Сибирские этюды (Амфитеатров)/Галтиморы/ДО
| ← Обличитель | Сибирскіе этюды — Гальтиморы | Разливанное море → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 30. |
Въ одинъ прекрасный день, выглянувъ на балконъ своего домика въ городѣ Храповицкѣ, я былъ изумленъ уличнымъ движеніемъ, совсѣмъ для нашей глуши необычнымъ. Люди куда-то бѣжали, махали руками, хохотали, орали, свистали, тюкали. Далеко впереди ихъ, на вылетѣ изъ города, клубилось пыльное облако. Кто-то уѣхалъ, кого-то догоняли. Изъ народа явственно слышались рыданія: вопило нѣсколько женскихъ голосовъ. Вглядываясь въ толпу, я замѣтилъ, что центръ ея составляютъ молодыя бабы, семь или восемь, нѣкоторыя съ младенцами на рукахъ. Онѣ-то и выли — однѣ отъ искренней души, источными голосами, другія довольно искусственно и между плача, пересмѣиваясь со знакомыми.
Признавъ въ народѣ мѣстнаго «Шерлока Хольмса», — городового, ходящаго, по особому предписанію начальства, не въ форменной одеждѣ, но въ зипунѣ, — по фамиліи Кулева, — я окликнулъ его съ балкона:
— Что тамъ такое? Въ чемъ у васъ дѣло, Кулевъ?
Кулевъ поднялъ кверху свое возмутительно-благообразное лицо (бываютъ такія физіономіи, что, чѣмъ онѣ благообразнѣе, тѣмъ противнѣе, и тѣмъ охотнѣе имъ желаешь: хоть бы ты ночью наткнулся мордою на фонарь!), пріятно улыбнулся и вѣжливо отвѣчалъ:
— Такъ что, ваше высокоблагородіе, изволили отбыть ихъ высокоблагородіе.
Кулевъ назвалъ фамилію мѣстной власти предержащей, по чину не большой бы шишки, но по значенію уѣздному, захолустному, — въ своемъ родѣ, особы немалой.
— Въ уѣздъ? На дѣло?
— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе: совсѣмъ изволили отбыть, получили переводъ съ повышеніемъ на Дальній Востокъ.
— Ага! Ну?
— Однако, больше ничего-съ.
— А почему же такая суета, и бабы плачутъ?
Кулевъ почесалъ бровь и сказалъ съ глубокомысліемъ:
— Бабы-съ!
Потомъ поучительно прибавилъ:
— Ежели отъ насъ господинъ чиновникъ уѣзжаютъ баба завсегда плакать должна.
Въ это самое время одна изъ театрально рыдавшихъ красавицъ истерически взвизгнула, широко раскинула руки и повалилась въ обморокѣ на дорожную пыль, при чемъ младенца, выпавшаго изъ ея материнскихъ объятій, съ необыкновенною ловкостью, подхватила сосѣдка обомлѣвшей особы.
— Хо-хо-хо-хо-хо-хо! — со свистомъ и гикомъ загрохотала толпа.
А какая-то промшенная отъ лѣтъ, но огромнѣйшая и дороднѣйшая старушища, настоящая древле-чалдонская матрона Мамелѳа Тимоѳеевна, вопіяла, причитая:
— Племяннушка ты моя! Манежная ты моя! Настюшенька свѣтъ моя! Ой, подлецъ, погубилъ! Ой, злодѣй, обманулъ!
А въ антрактахъ вопля и рева кланялась въ поясъ на всѣ четыре стороны и самымъ дѣловымъ тономъ говорила ближайшимъ мужикамъ:
— Видѣли, православные, какъ Настюха сомлѣла? Рѣзвы ноженьки подкосились ясны оченьки закатились… Засвидѣтельствуйте, однако, родимые! Мы шабры — вы шабры! По-сусѣдски, по-христіански, по-божески!..
Веселая толпа одобрительно грохотала:
— Ну! Чо ащо? Жарь, тетка Арина! Свидѣтельствуемъ! Впервой, что ли? Фершала требуй! Пущай осмотръ сдѣлаетъ! Свидѣтельствуемъ! Не впервой.
— А вотъ это ужъ не дѣло, — заговорилъ Кулевъ, подходя къ поверженной въ прахъ красавицѣ. — Это — уже и не дѣло, Настька, заводить шкандалы на улицѣ! Ты, ежели имѣешь что объяснить, иди къ исправнику или къ слѣдователю, а пыль на дорогѣ по пустому не буерачь середь улицы не валяйся. Однако, такъ надобе думать, что объявить тебѣ, дурѣ, будетъ нечего, потому что — опосля каждаго чиновника я отъ тебя такія моды вижу… Настька! Тебѣ я, шайтану, говорю или нѣтъ?
Убитая отчаяніемъ, жертва вскочила на ноги чрезвычайно бойко и жизнерадостно, — произнесла:
— О, песъ, варнакъ! Язви-те!
Захохотала, схватила своего ребенка и скрылась въ переулокъ.
— Хо-хо-хо-хо-хо! Ожила! Охъ, ужъ эта Настька: ядъ! — раскатилась толпа.
— Комедчики!
Я все-таки мало понималъ, или, вѣрнѣе сказать, не рѣшался понять сцену эту, какъ она мнѣ непосредственно представлялась: слишкомъ ужъ оно выходило изъ Боккачіо!
Въ народѣ, любопытно устремивъ впередъ свою острую мордочку нервнаго и сердитаго, но не сильнаго горностая, пробирался господинъ Кобылкинъ, злополучнѣйшій мѣстный корреспондентъ въ губернскія газеты, замученный и запуганный обыватель-обличитель… Я мигнулъ ему, чтобы онъ ко мнѣ зашелъ.
— Ничего особеннаго, — спокойно разъяснилъ онъ мнѣ, попивая кофе. — Самая обыкновенная въ нашихъ палестинахъ сцена. Ихъ высокоблагородіе жили — не тужили, по образованію своему скучали въ нашей дикости, и отъ скуки попивали и донжуанили. Обольщенныя красавицы не утѣсняли своего соблазнителя, покуда онъ той сунетъ золотой, той — трешницу, а главное, покуда онъ твердо сидѣлъ на корню въ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстахъ и представлялъ собою прочный капиталъ на текущемъ счету или серію для стрижки купоновъ. Но вотъ прошелъ слухъ, что онъ навастриваетъ лыжи, т. е. подалъ прошеніе о переводѣ. Тогда мстительныя Дидоны немедленно образовали синдикатъ для устройства своему Энею, на прощанье, колоссальнаго скандала. Я удивляюсь, что ихъ было мало. Впрочемъ, онъ три раза мѣнялъ срокъ отъѣзда и уѣхалъ почти тихомолкою, такъ что здѣсь вы лицезрѣли только тѣхъ, которыя успѣли нюхомъ провѣдать и нагрянуть. А иначе вы были бы свидѣтелемъ грандіозной процессіи… Да, это — что!.. Мелочи!.. Вы никогда не слыхали, какъ уѣзжалъ отъ насъ?..
Онъ назвалъ должность и фамилію чина изъ вѣдомства, почему-то особенно обуреваемаго въ послѣдніе годы нѣжнымъ чувствомъ, которое, послѣ пресловутой золотовской исторіи, остряки стали звать «желѣзнодорожнымъ эротизмомъ».
— Нѣтъ.
Кобылкинъ ужасно развеселился.
— Этому барину храповицкая интеллигенція дала, по газетамъ, кличку: «Гальтиморъ». Знаете, оно совпало: тогда государственное коннозаводство только что купило въ Англіи, для улучшенія русской скаковой породы, производителя «Гальтимора» за двѣсти тысячъ рублей. Полагаю, что кличка достаточно выразительна и комментаріевъ не требуетъ. Жилъ у насъ «Гальтиморъ», проводилъ время въ эмпиреяхъ, удивлялъ міръ своею досужестью, энергіей и разнообразіемъ вкусовъ; года три спустя, получаетъ, какъ водится, повышеніе и переводъ. Саши, Маши, Паши, Даши, Аксиньи, Ѳетиньи и прочія осчастливленныя заревѣли источнымъ голосомъ. Гальтиморъ, понимая, что безъ скандала ему изъ города не убраться, пустился на хитрости: назначилъ отъѣздъ на завтра утромъ, а самъ удралъ съ вечера изъ чужого дома, гдѣ былъ будто бы въ гостяхъ, и при томъ въ такое разбойничье время, когда отъ насъ никто не отправляется въ дорогу: чуть не къ полночи. Разсчитывалъ: доскачу до перваго станка, тамъ переночую у «дружка» за милую душу, а съ разсвѣтомъ по тиху и мирну катай-валяй дальше!.. Ловите меня тогда, чортовы куклы!.. Какъ задумалъ, такъ все и вышло, будто по писанному. Однако, надо полагать, что онъ объ этомъ своемъ планѣ, все-таки, кому-нибудь проболтался… Хорошо-съ. Прибылъ онъ благополучно на станокъ, за двадцать шесть верстъ, чаю напился, ночуетъ, въ духѣ, «дружокъ» польщенъ честью, что пристала у него такая важная персона, ухаживалъ за нимъ, какъ за ребенкомъ; только что-то нѣтъ — нѣтъ, да усъ у него, у дружка, усмѣшечкой поводитъ. Утромъ, — а день, какъ нарочно, базарный, праздничный, — Гальтиморъ командуетъ:
— Запрягай, ребята! Выноси вещи! живо!
Дружокъ отвѣчаетъ:
— Запречь коней, вашбродь, съ нашимъ удовольствіемъ, недолго. А вотъ вещи… Куда, вашбродь, прикажешь, однако, вещи класть?
— Какъ куда?! Что за вопросъ дурацкій? Гдѣ были туда и клади: въ кошеву мою…
— Кабы въ кошеву?! Въ кошевѣ у тебя, вашбродь, ни для какой вещіи мѣста не осталось. Большую тебѣ, баринъ, за ночь Богъ прибылъ послалъ!
Видитъ Гальтиморъ: ходятъ смѣхомъ усы у чалдоновъ, рожи серьезныя, а въ глазахъ — самый, что ни есть, лютый нашъ сибирскій глумъ… Екнуло у Гальтимора сердчишко, выбѣжалъ онъ во дворъ, глянулъ въ кошеву… Здравствуйте!.. А въ ней — свертки пестрые накладены, словно полѣнья, и сякъ, и эдакъ, одинъ на другомъ: младенцы-съ!.. штукъ десять!.. въ возрастѣ отъ шести недѣль и выше!.. Спятъ какъ ангелы… Умилительно смотрѣть!..
Ошалѣлъ Гальтиморъ. Заоралъ было:
— Это что такое? Тащите сейчасъ же эту пакость вонъ.
Но чалдоны — не переселенцы, ихъ крикомъ не испугаешь. Гальтиморъ оретъ, а они его со спокойствіемъ резонятъ:
— Пакости тутъ, ваше высокоблагородіе, никакой нѣтъ, а видимая къ тебѣ милость Божія: младенчики, ангельскія душки!
— Вонъ! Тащите ихъ вонъ! Вамъ приказываю, изверги, соленыя уши!
— Ишь ты, ловкій! — отвѣчаютъ чалдоны, — нашелъ дураковъ. Дошлый какой, фартовый! Ему будутъ ребятъ подкидывать, а мы отъ него ихъ къ себѣ перетаскивай, экій грѣхъ на себя принимай!..
— Да, можетъ быть, они не мнѣ, а вамъ подкинуты? Кто хозяинъ? Чей дворъ?
Дружокъ возражаетъ:
— Дворъ, ваше высокоблагородіе, мой, и хата моя, а кошева твоя и младенцы твои. Ты меня въ это дѣло не путай, потому что вся видимость изобличаетъ, что твои; — вонъ оно какъ разсчетисто: даже и записочки съ адрицомъ къ одѣяльцамъ приколоты… Ну-ка-ся; кто у насъ грамотные, выходите почитать!..
Стали читать, но, при первыхъ же словахъ первой же записки, заткнулъ себѣ Гальтиморъ уши пальцами и завопилъ:
— Довольно! Не смѣй, мерзавецъ! Имѣй уваженіе къ начальству! За оскорбленіе на письмѣ судиться буду!
Чалдоны ему на это:
— Вотъ видишь. А говорилъ: не тебѣ!
Дружокъ же фарисейски утѣшаетъ:
— Очень мнѣ тебя, ваше высокоблагородіе, жаль, но, вѣришь Богу, не могу! Кабы одного тебѣ подкинули, оно куда бы ни шло: уважили бы тебѣ миромъ за твою добродѣтель, — а то вишь, какъ тебя Богъ-то любитъ: кому, хоть размолись, — одного благословенія не дастъ, а тебѣ десять немоленныхъ послалъ!
— Да что же вы, чертовы роги, прикажете мнѣ ли, съ собою на Дальній Востокъ этихъ поросятъ тащить?
— Это какъ тебѣ, вашбродь, будетъ угодно. Хошь вези, хошь начальству сдай, какъ слѣдоваетъ порядокъ. Вотъ сичасъ пошлемъ за рѣку по станового, составимъ протоколъ, и конецъ дѣлу: тебѣ не обижаться, намъ не серчать…
Гальтиморъ повертѣлъ мозгами: худо! Сообразилъ, что, какъ ни оборачивай фактъ, а въ протоколѣ будетъ обозначено: такого-то числа, въ такомъ-то селѣ, чину такому-то подкинуто единовременно столько-то младенцевъ, при запискахъ, кои прилагаются, какъ вещественное доказательство… Батюшки!.. Да это хуже уголовщины!.. Начальство!.. Сплетни!.. Газеты!.. Всероссійскій скандалъ!.. вѣдомство Гальтимора, — еще нарочито передовое, славится и хвалится порядочностью и цѣломудріемъ… Конецъ!.. Гибель!.. Крушеніе всей карьеры!.. Сумерки боговъ!
Сдался, сдѣлался смирный, отозвалъ стариковъ, которые посолиднѣе:
— Сколько?
Шепчутъ:
— Наше дѣло сторона! Намъ отъ тебя ничего не надо. Ты, вашбродь, поди прогуляться по селу; быть можетъ, тебя вѣтромъ пообдуетъ, и хорошія мысли въ мозги войдутъ.
Понялъ Гальтиморъ, пошелъ по селу.
Утро праздничное. У воротъ и на завалинкахъ — бабьяго сословія видимо-невидимо. Смотритъ: наше вамъ почтеніе! Всѣ тутъ: и Маша, и Саша, и Паша, и Даша, и Ѳетинья, и Аксинья, сидятъ съ подружками, расфуфырились, заняты кедровымъ «разговоромъ», Гальтимора будто и не видятъ… Окликнулъ одну.
— Ты, Ѳетинья, что же?
Отвѣчаетъ съ невинностью:
— А я здѣсь, душенька баринъ, на праздникѣ гощу, у тетеньки…
— Да нѣтъ, ты глаза мнѣ не замазывай: ты — что?!
Та этакъ на него щурится:
— А ты что?!
— Ты подкидывать?! Въ острогѣ сгною!
— Самъ не сядь!
— Сейчасъ бери своего пащенка!
— А ты видѣлъ, какъ я подкидывала? Докажи!
— Докажу!
— И я докажу!
— Что ты противъ меня можешь доказать?
— Чего хочу, того и докажу!
— Тебѣ распутный билетъ дадутъ!
— А тебя, путевого, съ мѣста въ три шеи прогонятъ!
— Какія у тебя улики на меня? У тебя на меня уликъ нѣтъ!
— А какихъ еще на тебя уликъ надо, ежели тебѣ въ одну ночь по десяти ребятъ подкидываютъ?!
Видитъ Гальтиморъ, что наткнулся онъ на синдикатъ дружный и непоколебимый, и глупость его положенія подготовлена неотвратимо, понята всѣми по достоинству и оцѣнена вполнѣ. Совсѣмъ смирился.
— Сколько?
— Да что съ тебя взять? Мало — ни къ чему, а много — не съ чего…
— Не грабьте ужъ очень-то, пожалѣйте человѣка!.. Мое дѣло дорожное!..
— Зачѣмъ грабить? Не звѣри, пользовались тоже отъ тебя, помнимъ… Положи двѣсти на каждаго ребенка, и квитъ.
— Двѣ золотушки!
— Къ бѣсу въ болото!
Гальтиморъ прибавилъ, дѣвки сбавили, — на сотнѣ сошлись. Бумажникъ Гальтимора облегчился на тысячу рублей, а кошева его — на десять младенцевъ. Красавицы сдѣлались очень любезны, разобрали чадъ своихъ по рукамъ, выпили въ складчину могарычи, при чемъ перепились сами до положенія ризъ и споили всю деревню, затѣмъ пожелали измѣнщику всякаго благополучія въ жизни и разошлись. А чалдоны превосходно, какъ только мы, сибиряки, умѣемъ, уложили въ дорогу Гальтиморовы вещи и весело помчали его высокоблагородіе дальше, на слѣдующій станокъ.
— Кобылкинъ! Это — анекдотъ!
Кобылкинъ даже подпрыгнулъ на стулѣ отъ обиды.
— Что же? Какъ мнѣ васъ увѣрять? Прикажете божиться? Лопни глаза мои! Если не вѣрите мнѣ, спросите мирового судью Грандіозова, — вашъ пріятель и храповицкій авторитетъ излюбленный, онъ подтвердитъ!
При случаѣ, я спросилъ Грандіозова.
Смѣется, говоритъ:
— Правда. Было нѣчто въ такомъ родѣ. Да развѣ Гальтиморъ одинъ, исключеніе? Нѣтъ, отецъ родной, Гальтиморы-то у насъ — правило, а исключеніе — кто не Гальтиморъ.
— Съ чего же, однако, они здѣсь такъ бѣсятся? Воздухъ, что ли, особенный? Климатъ, казалось бы, далеко не тропическій.
Грандіозовъ считалъ по пальцамъ, съ удовольствіемъ и аппетитомъ загибая ихъ къ мясистой ладони:
— Скука. Одиночество. Водка. Сытость. Отсутствіе развлеченій и духовнаго интереса. Доступность женщинъ. Вы съ Тимошкиными знакомы?
— Нѣтъ.
— Новый нашъ судебный слѣдователь. Плачетъ: хорошая прислуга у него не живетъ: Питерскія цѣны платитъ, по десяти рублей въ мѣсяцъ, а не уживается.
— Требовательные господа?
— Нѣтъ, просто находятъ сибирскія дѣвицы и бабицы, что скучно у Тимошкиныхъ жить. Онъ, Тимошкинъ, молодой человѣкъ, тихоня, не пьетъ, не куритъ, въ карты не играетъ, въ книжку читаетъ, только-что женился, въ жену влюбленъ и смотритъ ей въ глаза… Маши, Саши, Даши, Паши — въ претензіи: что же это за мѣсто, ежели баринъ «не глядитъ» на прислугу? Какой это фартъ? Ни профита, ни развлеченія! На чортъ ли и въ услуженіе шла?.. Это — здѣсь вѣчная исторія. Такой женской прислуги, чтобы по нуждѣ нанималась, почти совсѣмъ нѣту: развѣ изъ инородокъ или переселенокъ, новоселокъ, какъ больше принято у насъ называть… но изъ послѣднихъ у насъ берутъ въ дома больше нѣмокъ-колонистокъ, и даже почти ихъ однѣхъ, потому что — аккуратныя и работящія. А сибирячка отъ земли, если идетъ изъ деревни на заработки въ городъ, то совсѣмъ не по матеріальной необходимости: ее манитъ надежда получить нѣкоторый лоскъ цивилизаціи, повертѣвшись вокругъ «навозныхъ» господъ, и пожить въ свое удовольствіе, на волѣ отъ семьи. Велика ли ей штука жалованье въ пять—шесть, даже въ десять—двѣнадцать рублей, если у ея почтеннаго родителя на деревнѣ или при собственной заимкѣ сохраняется въ залежи тысячъ десять пудовъ хлѣба? Жалованье все до послѣдней копейки тратится на «закуски» и на франтовство.
— Ну, ужъ вотъ это послѣднее, Ѳедоръ Дмитріевичъ, кажется, клевета: такъ часто обличаемаго сибирскаго франтовства я рѣшительно не замѣчаю въ Храповицкѣ. Напротивъ, что именно отвратительно въ здѣшнемъ быту, — это неряшество женщинъ-туземокъ, въ особенности, прислуги. Въ каждомъ домѣ васъ встрѣчаютъ какія-то грязныя кувалды, чуть не въ рубищѣ. Я не понимаю, какъ хозяевамъ самимъ не противно, что на квартирѣ топчутся чукчи-не-чукчи, самоѣдки-не-самоѣдки: вѣдь на нихъ страшно взглянуть!
Грандіозовъ засмѣялся.
— Это въ будни и въ нѣдрахъ благочестивыхъ семействъ, съ строптивыми хозяйками. А вы посмотрите на нихъ въ праздникъ и внѣ дома… фу-ты, ну-ты, шикъ какой! А домашнее ихъ безобразіе не отъ нихъ зависитъ. Служа у холостыхъ или гдѣ барыня смирная, рохля, онѣ наряжаются, щеголихи. Умыться, причесаться, звѣрей изъ головы избыть, — это выше сибирячки, на такой подъемъ энергіи она неспособна, но расфрантиться въ пухъ и прахъ по картинкѣ изъ «Нивы» — наше первое дѣло и любезнѣйшая мечта. Даже въ деревняхъ, — не то что въ городѣ. На иной заимкѣ вы куска мыла не найдете: еще, по старинкѣ, квашеными кишками моются, а бабы, какъ и въ пѣснѣ поется:
Жена моя, боярыня, |
Корсетъ, перчатки, шляпа, зонтикъ — обязательны, безъ нихъ нельзя! Иначе на базаръ не ходятъ! Помилуйте! У меня же въ домѣ — молодая горничная отказалась сопровождать свою барышню, мою воспитанницу, потому что та, щеголяя природною стройностью, не хотѣла надѣть корсета. Это у нихъ называется — «ходить просто», и за это могутъ засмѣять.
— Ну, холостыя хозяйства и полухолостыя оставимъ въ сторонѣ! Въ нихъ, по мѣстнымъ нравамъ, какъ я вижу, женская прислуга больше смахиваетъ на домашнюю проституцію. Но у настоящихъ семейныхъ, въ буржуазныхъ и чиновничьихъ, вообще интеллигентныхъ фамиліяхъ?
Грандіозовъ возразилъ:
— А въ семьяхъ подите-ка, убѣдите нашихъ дамъ, чтобы онѣ позволяли прислугѣ прилично одѣваться! Бабы-то и рады бы, — барыни не позволяютъ. Изъ-за этого у насъ въ любомъ домѣ ежедневная баталія и синопская пальба! Семилѣтнія и тридцатилѣтнія войны ведутся! Безъ перемирій!
— Но изъ-за чего же, собственно?
— Правду говоря, дамы наши, конечно, тиранствуютъ и капризничаютъ, но тоже нельзя винить ихъ строго, потому что и у нихъ есть свои доказательные резоны. Видите ли: мы, мѣстная интеллигенція, — сплошь уѣздное чиновничество, въ рангахъ мелкихъ, живемъ на небольшое жалованье, доходовъ постороннихъ не имѣемъ, кто взятокъ не беретъ. А берущихъ немного: не только по принципу, но и по неумѣнью. Чалдонъ, сударь мой, даромъ денегъ не бросаетъ и попусту взятки не дастъ: съ него самому ловкому хапугѣ взятку взять — умѣть надо! Да и давая-то взятку, онъ такъ обязательно и твердо это дѣло обставитъ, что еще вопросъ, кто затѣмъ у кого въ рукахъ оказывается: онъ ли, давшій взятку, у хапуги, или хапуга, принявшій взятку, у него? Итакъ, за самыми рѣдкими исключеніями, сибирскій чиновникъ — голышъ. Разсуждая по существу, если свести приходъ съ расходомъ, мы, обыкновенно, гораздо бѣднѣе тѣхъ, кто варитъ намъ обѣдъ и убираетъ наши комнаты. Вотъ почему жены и хозяйки наши и стоятъ такъ ревниво за свое исключительное право одѣваться «по-господски». Это, такъ сказать, мундиръ образованнаго женскаго класса. Ну, все равно, вотъ какъ я въ пиджачной парѣ за тридцать цѣлковыхъ — въ мундирѣ интеллигенціи, а мой домохозяинъ въ длиннополомъ кафтанѣ англійскаго сукна по двѣнадцати рублей за аршинъ — въ мундирѣ мужика, и, стало быть, онъ первый предо мною скидавай картузъ, а не я предъ нимъ фуражку. Дамы соображаютъ: Марьѣ моей ничего не стоитъ вырядиться по модѣ богаче меня, но, когда она вырядится, то будетъ презирать меня, какъ нищую, перестанетъ видѣть во мнѣ барыню: вѣдь, кромѣ денежной власти, здѣсь ничто не въ почетѣ! Мы тянемся изъ послѣдняго, чтобы походить на людей. Если допустить къ соперничеству богатое чалдонье, такъ намъ за нимъ не угнаться: разоримся. Почемъ я знаю, сколько у родителя той же Марьи денегъ въ кубышкѣ и хлѣба въ скирдахъ?
Я спросилъ:
— Неужели женщины и дѣвушки даже изъ такихъ зажиточныхъ крестьянскихъ семействъ поступаютъ въ услуженіе? Что имъ за разсчетъ? Какая радость?
— Говорю же вамъ: хочется вольно въ городѣ пожить, есть стремленіе немножко отполироваться. Затѣмъ слѣдуетъ серія дочерей, сестеръ, племянницъ, снохъ, золовокъ, въ немилости, убѣгающихъ отъ неладовъ съ родными, а, наконецъ, главное, соломенныхъ вдовъ. У насъ, вѣдь, не какъ въ россійскомъ крестьянствѣ, гдѣ неладные мужъ и жена считаютъ долгомъ мучить себя совмѣстнымъ житьемъ до могилы. Въ степной Сибири, при неладахъ, супруги расходятся очень быстро и, обыкновенно, потомъ не мѣшаютъ другъ другу: каждый живетъ въ особину, либо въ людяхъ, либо при родителяхъ: я могу насчитать вамъ, по первой памяти, съ дюжину крестьянокъ, которыя, разойдясь съ мужьями, возвратились въ родную семью и живутъ при родителяхъ на дѣвичьемъ положеніи, либо въ гражданскомъ бракѣ постоянномъ или смѣнномъ. Въ такія семьи и работникъ веселѣе идетъ: не буду, молъ, жить бобылемъ въ чужихъ людяхъ, есть въ дому вольная, непричемная баба! Относительно дѣтей, которыя являются со стороны, разлучившіеся столковываются по взаимосоглашенію, либо… дѣти исчезаютъ безъ вѣсти. Въ девяти изъ десяти случаевъ, впрочемъ, благополучно столковываются. Тянетъ въ городъ и чалдонская жадность на «чистыя деньги». Чалдонскій зажитокъ — хлѣбный, хозяйственный, вещевой, деньги здѣсь рѣдки. Пять, семь, десять рублей въ мѣсяцъ, казалось бы, по здѣшнимъ богатымъ мѣстамъ, небольшой соблазнъ, какъ «капиталъ», но очень хорошая плата за такой пустяковый, легкій и бѣлый трудъ, какимъ почитается домашняя услуга. Ну, да и служатъ же!
Грандіозовъ даже рукою махнулъ.
— Худо?
— Неописуемо гнусно! А главное: баловницы, гордячки! Благодѣяніе будто оказываютъ тѣмъ, что служатъ! Мѣсто для нихъ — забава: нисколько онѣ и никакимъ мѣстомъ не дорожатъ. Стало быть, при первомъ замѣчаніи — пожалуйте паспортъ и разсчетъ. А иныя вовсе паспорта не отдаютъ хозяевамъ или безъ паспорта наниматься приходятъ: у насъ, вѣдь, на этотъ счетъ льгота на семидесятиверстную окружность. Да и что, какая гарантія въ Сибири паспорта? Кто ихъ провѣряетъ? Кому они нужны? Случается, что и безъ замѣчаній уходятъ, просто такъ. Не ласкова, видите ли, къ ней семья: уходитъ. Мало «мужиковъ» въ домѣ, спать не съ кѣмъ: уходитъ. Заскучала по роднымъ въ деревнѣ, готово: собрала вещи и умчалась, безъ объясненій, предупрежденій, здорово живешь… Иныхъ просто весна и лѣто тянутъ: сильныя натуры инстинктомъ работы просятъ, тоскуютъ по страдѣ. Но главная причина перемѣны министерствъ — все-таки обидчивость: не тронь меня! Я-то, грѣшный человѣкъ, долженъ сознаться: мнѣ въ сибирячкахъ эта черта ихъ очень нравится: пріятно видѣть, что женщины берегутъ свою личность, что нѣтъ въ нихъ той приниженности и рабской безотвѣтности, какъ въ бабѣ изъ Россіи. Когда нибудь чалдонка хорошо, по-сибирски, срѣжетъ заносчивую «навозную», избалованную столичнымъ холопствомъ, я лишь крякаю одобрительно. Ну, а дамы наши съ американками этими воймя воютъ…
Относительно франтовства Грандіозовъ говорилъ справедливо. Пріѣзжая петербургская дама была приглашена па елку къ храповицкому обывателю средняго достатка. Потомъ ее разспрашиваю:
— Было интересно?
— Очень мило и радушно.
— Дамы въ порядочныхъ туалетахъ?
— Дамы — нѣтъ, а вотъ — няньки!
— Неужели хорошо одѣты?
— Конечно, нѣтъ, очень скверно. Но какія матеріи! И какихъ онѣ навѣшали на себя золотыхъ и серебряныхъ лепешекъ!
Какъ «порода», женщины изъ южно-сибирскаго крестьянства — красивый, хищный типъ, сильный, рослый, здоровый, властный. Когда этакая жена Пентефрія вертится въ домѣ и откровенно выражаетъ всею особою своею непремѣнное стремленіе къ совершенствованію породы, не удивительно, если многіе Іосифы падаютъ, а, съ привычкою къ паденію, перерождаются въ Гальтиморовъ.
— Слушайте, однако, Ѳедоръ Дмитричъ, коль скоро у васъ въ Храповицкѣ царятъ столь патріархально-упрощенныя отношенія, и все это совершается такъ по душамъ и въ добромъ общемъ согласіи, то какимъ образомъ могутъ, все-таки, возникать эти прощальныя сцены съ буйствующими синдикатами покинутыхъ Дидонъ?
— Буйствуютъ, по преимуществу, обманутыя и нарушенныя дѣвицы, что — при какихъ угодно нравахъ — господамъ Гальтиморамъ рѣдко сходитъ съ рукъ даромъ, налагаетъ серьезныя отвѣтственности… Правда, по обычаямъ страны нашей, даже изъ сего чаще возникаютъ водевили, чѣмъ трагедіи… Но, тѣмъ не менѣе, даже, какъ мировой судья, могу сказать вамъ: ужасно много приходится разбирать дѣлъ о вовлеченіи, соблазнѣ, о нарушенныхъ обѣщаніяхъ жениться, о возвращеніи подарковъ… Это — въ своей, крестьянской средѣ, между собою. А, когда «подымай выше», — фю-ю-ю-ю!..
Грандіозовъ выразительно покрутилъ губами.
— Послѣ «золотовской исторіи» — все этакіе казусы оглашаться начали: о провинціальномъ донжуанствѣ господъ — интеллигентныхъ и разную мелкую власть держащихъ. Всѣ, читая, дѣлаютъ видъ, будто слышатъ что-то неслыханное, возмущаются, ахаютъ: ахъ, какой пассажъ! Эка невидаль! Ну, въ Россіи, конечно, оно все же не такъ въ привычку, — ошеломляетъ. Все-таки, къ свѣжему европейскому воздуху ближе. А если шевельнуть нашу степную и таежную глушь, такъ, этихъ исторій въ любомъ городкѣ, сколько хочешь, столько и откроешь. Помилуйте! У насъ на эту тему на игрищахъ даже пѣсни поются припѣвъ самый жалостный:
Ахъ, баринъ, баринъ! |
И, конечно, баринамъ должно быть стыдно; однако… виновны, но заслуживаютъ снисхожденія. Такъ какъ медвѣжій уголъ, такъ какъ скучаютъ… пьютъ… и Гальтиморы, Гальтиморы, Гальтиморы!
Онъ засмѣялся.
— Говорятъ, Настька тутъ на улицѣ кувыркалась?
— Да, была какая-то игра…
— Вотъ вамъ дивный образчикъ мѣстной флоры и фауны: обратите вниманіе! У этой дѣвицы пятеро ребятъ погодковъ, сданныхъ на дѣдушкины кормы, въ подгородную заимку. И Настасья никогда не зоветъ свое потомство по именамъ: Вася тамъ, что ли, Петя, Ваня, Маша, но обязательно, съ великою гордостью и важностью — по должностямъ интеллигентно-чиновныхъ родителей.
— Чортъ знаетъ, что!
— Самъ слышалъ, батенька, какъ командуетъ: — Прокурорка, утри носъ воинскому начальнику! Казначей, варнакъ, язви-те, почто докторшу дуешь? Исправникъ, поди сюда, я тебѣ звѣрей вычешу.
Усумнился я въ Грандіозовѣ, опять взялся за Кобылкина.
— Правда?
— Правда.
Потомъ подумалъ, приставилъ палецъ къ переносицѣ и говоритъ:
— Настасья въ эту зиму у Грандіозова жила три мѣсяца.
— Такъ что же?
— Ничего. Катонъ у насъ этакій, Мефистофель… Надъ всѣми посмѣивается.
— Ну?
— А Настасья хвалится, что у нея, для коллекціи вѣдомствъ, будетъ скоро мировая судья…