Сибирские этюды (Амфитеатров)/Шерлок Холмс
| ← Яшка | Сибирские этюды — Шерлок Холмс | Острожная сказка → |
| Источник: Амфитеатров А. В. Сибирские этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 259. |
Я всегда уважал и любил Марка Твена, но редко даже его честный, здравомысленный юмор радовал меня более, чем в убийственной пародии на модные ныне рассказы Конан Дойля о сыщике Шерлоке Холмсе. Пошлее и противнее конандойлевщины, апофеоза человека-ищейки, призванного травить «преступную расу», по манию английских и американских буржуев, кажется, не было ещё направления в беллетристике. Габорио, Законнэ и прочие французские прославители Лекоков и К° были и остались занимательными рассказчиками уголовных анекдотов для портерных. они не числились в литературе и не влияли, как литературный авторитет, на общество. А ведь Конан Дойль и в выдающиеся литераторы попал, и интеллигенция зачитывается им, захлёбываясь, и — вон я нашёл уже один рассказ в «Ниве», будто в Шерлока Холмса с сочувствием играют русские дети. Сыщик, — виноват: detective[1]! — в качестве героического идеала для возраста, о коем обещано: «из уст младенцев и сосущих получишь хвалу»!
Как всё это некрасиво и — как не по-русски! Ну, с какой стороны мы, благополучные россияне — Шерлоки Холмсы? Откуда? Чем-чем грешны, только не этим. Для Шерлоков Холмсов мы не вышли ни буржуйным «интеллектом», ни характером, да и, с гордостью прибавлю, не утратили ещё настолько совести, чтобы возводить в подвиг охоту человека за человеком, хотя бы и преступным.
— Кулев, а Кулев! — окликаю я, сидя у ворот, нашего захолустного Шерлока Холмса, важно шествующего через улицу с разносною книжкою под мышкою.
— Здравия желаю, барин.
— Поди-ка сюда… Так и есть! То-то я гляжу, что в тебе какая-то перемена.
Шерлок Холмс ухмыляется.
— Это вы насчёт бороды?
— Ну, да. Зачем вычернил?
— Их высокоблагородие…
— Ловите кого-нибудь?
— Посылают на Фитькин завод. Кукольников высматривать.
— А-а-а!
— Потому что много идёт фальшивой монеты. И были послухи, будто с Фитькина завода. Вот-с, их высокоблагородие и пожелали: — Кулев, съезди, понюхай… — Слушаю, ваше высокоблагородие. — Только, говорит, — ведь тебя, чёрта, все здешние вёрст на триста кругом знают в лицо, как пёстрого волка. — Так точно, ваше высокоблагородие. — Так ты того… бороду, что ли, выкраси и глаз подвяжи, чтобы люди тебя не сразу признавали.
— Ну, брат Кулев, — спешу я огорчить его, — на это не надейся. На что уж я — слеп, как курица, а узнал тебя вон ещё откуда.
— Да уж это конечно, — соглашается Шерлок Холмс. — Как не узнать? На то человеку Господь лик даровал и фигуру в препорцию, чтобы его люди узнавали. Против Бога не пойдёшь.
— Да и от людей не спрячешься?
— Где!
Шерлок Холмс безнадёжно машет рукою.
— Я, барин, теперича, по должности, имею обязанность обходит три раза город, для порядка. Человек я, вам известно, аккуратный, службу свою соблюдаю. Намедни иду Кузнечною слободою, — слышу: говорят мать с дочерью. Дочь спрашивает: — Мама, который бы теперь час? — А мама ей на то: — Надо быть, два: вон сыщик пошёл уже воров ловить, — он за ними всегда в два ходит. — Вот как от них спрячешься-то, от обывателей здешних.
— А это недурно, что вы собирались пугнуть фальшивых монетчиков. Безобразие! Что ни базар, снабжают мужиков оловянными рублями и стеклянными полтинниками.
— А то что? — соглашается Кулев, — очень просто.
— Лови, лови.
— Рад стараться.
— Только ведь, небось, не поймаешь?
— Да ведь, как оно… случаем, знаете, — скромничает Шерлок Холмс. — Где их, шельмов поймать? Тоже ребята с ухами. Небось, я ещё к плихмахтеру не вступал с бородою своею, а от них уже верховой в своё место скачет: сыщик-де едет, держи ухо остро.
Подходит сосед-обыватель.
— Нижайшее!
— Здравствуйте.
— Как Бог милует? Что? Сумерничаете?
— Да, вот с телохранителем нашим…
— Эка рожу вымазал! — восклицает обыватель, присаживаясь ко мне на скамейку и немедленно добывая из кармана горсть «кедрового разговора». — Эфиоп! Давеча смотрю в окно: чей цыган по улице ходит? Спасибо, тесть объяснил, что не цыган, а — просто наш Кулев едет фитькинских мошенников следить, так под цыгана себя обозначает.
Шерлок Холмс возражает несколько изумлённый:
— А вашему тестю откуда знать? Я его не видал.
— Ему приказчики сказали. У Бандзурова.
— Ишь, — чертям до всего дело! А я, чать, у Бандзурова-то ноне и не бывал.
— Ты не бывал, да плихмахтер был.
— Экий стервец! — искренно огорчён Шерлок Холмс. — Ну, не стервец ли? Прошено помолчать, — нет, шапку на голову и побег звонить! Таких звонил, как у нас в Храповицком горожане, — всю империю обыскать — других не сыщешь.
— Сам, брат, хорош! Пликмахтеру — кто раззвонил? Ты же! А, между прочим, ссылаешься на прочую публику.
— Плихмахтеру я — по-приятельски, как доброму человеку, а не то, чтобы раззванивать. Ежели раззванивать, как я могу воров ловить? Разве вор мне в руку пойдёт — опосля звону-то? Обязательно, что не пойдёт. Вот и живите с ворами! Сами виноваты, что стеклянные полтинники на базар плывут.
— А мне сказывали за верное, — возражает обыватель, — что их не в Фитькином работают.
Я заинтересовался.
— Где же?
— Будто — недалеко ходить: в остроге нашем.
— Это верно, — подтверждает Шерлок Холмс, согласно и даже с жаром мотая головою. — Доподлинно знаю. В тюрьме. И мастера известны. Ловейщиков Пашка, что за переселённую девчонку сидит, да Бунус, латыш, — корневики своему делу.
— Что же ты не ловишь, коли знаешь?
— А поди — докажи!
— И обязан доказать, — смеётся обыватель. — На то ты к званию приставлен.
Кулев улыбается.
— Небось доказывать-то — надо самому сесть к ним в тюрьму.
— Сядь.
— За пятнадцать-то в месяц?
— Присягу имеешь, должен свою присягу исполнять.
— За пятнадцать-то присягу?!
Кулев даже вызверился. Обыватель строго уставился на него:
— Да ты что?
— Я ничего. Ты-то что? За пятнадцать рублей? Эх, совесть!
— Ты мне пятнадцатью не тычь! Назвался груздем… знаешь? Стало быть, потребуется тебе живота решиться, — решишься; надо в тюрьму сесть, — сядешь…
— Сядьте, — хладнокровно говорит Кулев.
— Куда? — изумляется обыватель.
— Сядьте, — ну, пожалуйста, ну, сделайте такое ваше одолжение, сядьте в тюрьму, как мне ракиминдуете. Сядьте, а я посмотрю.
— Пшёл ты, знаешь, к кому?! Выдумал равнять…
Кулев заливался хохотом:
— Пашка ударит вас толкачом в лоб!
— Ну, да! толкачом! — огрызается несколько сконфуженный обыватель. — Было бы откуда там толкачу взяться.
— Он найдёт! — продолжал грохотать Кулев, — для вашего собственного удовольствия отыщет… Нет, — каково? В тюрьму — а? В вашей тюрьме и простых-то арестантов жиганы смертным боем убивают, а вы меня под ихнюю молотовку посылаете… Намедни двоих на смерть ухлопали. Слышали, может быть? — обращается он ко мне.
— Слышал что-то.
— Старики новичков били. Вдесятером на двоих, поленьями. Озверели, не подойти к ним. За солдатами посылали…
— С чего они? Из-за карт, что ли?
— Нет, старики с новеньких входные деньги требовали, — ну, а те не дали, да ещё обругались… артель их и приняла в свои руки. Кабы не солдаты, их бы до ночи трепали…
— Мёртвыми, я слышал, отняли?
— Где быть живым?! — крестится обыватель.
— То есть вот как! — одушевился Кулев, — ни одной кости целой! Мягкие мяса чёрные, в чугун измолочены, как бы в бештек. А на бочках, где рёбрышки сломаны, оскребушки прорвались, торчат косточки… беленькие…
— Эки изверги!
— Да! Вот вы к ним и сядьте… Мосей Порохонников в зачинщиках был. Их высокоблагородие спрашивают: «Как ты дерзнул?» — «А они, говорит, зачем грубили? Разве большакам можно грубить? Какая же это артель, если старикам грубианство?» Их высокоблагородие возражают: «Это ужасно, какое преступление. Жди себе жестокого суда». А Мосей на усищи свои смешком оборонился и отвечает: «Как вы это довольно глупо рассуждаете! Может ли быть мне жестокий суд? Я уже на двадцать лет Сахалина имею, а от рождения мне пятьдесят шестой год. Стало быть, каторжный я по гроб своей жизни, и хуже, чем есть, ничего сделать мне нельзя, потому что век мой исчислен, и годов мне вы не умножите». Их высокоблагородие говорят: «Как ты смел это мне в глаза? Разве ты меня не боишься?» Мосей опять смеётся: «Вам надо меня бояться, а мне вас — что? Жисти — врёте, не прибавите!»
— Так и сказал, врёте? — любопытствует обыватель.
— Так и сказал. Их высокоблагородие говорят: «Прибавить нельзя, но убавить очень можно. Коли не боишься людей и Бога, так памятуй хоть о виселице: ты, голубчик мой, прямо на неё едешь»… А Мосей: «Вот, барин, кабы вы мне это самое выхлопотали, так я бы вам в ножки поклонился. Потому — самому давиться, говорят, грех — ну, а ежели начальство петлю наденет, его воля, а мне одно ослобождение». Чуяли? Вот он каков гусёк-от. Каково поговаривает.
— Да, к энтому не сядешь, — задумчиво соглашается смущённый обыватель.
— То-то, — умиротворяется Кулев и, довольный победою, спешит великодушно дать побеждённому реванш.
— Я что ж! Я не хвастаю: случаем вышел агент, — их высокоблагородие приказали. Действительно, что я к службе этой совсем даже не способен и прибытка себе от неё никакого не нахожу.
— Смирный ты, — с чувством сознаётся обыватель.
— Смирный. Возьми ты Гуськова в Перинском — разумом-талантом меня хуже, а суетою своею всему городу обрыдл. А я, брат, себе место знаю. Ты помолчи, я помолчу: вот у нас и будет хорошо.
— Скажи, пожалуйста, Кулев, — спросил я: — случилось тебе всё-таки поймать какого-нибудь преступника?
Кулев оживился.
— А ведь поймал, барин! — весело воскликнул он. — Как же!.. Я тогда ещё городовым стоял… Ну, и того… имел слабость: зашибал хмелем. А, зашибёмши, бесперечь буйствовал. И выдумали их высокоблагородие назначать меня за то в ночные посты, не в очередь дежурства. А мне что? И без дежурства — сон, и на дежурстве — сон, — одна натура-то. Облюбовал я себе крылечко — при Патрикеевском доме, изволите знать? Чудесный подъездик: ни те дождь мочит, ни те погода обдует. Провожу обход и сплю на подъезде до другого обхода. Участковый засвищет, и я проснусь, свищу… — Кулев! — Точно так, ваше благородие. — Дрыхал, подлец? — Никак нет, ваше благородие. — Смотри у меня! — Слушаю, ваше благородие!.. И Патрикеевы рады, что я у них на подъезде спать полюбил: от воров оборона, — потому что про эту мою привычку все жулики в Храповицком доподлинно доведались и ужасно как меня опасались. Но одного шельму чёрт таки нанёс. Приходит, дурень, ночью с коловоротом и желает вертеть патрикеевскую дверь. Я, братец ты мой, — обход проводемши, только было завёл глазки под лоб, а он, шут безглазый, стемну ли, сослепу ли, как ступит мне ножищею в самый живот. Я, конечное дело, испужался, ухватил его за босые ноги, кричу: режут! помоги, кто в Бога верует!.. Он тоже испужался, коловорот уронил, мордою в дверь чкнулся, упал, лежит. Спрашивает: — Ты кто? Отвечаю: — Как кто? Бога ты не боишься! Ты кто? А я, не видишь, — полиция!.. Тут он меня очень эабоялся: — Ну, сказывает, ежели меня в полицию впёрло, твоё, служивый, счастье: бери! А что кишки тебе раздавил, на том не взыщи, потому что я с Сахалина беглый и зовут меня Яков с гвоздём, и ни за что бы я тебе, служивый, не сдался, да уж больно обголодал… Тем часом, по моему крику и свисту, выходят из Патрикеева дома сам хозяин с револьвертом, дворник с топором, стряпка с ухватом. Патрикеев, жирный шар, — инда пена у него изо рта кипит, — так и подсыкается застрелить Якова из револьверта. Я говорю: — Купец! оставь! Это одно твоё сибирское безобразие. Лучше поди в управление, чтобы их благородие пришли взять его в каталажку. Потому что я отойти от поста не могу, а вот уже четверть часа свищу и никого не могу досвистаться!
Патрикеев возражает:
— Как я могу идти от своего дома в потёмки? Может, у него товарищи.
Дворник вызвался:
— Ежели хозяин даст мне свой револьверт, я могу сходить, но без револьверта не пойду, потому что бродит брахло.
Патрикеев ему на это:
— Как я могу отдать тебе свой револьверт? Ты сроки отбываешь. Кто тебя знает, каков ты еси? Может, у тебя семь душ на душе восьмую поджидают.
Дворник отвечает:
— Это не касается.
— Как не касается? Ты, получив револьверт, можешь всех нас перестрелять.
Дворник обиделся.
— Я, — кричит, — не на то к тебе нанимался, чтобы хозяина расстреливать. Знать тебя не хочу. И в дом к тебе, толстопузому, больше не пойду. Коли так меня огорчили, желаю в загул. Вот — при кавалере объясняю! К девкам хочу и неси мне, нечистая сатана, расчёт сию минуту.
И пошла между ними брань. А Яшка есть просит. А стряпка, которая с ухватом, дрожмя-дрожит, кланяется:
— Кавалеры! — отпустите мою грешную душу: дело моё женское, хожу тяжёлая, и младенец, ангельская душа, во мне несносно вертится…
Тут, слава Богу, уже обход засвистал, да и светать стало. После этого раза их высокоблагородие и велели мне быть агентом. Как же! Поймал! И от губернатора имел благодарность… Как же!
Обыватель снасмешничал:
— Этому делу завтра, никак, сто годов будет?
— Ври: сто! — возмутился Кулев. — Всего двенадцатый.
— И то добре. А с тех пор уже ничего? ни-ни?
Кулев подумал:
— Ложки нашёл.
— Ишь!
— Да. У попа Успенского серебро спёрли. Их высокоблагородие приказывают: чтобы были ложки! Роди да подай!.. А откуда я их возьму? Туда-сюда, — слышу: у Марьи Емельяновны, — старушка тут одна, закладчица, проживала, — проявилось некое неведомое серебро. Доложил. Нагрянули с обыском. Старуха глаза пучит, языком мнёт, какое серебро, откуда, изъяснить не умеет: — принёс и заложил незнакомый человек. Сейчас старуху под сюркуп, а серебро предъявляем попу к удостоверению. Поп пришёл и чудак оказался: руками развёл, глаза вытаращил…
— Это, говорит, не моё серебро. Мои метки Рцы Слово, Роман Святодухов, а на этом Иже Буки, под короною.
Тут уж их высокоблагородие даже и оскорбились.
— Это, — отвечают, — батюшка, одни ваши капризы. Это неблагодарность. Вы заявили, что у вас пропали две дюжины серебряных ложек, — мы вам две дюжины серебряных ложек и представляем. А вы какого-то Рцы Слова ищете! Что вам — Рцы Словом, что ли, щи-то хлебать?
Подумал поп, согласился.
— Хорошо. Мои ложки. Попадья у меня — уроженная Ирина Благосветлова, так это её приданные. Вот только корона эта?
— Эх, батюшка! — отвечает их высокоблагородие, — ложки приданные, а корона — венец, всему делу конец. Как женились вы на матушке, держали над вами венец?
— Держали.
— Ну, вот он самый и есть!
— Что он вам тут звонит? — внезапно раздался баритонный возглас, и пред нами, как из-под земли вырос, вышел из-за угла сам его высокоблагородие, начальник граду и уезду сему, седоусый подполковник Провожанцев.
— Да вот… повествует…
Но Провожанцев уже упёр руки в боки и, покивая головою и великолепно топорща пушистые усы, угрызал Кулева, вытянувшегося перед ним в струну.
— Эх ты, рожа! Рожа — рожа и есть. Ну, можно ли на тебя, рожу, положиться хоть в малой малости? Говорил я тебе, чтобы секретно? а? говорил?
— Виноват, ваше высокоблагородие.
— Отчего же о твоей поганой крашеной бороде гудит весь город?
И, не ожидая ответа от уничтоженного Шерлока Холмса, обратился ко мне:
— Вы знаете, в чём дело?
— Наслышан.
— Видите ли: это не моя была идея выкрасить ему бороду. Мировой внушил. Это чучело явилось ко мне за инструкциями, а у меня винт: мировой, податной, акцизный и я. Мировой, как узнал, куда и на что Едет Кулев, стал советовать, чтобы ему выкраситься.
— А откуда же узнал мировой?
— Просто услыхал, что мы разговаривали. Дело при всех было, между игрою. Что же мне было — Кулева в отдельную комнату уводить, что ли и там с ним шептаться?
— Конечно, зачем вам?
— Кажется, мы все здесь свои люди, благородные…
— Конечно, конечно.
— Между мировым и податным даже ужасный спор вышел. Мировой говорит: краситься. А податной: не надо, — один глупый маскарад и никакого результата! Ну, дебаты, доказательства… оба люди умные, в университетах обучались, такую Спипозу с Дарвином развели, — я даже не ожидал, чтобы из-за крашеной бороды столько науки… Зашёл доктор…
— Ах, и доктор был?
— Да, он к казначею ехал, увидал нас в окно, завернул на попутный дымок… Взяли доктора за судью. Ну, он, сами знаете, скептик, циник. Охота, говорит, вам, господа, драть горло из-за пустяков! Всё равно, ведь, никого Кулев не выследит и не поймает, а бока ему, что крашеному, что некрашеному, обязательно намнут.
— И, конечно, намнут! — загремел подполковник на Кулева. — Потому что хвастун и болтун! Языка за зубами держать не умеешь! Всему базару расславил свою пасквильную бородёнку… Вот и охраняй обывателя с такими агентами! А начальство пишет нагоняи, будто у нас много происшествий.
Провожанцев трагически поник думною головою. Потом добродушнейшим тоном — приказал Кулеву:
— Ступай уж, вымой рожу-то… Хвастунишка! Никуда не поедешь: прославился и без езды. И кто тебе эти примеры даёт? А только так больше нельзя. В последний раз спускаю. Вот — при благородных свидетелях говорю, понял?
— Слушаю, ваше высокоблагородие!
Примечания править
- ↑ англ. detective — детектив