Сердце-обличитель (По; Михаловский)/ДО
| ← Три разсказа Эдгара Поэ (Достоевскій). | Сердце-обличитель. | Чорный котъ. → |
| Оригинал: англ. The Tell-Tale Heart, 1843.. — Перевод созд.: 1860, опубл: 1861. Источникъ: «Время», 1861, томъ I, № 1, с. 232—237. • См. также переводъ Шелгунова. |
- Википроекты
Да! я былъ, — какъ и теперь я, — нервозенъ, очень, очень, страшно нервозенъ; но зачѣмъ вы хотите называть меня сумасшедшимъ? Болѣзнь изощрила мои чувства, а не испортила, не притупила ихъ. Въ особенности тонко было у меня чувство слуха. Я слышалъ все на небѣ и на землѣ. Я слышалъ многое въ аду. Такъ я сумасшедшій? Слушайте же и наблюдайте, какъ здраво, какъ спокойно я могу разсказать вамъ всю исторію.
Я не въ состояніи припомнить, какимъ образомъ первая мысль запала мнѣ въ голову; но, запавши разъ, она преследовала меня день и ночь. Цѣли здѣсь не было никакой, страсти — никакой. Я любилъ этого старика. Онъ никогда не дѣлалъ мнѣ зла. Онъ ничѣмъ не оскорбилъ меня. Я вовсе не желалъ его денегъ. Мнѣ кажется, причиною всему былъ его глазъ… да, именно такъ! одинъ глазъ его былъ похожъ на глазъ ястреба — блѣдно-голубой, съ бѣльмомъ. Когда взглядъ его падалъ на меня, вся кровь моя застывала въ жилахъ. И вотъ, постепенно, мало по малу, я задумалъ убить старика, чтобы избавиться навсегда отъ его глаза.
И такъ вотъ въ чемъ состояло дѣло. Вы воображаете, что я сумасшедшій. Сумасшедшіе ничего не понимаютъ, но посмотрели бы на меня! Вы увидѣли бы, какъ благоразумно я дѣйствовалъ, съ какою осторожностью, съ какою прозорливостью, съ какимъ притворствомъ я шолъ къ своей цѣли ! Я никогда не былъ такъ ласковъ къ старику, какъ въ последнюю недѣлю предъ его смертью. И каждую ночь около полуночи я поворачивалъ ручку его двери и отворялъ ее,— какъ тихо отворялъ! Отворивъ нѣсколько, чтобъ просунуть голову, я продвигалъ туда потайной фонарь, закрытый на-глухо, такъ что изъ него не выходило ни малѣйшаго свѣта; потомъ просовывалъ голову. О! вы засмѣялись бы, если бы увидѣли, какъ хитро я дѣлалъ это, какъ медленно-медленно поворачивалъ голову, чтобы не разбудить старика. Мнѣ нуженъ былъ цѣлый часъ для того, чтобы просунуть всю голову въ пріотворенную дверь и увидѣть наконецъ, какъ онъ лежитъ на своей кровати. Развѣ сумасшедшій могъ быть такъ разсудителенъ? За тѣмъ я осторожно открывалъ фонарь — какъ осторожно! Я открывалъ его какъ разъ настолько, чтобы на ястребиный глазъ упалъ одинокій, тонкій лучь свѣта. И я дѣлалъ это цѣлыя семь ночей сряду — ровно въ полночь — но глазъ всегда былъ закрытъ, и мнѣ невозможно было приступить къ дѣлу, потомучто меня безпокоилъ не самъ старикъ, а злой глазъ его. И каждое утро я смѣло входилъ въ его комнату и спокойно говорилъ съ нимъ и тономъ задушевной привязанности называлъ его по имени и спрашивалъ какъ онъ провелъ ночь. Вы видите изъ этого, что онъ былъ бы необыкновенно проницателенъ, если бы подозрѣвалъ, что въ эту самую ночь, ровно въ двенадцать часовъ, я наблюдалъ его сонъ.
Въ восьмую ночь я отворилъ дверь еще осторожнѣе, чѣмъ прежде. Минутная стрѣлка на часахъ двигалась скорѣе, чѣмъ моя рука. Никогда до этой ночи я не чувствовалъ всего объема моихъ силъ, моей хитрости. Я едва могъ сдерживать чувство торжества при мысли, что вотъ я отворяю дверь, а онъ даже и во снѣ не видитъ моихъ тайныхъ дѣлъ и помысловъ. У меня вырвался смѣхъ; можетъ быть, старикъ услыхалъ его, потомучто онъ задвигался на кровати, какъ будто въ испугѣ. Вы думаете, что я отступилъ? — ошибаетесь. Въ комнатѣ его царствовала непроницаемая тьма (ставни были заперты отъ воровъ), онъ не могъ видѣть, что дверь отворена, — и я все больше и больше открывалъ ее.
Я уже просунулъ голову внутрь комнаты и хотѣлъ открыть фонарь, но мой большой палецъ соскользнулъ съ жестяной застежки. Старикъ вскочилъ и закричалъ: «кто тамъ?»
Я не двигался съ мѣста и не отвѣчалъ. Въ продолжение цѣлаго часа ни одинъ изъ моихъ мускуловъ не шевельнулся, и однако же не слышно было, чтобы старикъ легъ опять. Онъ все сидѣлъ на своей кровати и прислушивался…
Вдругъ я услыхалъ тихій стонъ и понялъ, что это стонъ смертельного страха. Это не былъ стонъ боли или горя — о, нѣтъ! Это былъ подавленный звукъ, который вырывается изъ глубины души, переполненной ужасомъ. Онъ былъ мнѣ коротко знакомъ. Много ночей, ровно въ двенадцать часовъ, онъ выходилъ изъ моей собственной груди, усиливая овладѣвавшій мною ужасъ страшнымъ своимъ отголоскомъ… Да, этотъ звукъ былъ хорошо мнѣ знакомъ. Я зналъ, что чувствовалъ старикъ въ эту минуту, и жалѣлъ его, хотя смѣялся въ душѣ. Я зналъ, что онъ не спитъ съ той минуты, какъ услыхалъ первый легкій шумъ и повернулся на своей постели. Я зналъ, что страхъ его все усиливается; онъ старается вообразить, что этотъ страхъ неоснователенъ — и не можетъ. Онъ говоритъ себѣ: «это скрыпнулъ полъ» или — «это крикнулъ сверчокъ». Да, онъ старается ободрить себя такими предположеніями, но напрасно. Все напрасно, потомучто приближающаяся къ нему смерть накинула на жертву свою мрачную тѣнь. Тяжолое вліяніе этой невидимой тѣни заставляло его чувствовать присутствіе моей головы въ комнатѣ, хотя онъ не видѣлъ и не слышалъ меня.
Послѣ долгихъ и очень терпѣливыхъ ожиданій, не слыша, чтобы онъ легъ опять, я рѣшился чуть-чуть пріотворить фонарь. Вы не можете представить себѣ, какъ медленно и осторожно я это сдѣлалъ. Наконецъ тусклый лучь свѣта, тонкій какъ нить паутины, вырвался изъ отверстія и упалъ на ястребиный глазъ.
Онъ былъ раскрытъ, широко раскрытъ — и я закипѣлъ бѣшенствомъ. Я видѣлъ совершенно явственно этотъ глазъ — безжизненно-голубой, съ отвратительною плевою, взглядъ леденившій мозгъ въ костяхъ моихъ. Но я не могъ разсмотрѣть ни остальныхъ частей лица, ни фигуры старика, потомучто, какъ будто по инстинкту, я направилъ лучь свѣта именно на проклятое мѣсто.
Вдругъ… (не говорилъ ли я вамъ, что все, что вы считаете сумасшествіемъ во мнѣ, есть не болѣе какъ необыкновенная острота чувствъ?) вдругъ мнѣ послышался глухой, неясный, быстрый звукъ, подобный тому, какой производятъ часы, завернутые въ хлопчатую бумагу. Мнѣ хорошо былъ знакомъ и этотъ звукъ. Это было біеніе сердца старика. Оно усилило мое бѣшенство, какъ звукъ барабана возбуждаетъ мужество въ солдатѣ.
Но я все-таки удерживался и не шевелился. Я испытывалъ, до какой степени неподвижно я могу держать свѣтъ надъ ястребинымъ глазомъ. Между тѣмъ адскій стукъ сердца усиливался. Онъ становился все быстрѣй и быстрѣй, громче и громче съ каждымъ мгновеніемъ. Должно быть ужасъ старика дошолъ до послѣдней степени! Я говорилъ вамъ, что я нервозенъ — это правда. И теперь, въ первый часъ ночи, среди страшнаго безмолвія стараго дома, этотъ странный стукъ возбудилъ во мнѣ непреодолимый ужасъ. Однако же несколько минутъ я удерживался и не шевелился. Но біеніе сердца становилось все громче и громче! мнѣ казалось, что оно лопнетъ. И мною овладѣло теперь новое безпокойство: этотъ звукъ можетъ быть услышанъ сосѣдомъ. Часъ старика насталъ! Съ громкимъ воплемъ я раскрылъ фонарь и вскочилъ въ комнату. Онъ вскрикнулъ — вскрикнулъ только одинъ разъ. Въ одно мгновеніе я стащилъ его на полъ и закрылъ тяжолой периной. Потомъ я весело засмѣялся, радуясь, что дѣло такъ подвинулось впередъ. Но еще много минутъ сердце старика билось съ глухимъ шумомъ. Впрочемъ это не безпокоило меня: его нельзя было слышать черезъ стѣну. Наконецъ оно замолкло. Старикъ умеръ. Я отвалилъ перину и началъ разсматривать трупъ. Да, онъ былъ мертвъ, мертвъ какъ камень. Я положилъ руку ему на сердце и долго держалъ ее такъ: — ни малѣйшаго трепета. Старикъ мертвъ. Съ этихъ поръ глазъ его уже не будетъ безпокоить меня!
Если вы все-таки считаете меня сумасшедшимъ, то оставите свое мнѣніе, когда я опишу благоразумныя предосторожности, принятыя мною для того, чтобы спрятать тѣло.
Ночь проходила, и я работалъ молча, но скоро. Прежде всего я раздѣлилъ трупъ на части. Я отрѣзалъ голову, руки и ноги. За тѣмъ я поднялъ три половницы и уложилъ все это между балками. Потомъ пригналъ доски опять на прежнее мѣсто такъ искусно, что никакой человѣческій глазъ ничего не могъ бы заметить. Мыть было нечего: ни одного пятна, ни одного брызга крови! Я быль слишкомъ остороженъ для этого. Могила вмѣстила въ себѣ все — ха! ха! ха!
Въ четыре часа утра я кончилъ работу. Темнота была такая же, какъ въ полночь. Когда колоколъ прозвонилъ четыре, то послышался стукъ въ дверь, выходившую на улицу. Я пошолъ отворить ее. На сердцѣ у меня было легко: чего мнѣ было теперь бояться?
Вошли три человѣка, объявившіе, что они полицейскіе чиновники. Сосѣдъ слышалъ ночью крикъ, у него родилось подозрѣніе чего-то недобраго; онъ сообщилъ объ этомъ полиціи, которая и поручила этимъ людямъ сдѣлать обыскъ на мѣстѣ.
Я улыбнулся; чего мнѣ было бояться? Я ласково принялъ джентльменовъ. Что касается до крика, сказалъ я, то это я самъ кричалъ во снѣ. Старикъ уѣхалъ за городъ. Я водилъ моихъ посетителей по всему дому; я заставлялъ ихъ искать, хорошенько искать. Наконецъ я привелъ ихъ въ его комнату. Я показалъ имъ его богатства, цѣлыя и нетронутыя. Въ энтузіазмѣ моей увѣренности, я принесъ въ комнату стулья и просилъ ихъ отдохнуть здѣсь, между тѣмъ какъ самъ, въ дикой дерзости полнаго торжества, поставилъ свой стулъ на самомъ томъ мѣстѣ, гдѣ лежало тѣло жертвы.
Полицейскіе были удовлетворены. Моя непринужденная манера убѣдила ихъ. Я былъ необыкновенно спокоенъ. Они сѣли, и между тѣмъ какъ я весело отвѣчалъ на ихъ вопросы, они болтали объ обыкновенныхъ предметахъ. Но скоро я почувствовалъ, что блѣднѣю, и сталъ желать, чтобы они ушли. Голова моя разболѣлась и мнѣ показалось, что у меня звенитъ въ ушахъ. А они все сидѣли и разговаривали. Звонъ становился все явственнѣе; я началъ больше говорить, чтобы избавиться отъ этого ощущенія, но оно продолжалось и пріобрѣтало какую-то опредѣленность. Наконецъ я замѣтилъ, что этотъ звонъ раздается не въ ушахъ моихъ.
Безъ сомнѣнія я тогда очень поблѣднѣлъ. Я возвысилъ голосъ и заговорилъ скорѣе. Что мнѣ оставалось дѣлать? Это былъ тихій, глухой, быстрый звукъ, очень похожій на тотъ, который производятъ часы, завернутые въ хлопчатую бумагу. Я задыхался, а полицейскіе все еще ничего не слышали. Я заговорилъ скорѣе, съ большимъ жаромъ, но шумъ постоянно усиливался. Я всталъ и началъ разсуждать о пустякахъ, возвышая голосъ и сильно жестикулируя, — но стукъ все усиливался. Неужели они не думаютъ уйдти? Я тяжело шагалъ по комнатѣ, какъ-будто бы доведенный до бѣшенства замѣчаніями моихъ собесѣдниковъ; но стукъ постоянно усиливался. О Боже! что мнѣ дѣлать? Я былъ внѣ себя, я говорилъ вздоръ, я произносилъ проклятія! Я поворачивалъ стулъ, на которомъ прежде сидѣлъ, и двигалъ имъ по полу, — но стукъ все-таки былъ слышенъ и все усиливался. Онъ становился все громче, громче и громче! А полицейскіе все еще шутливо болтали и смѣялись. Неужели они не слыхали? Всемогущій Боже! нѣтъ, нѣтъ, они слышали, они подозревали, они узнали, и издѣвались надъ моимъ ужасомъ! Я такъ думалъ тогда, такъ думаю и теперь. Хуже этой агоніи ничто не можетъ быть. Всякую пытку было легче вытерпѣть, чѣмъ такую насмѣшку. Я не могъ болѣе выносить эти лицемѣрныя улыбки! Я почувствовалъ, что долженъ закричать или умереть! И вотъ — опять! — громче! громче! громче!
«Негодяи!» вскричалъ я, «перестаньте притворяться. Я сознаюсь! подымите доски! вотъ здѣсь — здѣсь! Это бьется его гнусное сердце!»