравъ у нея бойкій, шкодливый, а тутъ — что-то голое, толстое, розовое, лѣнивое, еле смотритъ…
Смотрятъ простоволосинцы на диковиннаго звѣря и кладутъ рецензіи.
Одни говорятъ:
— Свинья.
Другіе:
— Аглицкій бугай.
Третьи:
— Антихристъ.
Что прибывшій знатный иностранецъ — не аглицкій бугай, обнаружилось, конечно, съ перваго же момента, какъ попробовали пустить его въ стадо: весь предназначавшійся ему коровій гаремъ, едва завидѣлъ чудовище, такъ и махнулъ отъ него по степи въ разныя стороны, хвосты вверхъ и куда глаза глядѣли. Оставалось выбирать между антихристомъ и свиньей. Чалдоны — народъ практическій: предпочли выбрать свинью и отписали о своихъ недоумѣніяхъ уѣздному начальству. Получился отвѣтъ, что, хотя съ боровомъ, повидимому, дѣйствительно, вышла ошибка, но такъ какъ исправлять ее, за отдаленностью нашего края, было бы дорого и долго, то примите-де эту полезную тварь за указаніе свыше: видно, есть воля Провидѣнія, чтобы въ Простоволосномъ процвѣло усовершенствованное свиноводство.
Чалдоны и не прочь бы: свиноводство, такъ свиноводство… Но теперь выходитъ новое затрудненіе: родоначальникъ есть, а родоначальницы нѣту. Отправили новыхъ выборныхъ за триста верстъ въ Храповицкъ: покупайте Еву для нашего Адама, привозите свинью!.. Купили за двѣнадцать цѣлковыхъ, увязали, повезли. Подъѣзжаютъ къ Простоволосному, а народъ съ горы завидѣлъ ихъ далеко въ степи, — бѣгутъ, машутъ руками, кричатъ:
— Везите, однако, чортову дочь назадъ, откуда взяли!.. Аглицкій демонъ сею ночью поколѣлъ!
— Про такія исторіи, — сказалъ я, — покойный пріятель мой, Яша Рубинштейнъ, выражался: се нонъ е веро, е бенъ соврано…
Кобылкинъ нахмурился.
— Вы читали Ядринцева? — круто спросилъ онъ меня.
— Конечно.
— Помните у него примѣчаніе о сюрпризахъ земельныхъ участковъ, которыми были осчастливлены переселенцы на Амуръ?
— Ахъ, это насчетъ фальшиваго чернозема?
— Ну, да! Мишели съ моноклями увидали черную землю и, въ твердой, ангельской, можно сказать, увѣренности, что всякая земля чернаго цвѣта есть черноземъ, отписали въ Питеръ о такой новоявленной благодати. Переселенческая волна хлынула на площадь, да потомъ такъ и завыла: земля-то оказалась совсѣмъ на черноземомъ, а какою-то болотною слизью, мертвою неродихою… Пришлось переводить бѣдняковъ на новые дальніе участки… Вы, можетъ быть, и Ядринцеву не вѣрите?
— Нѣтъ, Ядринцеву я вѣрю.
— Тогда не понимаю, за что вы обижаете меня: ей-Богу, одному борову легче быть принятымъ за быка, чѣмъ ста тысячамъ десятинъ болота — за сто тысячъ десятинъ чернозема!..
— Щедринъ! Щедринъ! — вздохнулъ онъ, — о, если бы сюда Щедрина!… Какіе факты!.. Какіе типы!.. Вотъ вы мнѣ давали читать Сухово-Кобылина — «Смерть Тарелкина» или «Веселые Расплюевскіе дни»… въ Петербургѣ, вы сказывали, публика почти освистала пьесу: старо, шаржъ, грубо, невозможно… Пытка на сценѣ, бьютъ смертнымъ боемъ, при допросѣ полотенцемъ руки выкручиваютъ… Гдѣ виданы подобные нравы? Это все умерло, въ Россіи этого нѣтъ!.. А вотъ я вижу въ окно: докторъ и мировой судья Грандіозовъ идутъ къ вамъ пить водку!.. Здравствуйте, докторъ! Сдѣлайте милость: разскажите ему про пойманныхъ убійцъ… подробно разскажите!
— Дѣйствительно, чортъ знаетъ… — тянетъ докторъ, — неподобная публика, понимаете… Шайка ихъ тамъ была, понимаете… Ну, понимаете, ворвались ночью къ богатому попу… Понимаете, не оставили живой души… Это ужъ какъ у насъ въ степныхъ грабежахъ водится, понимаете… Свидѣтелей не оставляютъ: все живое — на смерть!… Ну, ловили ихъ, негодяевъ, облавою… съ трехъ деревень народъ сбили… понимаете, восемьсотъ человѣкъ… Ну, выслѣдили… нагнали… стрѣляли тамъ… ранили, понимаете…
— Вы про осмотръ раненыхъ-то разскажите! Про осмотръ раненыхъ! — нетерпѣливо понукалъ Кобылкинъ.
Грандіозовъ тоже поддакнулъ:
— Про раненыхъ разскажи!
— Н-да-а… осмотръ… Понимаете, раны меня удивили… огнестрѣльныя, а будто рваныя по краямъ… звѣздочками… понимаете, какъ хорошіе повара морковь въ супъ крошатъ… — Чѣмъ это васъ, ребята?.. А казаки, которые привели ихъ, взятыхъ изъ степи, говорятъ мнѣ, понимаете, совершенно спокойно: — Это мы, ваше благородіе, шиломъ… Я, понимаете, удивился, какимъ, зачѣмъ шиломъ… А они объясняютъ: — Мы, однако, допрашивали ихъ на степу, всѣ ли они тутъ пойманы, или былъ съ ними еще какой-нибудь злодѣй, — такъ вотъ, при этомъ случаѣ, шиломъ ихъ малость, однако, поковыряли… И смѣются. И тѣ, черти двужильные, тоже, понимаете, грохочутъ какъ ни въ чемъ не бывало… — Безъ этого, — говорятъ казаки, — нельзя, ваше высокоблагородіе, а то они не скажутъ… — Безъ этого не скажемъ! — соглашаются и тѣ… Все по душамъ такъ, спокойно… Я посмотрѣлъ на нихъ, плюнулъ и пошелъ прочь.
— Вы не плевать, а донести должны! — взвился на него Кобылкинъ.
Докторъ хладнокровно высунулъ ему языкъ.
— Доноси самъ! Я, братъ, краснаго пѣтуха на крышу, понимаете, не желаю. Да еще и какъ начальство взглянетъ… Я — человѣкъ мирный, кляузъ, понимаете, не терплю…
— Вотъ-съ? Не угодно ли? Полюбуйтесь: интеллигентъ!.. — трагически указалъ Кобылкинъ.
— Да чудакъ-человѣкъ! — вмѣшался Грандіозовъ, — чего ты безпокоишься? Ежели обѣ стороны собою и другъ другомъ довольны? Кабы претензіи кто заявилъ или что… А то — одни поковыряли, у другихъ поболѣло, и шабашъ: довольны! Съ своимъ уставомъ… знаешь?
— Знаю! Что другое, а эту пословицу всѣ вы горазды повторять. То-есть — до чего всѣ они, навозные, быстро здѣсь дичаютъ — это уму непостижимо! — обратился Кобылкинъ ко мнѣ. — Въ два, три года человѣкъ тумбѣетъ, какъ чугунная болванка!.. Нѣтъ, образованные изъ нашихъ сибиряковъ куда же прочнѣе держатся!..
Грандіозовъ посмотрѣлъ на него съ насмѣшкою и возразилъ:
— Это потому, что они кабаки держатъ, а мы изъ ихнихъ кабаковъ водку беремъ.
По улицѣ раскатился и глухо дошелъ до насъ сквозь двойныя рамы заливистый рокотъ бубенцовъ.
— Кто? — зѣвнулъ докторъ. Онъ вальяжно лежалъ на диванѣ, и ему была лѣнь приподняться даже на локтѣ, чтобы заглянуть въ окно. Грандіозовъ посмотрѣлъ и сказалъ:
— Иванъ Николаевичъ Бездѣльный… должно быть, въ уѣздъ… въ дохѣ.
— На мереньяхъ? — засмѣялся докторъ.
Засмѣялся и Грандіозовъ. Засмѣялся Кобылкинъ.
— На мереньяхъ!
Докторъ повернулъ ко мнѣ голову.
— Это, понимаете, одинъ изъ нашихъ крестьянскихъ начальниковъ, понимаете… Хорошій человѣкъ, только, понимаете, очень любитъ почтеніе…
— Однимъ словомъ, — подхватилъ Грандіозовъ, — когда онъ ѣдетъ по службѣ и мужики приводятъ ему лошадей, сейчасъ же у него первая забота: освидѣтельствовать полъ.
— Зачѣмъ?
— Существуетъ у насъ въ краю этакое служебное суевѣріе, еще съ засѣдательскихъ временъ, что начальству пристойно разъѣзжать только на лошадяхъ мужескаго пола; вотъ онъ и блюдетъ свое достоинство, чтобы, сохрани Богъ, не запрягли ему кобылу.
— А если запрягутъ?
— Скандалъ на всю степь… Изругаетъ, хуже чего нельзя… Пожалуй, и подъ арестъ посадитъ…
— Послушайте! Какъ же это, въ самомъ дѣлѣ? Откуда такой фруктъ? О крестьянскихъ начальникахъ идетъ хорошая слава, что они — цвѣтъ сибирской служебной интеллигенціи, все молодежь, большинство университетскихъ…
— Это, батюшка, было… Теперь уже не то, андере гешихте…[4] Иныхъ уже нѣтъ, а тѣ далече…
— Не ко двору пришлись! — вставилъ Кобылкинъ.
— Растаяли, — сказалъ съ дивана докторъ.
— Именно, — подтвердилъ Грандіозовъ. — Сначала институтъ двинулся впередъ энергическимъ, смѣлымъ, прогрессивнымъ шагомъ. Старики находили даже, что немножко похоже на мировыхъ посредниковъ, — знаете, какъ было въ шестидесятыхъ годахъ. Но не надолго. Дрязги пошли, столкновенія, доносы… Ну, и пофиникалась комедія[5]: поползло дѣло, распоролось по швамъ. Изъ горяченькихъ — кого перевели, кто самъ ушелъ, смирные поопустились, поприспособились, выучились съ волками жить и по-волчьи выть…
Кобылкинъ не утерпѣлъ, чтобы не уязвить:
— Въ родѣ докторовъ, которые замалчиваютъ, что въ револьверныхъ ранахъ оказываются края морковными звѣздочками.
Докторъ зѣвнулъ и сказалъ:
— Въ родѣ.
Грандіозовъ продолжалъ:
— А дальше институтъ покатился подъ гору по пословицѣ, что — соколъ съ мѣста, ворона на мѣсто. Интеллигенты порасточились, яко врази его, а нагрянулъ бурбонъ… вотъ, въ родѣ этого голубчика съ мереньями…
Грандіозовъ засмѣялся.
— Я какъ-то разъ засталъ его на этомъ полицейско-врачебномъ изслѣдованіи.
— Сконфузился?
— Нисколько. Чего? Лицо жреца! Священнодѣйствуетъ! Всею осанкою охраняетъ престижъ ввѣренной власти!
— Что, батюшка? — восхитился Кобылкинъ. — Найдете вы такой сюжетъ у Щедрина? Рѣшился бы подумать что-нибудь подобное Щедринъ? Нѣтъ-съ, я такъ полагаю, что друга нашего Ивана Николаевича Бездѣльнаго и мать-то родила только ненарокомъ, безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія, а литературной фантазіи гдѣ же его родить!
Грандіозовъ повѣствовалъ:
— Я говорю ему: Иванъ Николаевичъ, что ты ужъ такъ больно очень шибко усердствуешь?… Отвѣтствуетъ:
— А что будешь дѣлать? Я самъ не радъ, братъ, но нельзя иначе. Служба. Распущено мужичье. Надо подтянуть.
— Такъ ты бы какъ-нибудь иначе… А то не хорошо: мужики смѣются…
У Бездѣльнаго сейчасъ же — кровь въ глазахъ.
— Смѣ-ют-ся?
— И очень. Хвостоглядомъ тебя прозвали. Я намедни тоже ѣздилъ въ уѣздъ; гдѣ ни бывалъ, нѣтъ тебѣ другого имени, какъ хвостоглядъ…
Возражаетъ съ важностью:
— Не упускай подтягивать въ мелочахъ, — будутъ трепетать и повиноваться въ крупномъ! А кто дерзаетъ смѣяться и изобрѣтать клички начальству, ты мнѣ, пожалуйста, тѣхъ укажи: я ихъ посажу подъ арестъ, а если будутъ упорствовать, передамъ дѣло прокурору…
Вижу: не зря хвостоглядствуетъ человѣкъ — по принципу, съ твердо выработаннымъ убѣжденіемъ!.. А главное: со всѣхъ четырехъ сторонъ окопался самодовольствомъ! Неуязвимъ!.. Взяло меня зло на дурака… Смотрю на него и говорю:
— Ты не такъ меня понялъ, Иванъ Николаевичъ. Я совсѣмъ не то тебѣ совѣтую, чтобы ты прекратилъ… Боже меня сохрани! Но зачѣмъ тебѣ самому такъ дѣйствовать? Оно и ниже чина твоего, и, если хочешь, не совсѣмъ по закону…
— То-есть, почему же это не по закону?
— А потому, что — ну, какъ лошадь, часомъ, окажется, въ самомъ дѣлѣ, кобыла? Вотъ тебѣ и превышеніе власти: свидѣтельствовать женскій полъ чиновникъ, братъ, не имѣетъ никакого римскаго права.
Удивился Бездѣльный, подумалъ, сообразилъ, согласился:
— Правда!.. Но какъ же тогда?
— Да, требуй, — говорю, — отъ полиціи, чтобы присылала свидѣтельствовать акушерку… очень просто!
Докторъ промямлилъ съ дивана:
— Тутъ онъ, конечно, тебя — въ морду?
— Вовсе нѣтъ! За что? Напротивъ: посмотрѣлъ, точно я передъ нимъ Америку открылъ, задумался и просіялъ…
— А вѣдь это, говоритъ, идея!..
— Что, батюшка?! — торжественно возгласилъ ко мнѣ ликующій Кобылкинъ.