Сибирские этюды (Амфитеатров)/Шерлок Холмс/ДО
| ← Яшка | Сибирскіе этюды — Шерлокъ Хольмсъ | Острожная сказка → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 259. |
Я всегда уважалъ и любилъ Марка Твена, но рѣдко даже его честный, здравомысленный юморъ радовалъ меня болѣе, чѣмъ въ убійственной пародіи на модные нынѣ разсказы Конанъ Дойля о сыщикѣ Шерлокѣ Хольмсѣ. Пошлѣе и противнѣе конандойлевщины, апоѳеоза человѣка-ищейки, призваннаго травить «преступную расу», по манію англійскихъ и американскихъ буржуевъ, кажется, не было еще направленія въ беллетристикѣ. Габоріо, Законнэ и прочіе французскіе прославители Лекоковъ и К° были и остались занимательными разсказчиками уголовныхъ анекдотовъ для портерныхъ. они не числились въ литературѣ и не вліяли, какъ литературный авторитетъ, на общество. А вѣдь Конанъ Дойль и въ выдающіеся литераторы попалъ, и интеллигенція зачитывается имъ, захлебываясь, и — вонъ я нашелъ уже одинъ разсказъ въ «Нивѣ», будто въ Шерлока Хольмса съ сочувствіемъ играютъ русскія дѣти. Сыщикъ, — виноватъ: detective[1]! — въ качествѣ героическаго идеала для возраста, о коемъ обѣщано: «изъ устъ младенцевъ и сосущихъ получишь хвалу»!
Какъ все это некрасиво и — какъ не по-русски! Ну, съ какой стороны мы, благополучные россіяне — Шерлоки Хольмсы? Откуда? Чѣмъ-чѣмъ грѣшны, только не этимъ. Для Шерлоковъ Хольмсовъ мы не вышли ни буржуйнымъ «интеллектомъ», ни характеромъ, да и, съ гордостью прибавлю, не утратили еще настолько совѣсти, чтобы возводить въ подвигъ охоту человѣка за человѣкомъ, хотя бы и преступнымъ.
— Кулевъ, а Кулевъ! — окликаю я, сидя у воротъ, нашего захолустнаго Шерлока Хольмса, важно шествующаго черезъ улицу съ разносною книжкою подъ мышкою.
— Здравія желаю, баринъ.
— Поди-ка сюда… Такъ и есть! То-то я гляжу, что въ тебѣ какая-то перемѣна.
Шерлокъ Хольмсъ ухмыляется.
— Это вы насчетъ бороды?
— Ну, да. Зачѣмъ вычернилъ?
— Ихъ высокоблагородіе…
— Ловите кого-нибудь?
— Посылаютъ на Фитькинъ заводъ. Кукольниковъ высматривать.
— А-а-а!
— Потому что много идетъ фальшивой монеты. И были послухи, будто съ Фитькина завода. Вотъ-съ, ихъ высокоблагородіе и пожелали: — Кулевъ, съѣзди, понюхай… — Слушаю, ваше высокоблагородіе. — Только, говоритъ, — вѣдь тебя, черта, всѣ здѣшніе верстъ на триста кругомъ знаютъ въ лицо, какъ пестраго волка. — Такъ точно, ваше высокоблагородіе. — Такъ ты того… бороду, что ли, выкраси и глазъ подвяжи, чтобы люди тебя не сразу признавали.
— Ну, братъ Кулевъ, — спѣшу я огорчить его, — на это не надѣйся. На что ужъ я — слѣпъ, какъ курица, а узналъ тебя вонъ еще откуда.
— Да ужъ это конечно, — соглашается Шерлокъ Хольмсъ. — Какъ не узнать? На то человѣку Господь ликъ даровалъ и фигуру въ препорцію, чтобы его люди узнавали. Противъ Бога не пойдешь.
— Да и отъ людей не спрячешься?
— Гдѣ!
Шерлокъ Хольмсъ безнадежно машетъ рукою.
— Я, баринъ, теперича, по должности, имѣю обязанность обходитъ три раза городъ, для порядка. Человѣкъ я, вамъ извѣстно, аккуратный, службу свою соблюдаю. Намедни иду Кузнечною слободою, — слышу: говорятъ мать съ дочерью. Дочь спрашиваетъ: — Мама, который бы теперь часъ? — А мама ей на то: — Надо быть, два: вонъ сыщикъ пошелъ уже воровъ ловить, — онъ за ними всегда въ два ходитъ. — Вотъ какъ отъ нихъ спрячешься-то, отъ обывателей здѣшнихъ.
— А это недурно, что вы собирались пугнуть фальшивыхъ монетчиковъ. Безобразіе! Что ни базаръ, снабжаютъ мужиковъ оловянными рублями и стеклянными полтинниками.
— А то что? — соглашается Кулевъ, — очень просто.
— Лови, лови.
— Радъ стараться.
— Только вѣдь, небось, не поймаешь?
— Да вѣдь, какъ оно… случаемъ, знаете, — скромничаетъ Шерлокъ Хольмсъ. — Гдѣ ихъ, шельмовъ поймать? Тоже ребята съ ухами. Небось, я еще къ плихмахтеру не вступалъ съ бородою своею, а отъ нихъ уже верховой въ свое мѣсто скачетъ: сыщикъ-де ѣдетъ, держи ухо остро.
Подходитъ сосѣдъ-обыватель.
— Нижайшее!
— Здравствуйте.
— Какъ Богъ милуетъ? Что? Сумерничаете?
— Да, вотъ съ тѣлохранителемъ нашимъ…
— Эка рожу вымазалъ! — восклицаетъ обыватель, присаживаясь ко мнѣ на скамейку и немедленно добывая изъ кармана горсть «кедроваго разговора». — Эѳіопъ! Давеча смотрю въ окно: чей цыганъ по улицѣ ходитъ? Спасибо, тесть объяснилъ, что не цыганъ, а — просто нашъ Кулевъ ѣдетъ фитькинскихъ мошенниковъ слѣдить, такъ подъ цыгана себя обозначаетъ.
Шерлокъ Хольмсъ возражаетъ нѣсколько изумленный:
— А вашему тестю откуда знать? Я его не видалъ.
— Ему приказчики сказали. У Бандзурова.
— Ишь, — чертямъ до всего дѣло! А я, чать, у Бандзурова-то нонѣ и не бывалъ.
— Ты не бывалъ, да плихмахтеръ былъ.
— Экій стервецъ! — искренно огорченъ Шерлокъ Хольмсъ. — Ну, не стервецъ ли? Прошено помолчать, — нѣтъ, шапку на голову и побѣгъ звонить! Такихъ звонилъ, какъ у насъ въ Храповицкомъ горожане, — всю имперію обыскать — другихъ не сыщешь.
— Самъ, братъ, хорошъ! Пликмахтеру — кто раззвонилъ? Ты же! А, между прочимъ, ссылаешься на прочую публику.
— Плихмахтеру я — по-пріятельски, какъ доброму человѣку, а не то, чтобы раззванивать. Ежели раззванивать, какъ я могу воровъ ловить? Развѣ воръ мнѣ въ руку пойдетъ — опосля звону-то? Обязательно, что не пойдетъ. Вотъ и живите съ ворами! Сами виноваты, что стеклянные полтинники на базаръ плывутъ.
— А мнѣ сказывали за вѣрное, — возражаетъ обыватель, — что ихъ не въ Фитькиномъ работаютъ.
Я заинтересовался.
— Гдѣ же?
— Будто — недалеко ходить: въ острогѣ нашемъ.
— Это вѣрно, — подтверждаетъ Шерлокъ Хольмсъ, согласно и даже съ жаромъ мотая головою. — Доподлинно знаю. Въ тюрьмѣ. И мастера извѣстны. Ловейщиковъ Пашка, что за переселенную дѣвченку сидитъ, да Бунусъ, латышъ, — корневики своему дѣлу.
— Что же ты не ловишь, коли знаешь?
— А поди — докажи!
— И обязанъ доказать, — смѣется обыватель. — На то ты къ званію приставленъ.
Кулевъ улыбается.
— Небось доказывать-то — надо самому сѣсть къ нимъ въ тюрьму.
— Сядь.
— За пятнадцать-то въ мѣсяцъ?
— Присягу имѣешь, долженъ свою присягу исполнять.
— За пятнадцать-то присягу?!
Кулевъ даже вызвѣрился. Обыватель строго уставился на него:
— Да ты что?
— Я ничего. Ты-то что? За пятнадцать рублей? Эхъ, совѣсть!
— Ты мнѣ пятнадцатью не тычь! Назвался груздемъ… знаешь? Стало быть, потребуется тебѣ живота рѣшиться, — рѣшишься; надо въ тюрьму сѣсть, — сядешь…
— Сядьте, — хладнокровно говоритъ Кулевъ.
— Куда? — изумляется обыватель.
— Сядьте, — ну, пожалуйста, ну, сдѣлайте такое ваше одолженіе, сядьте въ тюрьму, какъ мнѣ ракиминдуете. Сядьте, а я посмотрю.
— Пшелъ ты, знаешь, къ кому?! Выдумалъ равнять…
Кулевъ заливался хохотомъ:
— Пашка ударитъ васъ толкачемъ въ лобъ!
— Ну, да! толкачемъ! — огрызается нѣсколько сконфуженный обыватель. — Было бы откуда тамъ толкачу взяться.
— Онъ найдетъ! — продолжалъ грохотать Кулевъ, — для вашего собственнаго удовольствія отыщетъ… Нѣтъ, — каково? Въ тюрьму — а? Въ вашей тюрьмѣ и простыхъ-то арестантовъ жиганы смертнымъ боемъ убиваютъ, а вы меня подъ ихнюю молотовку посылаете… Намедни двоихъ на смерть ухлопали. Слышали, можетъ быть? — обращается онъ ко мнѣ.
— Слышалъ что-то.
— Старики новичковъ били. Вдесятеромъ на двоихъ, полѣньями. Озвѣрѣли, не подойти къ нимъ. За солдатами посылали…
— Съ чего они? Изъ-за картъ, что ли?
— Нѣтъ, старики съ новенькихъ входныя деньги требовали, — ну, а тѣ не дали, да еще обругались… артель ихъ и приняла въ свои руки. Кабы не солдаты, ихъ бы до ночи трепали…
— Мертвыми, я слышалъ, отняли?
— Гдѣ быть живымъ?! — крестится обыватель.
— То-есть вотъ какъ! — одушевился Кулевъ, — ни одной кости цѣлой! Мягкія мяса черныя, въ чугунъ измолочены, какъ бы въ бештекъ. А на бочкахъ, гдѣ ребрышки сломаны, оскребушки прорвались, торчатъ косточки… бѣленькія…
— Эки изверги!
— Да! Вотъ вы къ нимъ и сядьте… Мосей Порохонниковъ въ зачинщикахъ былъ. Ихъ высокоблагородіе спрашиваютъ: «Какъ ты дерзнулъ?» — «А они, говоритъ, зачѣмъ грубили? Развѣ большакамъ можно грубить? Какая же это артель, если старикамъ грубіанство?» Ихъ высокоблагородіе возражаютъ: «Это ужасно, какое преступленіе. Жди себѣ жестокаго суда». А Мосей на усищи свои смѣшкомъ оборонился и отвѣчаетъ: «Какъ вы это довольно глупо разсуждаете! Можетъ ли быть мнѣ жестокій судъ? Я уже на двадцать лѣтъ Сахалина имѣю, а отъ рожденія мнѣ пятьдесятъ шестой годъ. Стало быть, каторжный я по гробъ своей жизни, и хуже, чѣмъ есть, ничего сдѣлать мнѣ нельзя, потому что вѣкъ мой исчисленъ, и годовъ мнѣ вы не умножите». Ихъ высокоблагородіе говорятъ: «Какъ ты смѣлъ это мнѣ въ глаза? Развѣ ты меня не боишься?» Мосей опять смѣется: «Вамъ надо меня бояться, а мнѣ васъ — что? Жисти — врете, не прибавите!»
— Такъ и сказалъ, врете? — любопытствуетъ обыватель.
— Такъ и сказалъ. Ихъ высокоблагородіе говорятъ: «Прибавить нельзя, но убавить очень можно. Коли не боишься людей и Бога, такъ памятуй хоть о висѣлицѣ: ты, голубчикъ мой, прямо на нее ѣдешь»… А Мосей: «Вотъ, баринъ, кабы вы мнѣ это самое выхлопотали, такъ я бы вамъ въ ножки поклонился. Потому — самому давиться, говорятъ, грѣхъ — ну, а ежели начальство петлю надѣнетъ, его воля, а мнѣ одно ослобожденіе». Чуяли? Вотъ онъ каковъ гусекъ-отъ. Каково поговариваетъ.
— Да, къ энтому не сядешь, — задумчиво соглашается смущенный обыватель.
— То-то, — умиротворяется Кулевъ и, довольный побѣдою, спѣшитъ великодушно дать побѣжденному реваншъ.
— Я что жъ! Я не хвастаю: случаемъ вышелъ агентъ, — ихъ высокоблагородіе приказали. Дѣйствительно, что я къ службѣ этой совсѣмъ даже не способенъ и прибытка себѣ отъ нея никакого не нахожу.
— Смирный ты, — съ чувствомъ сознается обыватель.
— Смирный. Возьми ты Гуськова въ Перинскомъ — разумомъ-талантомъ меня хуже, а суетою своею всему городу обрыдлъ. А я, братъ, себѣ мѣсто знаю. Ты помолчи, я помолчу: вотъ у насъ и будетъ хорошо.
— Скажи, пожалуйста, Кулевъ, — спросилъ я: — случилось тебѣ все-таки поймать какого-нибудь преступника?
Кулевъ оживился.
— А вѣдь поймалъ, баринъ! — весело воскликнулъ онъ. — Какъ же!.. Я тогда еще городовымъ стоялъ… Ну, и того… имѣлъ слабость: зашибалъ хмелемъ. А, зашибемши, безперечь буйствовалъ. И выдумали ихъ высокоблагородіе назначать меня за то въ ночные посты, не въ очередь дежурства. А мнѣ что? И безъ дежурства — сонъ, и на дежурствѣ — сонъ, — одна натура-то. Облюбовалъ я себѣ крылечко — при Патрикѣевскомъ домѣ, изволите знать? Чудесный подъѣздикъ: ни те дождь мочитъ, ни те погода обдуетъ. Провожу обходъ и сплю на подъѣздѣ до другого обхода. Участковый засвищетъ, и я проснусь, свищу… — Кулевъ! — Точно такъ, ваше благородіе. — Дрыхалъ, подлецъ? — Никакъ нѣтъ, ваше благородіе. — Смотри у меня! — Слушаю, ваше благородіе!.. И Патрикѣевы рады, что я у нихъ на подъѣздѣ спать полюбилъ: отъ воровъ оборона, — потому что про эту мою привычку всѣ жулики въ Храповицкомъ доподлинно довѣдались и ужасно какъ меня опасались. Но одного шельму чортъ таки нанесъ. Приходитъ, дурень, ночью съ коловоротомъ и желаетъ вертѣть патрикѣевскую дверь. Я, братецъ ты мой, — обходъ проводемши, только было завелъ глазки подъ лобъ, а онъ, шутъ безглазый, съ темну ли, со слѣпу ли, какъ ступитъ мнѣ ножищею въ самый животъ. Я, конечное дѣло, испужался, ухватилъ его за босыя ноги, кричу: рѣжутъ! помоги, кто въ Бога вѣруетъ!.. Онъ тоже испужался, коловоротъ уронилъ, мордою въ дверь чкнулся, упалъ, лежитъ. Спрашиваетъ: — Ты кто? Отвѣчаю: — Какъ кто? Бога ты не боишься! Ты кто? А я, не видишь, — полиція!.. Тутъ онъ меня очень эабоялся: — Ну, сказываетъ, ежели меня въ полицію вперло, твое, служивый, счастье: бери! А что кишки тебѣ раздавилъ, на томъ не взыщи, потому что я съ Сахалина бѣглый и зовутъ меня Яковъ съ гвоздемъ, и ни за что бы я тебѣ, служивый, не сдался, да ужъ больно обголодалъ… Тѣмъ часомъ, по моему крику и свисту, выходятъ изъ Патрикѣева дома самъ хозяинъ съ револьвертомъ, дворникъ съ топоромъ, стряпка съ ухватомъ. Патрикѣевъ, жирный шаръ, — инда пѣна у него изо-рта кипитъ, — такъ и подсыкается застрѣлить Якова изъ револьверта. Я говорю: — Купецъ! оставь! Это одно твое сибирское безобразіе. Лучше поди въ управленіе, чтобы ихъ благородіе пришли взять его въ каталажку. Потому что я отойти отъ поста не могу, а вотъ уже четверть часа свищу и никого не могу досвистаться!
Патрикѣевъ возражаетъ:
— Какъ я могу итти отъ своего дома въ потемки? Можетъ, у него товарищи.
Дворникъ вызвался:
— Ежели хозяинъ дастъ мнѣ свой револьвертъ, я могу сходить, но безъ револьверта не пойду, потому что бродитъ брахло.
Патрикѣевъ ему на это:
— Какъ я могу отдать тебѣ свой револьвертъ? Ты сроки отбываешь. Кто тебя знаетъ, каковъ ты еси? Можетъ, у тебя семь душъ на душѣ восьмую поджидаютъ.
Дворникъ отвѣчаетъ:
— Это не касается.
— Какъ не касается? Ты, получивъ револьвертъ, можешь всѣхъ насъ перестрѣлять.
Дворникъ обидѣлся.
— Я, — кричитъ, — не на то къ тебѣ нанимался, чтобы хозяина разстрѣливать. Знать тебя не хочу. И въ домъ къ тебѣ, толстопузому, больше не пойду. Коли такъ меня огорчили, желаю въ загулъ. Вотъ — при кавалерѣ объясняю! Къ дѣвкамъ хочу и неси мнѣ, нечистая сатана, разсчетъ сію минуту.
И пошла между ними брань. А Яшка ѣсть проситъ. А стряпка, которая съ ухватомъ, дрожмя-дрожитъ, кланяется:
— Кавалеры! — отпустите мою грѣшную душу: дѣло мое женское, хожу тяжелая, и младенецъ, ангельская душа, во мнѣ несносно вертится…
Тутъ, слава Богу, уже обходъ засвисталъ, да и свѣтать стало. Послѣ этого раза ихъ высокоблагородіе и велѣли мнѣ быть агентомъ. Какъ же! Поймалъ! И отъ губернатора имѣлъ благодарность… Какъ же!
Обыватель снасмѣшничалъ:
— Этому дѣлу завтра, никакъ, сто годовъ будетъ?
— Ври: сто! — возмутился Кулевъ. — Всего двѣнадцатый.
— И то добре. А съ тѣхъ поръ уже ничего? ни-ни?
Кулевъ подумалъ:
— Ложки нашелъ.
— Ишь!
— Да. У попа Успенскаго серебро сперли. Ихъ высокоблагородіе приказываютъ: чтобы были ложки! Роди да подай!.. А откуда я ихъ возьму? Туда-сюда, — слышу: у Марьи Емельяновны, — старушка тутъ одна, закладчица, проживала, — проявилось нѣкое невѣдомое серебро. Доложилъ. Нагрянули съ обыскомъ. Старуха глаза пучитъ, языкомъ мнетъ, какое серебро, откуда, изъяснить не умѣетъ: — принесъ и заложилъ незнакомый человѣкъ. Сейчасъ старуху подъ сюркупъ, а серебро предъявляемъ попу къ удостовѣренію. Попъ пришелъ и чудакъ оказался: руками развелъ, глаза вытаращилъ…
— Это, говоритъ, не мое серебро. Мои мѣтки Рцы Слово, Романъ Святодуховъ, а на этомъ Иже Буки, подъ короною.
Тутъ ужъ ихъ высокоблагородіе даже и оскорбились.
— Это, — отвѣчаютъ, — батюшка, одни ваши капризы. Это неблагодарность. Вы заявили, что у васъ пропали двѣ дюжины серебряныхъ ложекъ, — мы вамъ двѣ дюжины серебряныхъ ложекъ и представляемъ. А вы какого-то Рцы Слова ищете! Что вамъ — Рцы Словомъ, что ли, щи-то хлебать?
Подумалъ попъ, согласился.
— Хорошо. Мои ложки. Попадья у меня — уроженная Ирина Благосвѣтлова, такъ это ея приданыя. Вотъ только корона эта?
— Эхъ, батюшка! — отвѣчаетъ ихъ высокоблагородіе, — ложки приданыя, а корона — вѣнецъ, всему дѣлу конецъ. Какъ женились вы на матушкѣ, держали надъ вами вѣнецъ?
— Держали.
— Ну, вотъ онъ самый и есть!
— Что онъ вамъ тутъ звонитъ? — внезапно раздался баритонный возгласъ, и предъ нами, какъ изъ-подъ земли выросъ, вышелъ изъ-за угла самъ его высокоблагородіе, начальникъ граду и уѣзду сему, сѣдоусый подполковникъ Провожанцевъ.
— Да вотъ… повѣствуетъ…
Но Провожанцевъ уже уперъ руки въ боки и, покивая головою и великолѣпно топорща пушистые усы, угрызалъ Кулева, вытянувшагося передъ нимъ въ струну.
— Эхъ ты, рожа! Рожа — рожа и есть. Ну, можно ли на тебя, рожу, положиться хоть въ малой малости? Говорилъ я тебѣ, чтобы секретно? а? говорилъ?
— Виноватъ, ваше высокоблагородіе.
— Отчего же о твоей поганой крашеной бородѣ гудитъ весь городъ?
И, не ожидая отвѣта отъ уничтоженнаго Шерлока Хольмса, обратился ко мнѣ:
— Вы знаете, въ чемъ дѣло?
— Наслышанъ.
— Видите ли: это не моя была идея выкрасить ему бороду. Мировой внушилъ. Это чучело явилось ко мнѣ за инструкціями, а у меня винтъ: мировой, податной, акцизный и я. Мировой, какъ узналъ, куда и на что Ѣдетъ Кулевъ, сталъ совѣтовать, чтобы ему выкраситься.
— А откуда же узналъ мировой?
— Просто услыхалъ, что мы разговаривали. Дѣло при всѣхъ было, между игрою. Что же мнѣ было — Кулева въ отдѣльную комнату уводить, что ли и тамъ съ нимъ шептаться?
— Конечно, зачѣмъ вамъ?
— Кажется, мы всѣ здѣсь свои люди, благородные…
— Конечно, конечно.
— Между мировымъ и податнымъ даже ужасный споръ вышелъ. Мировой говоритъ: краситься. А податной: не надо, — одинъ глупый маскарадъ и никакого результата! Ну, дебаты, доказательства… оба люди умные, въ университетахъ обучались, такую Спипозу съ Дарвиномъ развели, — я даже не ожидалъ, чтобы изъ-за крашеной бороды столько науки… Зашелъ докторъ…
— Ахъ, и докторъ былъ?
— Да, онъ къ казначею ѣхалъ, увидалъ насъ въ окно, завернулъ на попутный дымокъ… Взяли доктора за судью. Ну, онъ, сами знаете, скептикъ, циникъ. Охота, говоритъ, вамъ, господа, драть горло изъ-за пустяковъ! Все равно, вѣдь, никого Кулевъ не выслѣдитъ и не поймаетъ, а бока ему, что крашеному, что некрашеному, обязательно намнутъ.
— И, конечно, намнутъ! — загремѣлъ подполковникъ на Кулева. — Потому что хвастунъ и болтунъ! Языка за зубами держать не умѣешь! Всему базару разславилъ свою пасквильную бороденку… Вотъ и охраняй обывателя съ такими агентами! А начальство пишетъ нагоняи, будто у насъ много происшествій.
Провожанцевъ трагически поникъ думною головою. Потомъ добродушнѣйшимъ тономъ — приказалъ Кулеву:
— Ступай ужъ, вымой рожу-то… Хвастунишка! Никуда не поѣдешь: прославился и безъ ѣзды. И кто тебѣ эти примѣры даетъ? А только такъ больше нельзя. Въ послѣдній разъ спускаю. Вотъ — при благородныхъ свидѣтеляхъ говорю, понялъ?
— Слушаю, ваше высокоблагородіе!
Примѣчанія
править- ↑ англ. detective — детективъ