Чёрный кот (По; Михаловский)/ДО
| ← Сердце-обличитель. | Чорный котъ. | Чортъ въ ратушѣ. → |
| Оригинал: англ. The Black Cat, 1843.. — Перевод созд.: 1860, опубл: 1861. Источникъ: «Время», 1861, томъ I, № 1, с. 238—247. |
- Википроекты
Я не ожидаю и не ищу, чтобы кто-нибудь вѣрилъ моему разсказу, въ высшей степени странному, но вмѣстѣ съ тѣмъ очень простому. Да, я былъ бы сумасшедшимъ, если бы ожидалъ этого; мои собственныя чувства отказываются вѣрить самимъ себѣ. Но завтра я умру, и мнѣ хочется облегчить свою душу. Моя ближайшая цѣль состоитъ въ томъ, чтобы разсказать міру — просто, коротко и безъ толкованій — рядъ простыхъ домашнихъ событій. Эти событія въ своихъ послѣдствіяхъ ужасали, мучили и наконецъ погубили меня. Но я не буду дѣлать попытки объяснить ихъ. Для меня они не представляли почти ничего кромѣ ужаса, для многихъ же они вовсе не покажутся страшными. Можетъ быть, впослѣдствіи найдется какой-нибудь умъ болѣе спокойный, болѣе логическій и гораздо менѣе моего склонный къ возбужденію. Онъ низведетъ мои призраки на степень самой обыкновенной вещи и въ обстоятельствахъ, о которыхъ я не могу говорить безъ ужаса, увидитъ не болѣе, какъ обыкновенный результатъ очень естественныхъ дѣйствій и причинъ.
Съ дѣтства я отличался уступчивостью и человѣчностью характера. Нѣжность моего сердца доходила до того, что сдѣлала меня предметомъ насмѣшекъ со стороны моихъ товарищей. Я въ особенности любилъ животныхъ, и мои родители много ихъ мнѣ надарили. Съ ними я проводилъ большую часть времени, и высшимъ счастьемъ для меня было — кормить и ласкать ихъ. Эта особенность моего характера росла вмѣстѣ со мною и въ лѣтахъ мужества служила для меня однимъ изъ главныхъ источниковъ удовольствія. Свойство и силу наслажденія, происходящего отъ подобныхъ причинъ, едва ли нужно объяснять тѣмъ, которые питали когда-нибудь нѣжную привязанность къ вѣрной и умной собакѣ. Въ безкорыстной и самоотверженной любви животнаго есть что-то дѣйствующее прямо на сердце того, кто имѣлъ частые случаи наблюдать жалкую дружбу и летучую, какъ пухъ, вѣрность человѣка.
Я женился рано и былъ очень радъ, найдя въ моей женѣ наклонности, сходныя съ моими собственными. Замѣтивъ мою страсть къ домашнимъ животнымъ, она при всякомъ удобномъ случаѣ пріобрѣтала ихъ, выбирая самыхъ лучшихъ. У насъ были птицы, золотыя рыбки, отличная собака, кролики, маленькая обезьяна и котъ.
Этотъ котъ былъ необыкновенно великъ и красивъ, — совершенно чорный котъ, — и смышленъ онъ былъ до изумительной степени. Говоря о его умѣ, моя несколько суевѣрная жена часто упоминала о старинномъ народномъ повѣрьи, по которому всѣ чорныя кошки — оборотившіяся вѣдьмы. Впрочемъ она говорила это въ шутку, и я упоминаю объ этомъ обстоятельстве только потому, что именно теперь оно пришло мнѣ на память.
Плутонъ — такъ звали кота — былъ самымъ любимымъ моимъ фаворитомъ. Никто кромѣ меня не кормилъ его, и въ домѣ онъ сопровождалъ меня всюду. Мнѣ стоило даже большого труда отгонять его, когда ему приходила фантазія сопровождать меня по улицамъ.
Наша дружба продолжалась такимъ образомъ несколько лѣтъ, въ теченіе которыхъ мои наклонности и характеръ, вслѣдствіе невоздержной жизни (стыжусь признаться въ этомъ), потерпѣли радикальное измѣненіе къ худшему. Я становился съ каждымъ днемъ угрюмѣе, раздражительнѣе, невнимательнее къ чувствамъ другихъ. Я позволялъ себѣ говорить дерзости женѣ, наконецъ покусился даже на насильственные поступки противъ нея. Разумеется и мои любимцы должны были почувствовать происшедшую во мнѣ перемѣну. Я нетолько не обращалъ на нихъ вниманія, но и дурно обходился съ ними. Однако же къ Плутону я сохранялъ еще нѣкоторое уваженіе. Оно удерживало меня отъ дурнаго обращенія съ нимъ, между-тѣмъ какъ я нисколько не церемонился съ кроликами, обезьяною и собакой, когда они попадались мнѣ подъ руку случайно или по привязанности ко мнѣ. Болѣзнь моя усиливалась, а какая другая болѣзнь можетъ сравниться съ пьянствомъ? Наконецъ даже Плутонъ, который самъ начиналъ старѣть и слѣдовательно дѣлаться нѣсколько брюзгливымъ, сталъ испытывать послѣдствія моего дурнаго расположенія духа.
Однажды ночью, когда я воротился домой сильно пьяный изъ одного часто посѣщаемаго мною притона, мнѣ вообразилось, что котъ избѣгаетъ моего присутствія. Я схватилъ его. Въ испугѣ онъ укусилъ мнѣ руку, и мною вдругъ овладѣло демонское бѣшенство. Я ужь не помнилъ себя. Казалось, прежняя душа вдругъ оставила мое тѣло, и каждая фибра во мнѣ задрожала отъ дьявольской злобы, подстрѣкаемой джиномъ. Я досталъ изъ жилетнаго кармана перочинный ножикъ, открылъ его, схватилъ несчастное животное за горло и медленно вырѣзалъ у него одинъ глазъ! Я краснѣю, горю и дрожу при разсказѣ объ этой ужасной жестокости…
Когда съ наступленіемъ утра разсудокъ воротился ко мнѣ, когда продолжительный сонъ прогналъ пары ночной попойки, я вспомнилъ о сдѣланномъ мною преступленіи и почувствовалъ отчасти ужасъ, отчасти угрызеніе совѣсти. Но это было слабое и двусмысленное чувство; душа оставалась нетронутою. Я опять предался излишествамъ и скоро потопилъ въ винѣ всякое воспоминаніе о моемъ поступкѣ.
Между-тѣмъ котъ мало-по-малу выздоровѣлъ. Правда, впадина вырѣзаннаго глаза представляла страшный видъ, но Плутонъ повидимому уже не чувствовалъ никакой боли. Онъ ходилъ въ домѣ по прежнему, только — какъ и должно было ожидать — убѣгалъ въ страшномъ испугѣ при моемъ приближеніи. Во мнѣ осталось еще на столько прежнихъ свойствъ, что я сначала огорчался этимъ явнымъ ко мнѣ отвращеніемъ со стороны животнаго, которое когда-то было такъ привязано ко мнѣ. Но скоро это чувство смѣнилось раздраженіемъ. Тогда, на мою окончательную и невозвратную гибель, во мнѣ родился духъ упорства. Философія ничего не говоритъ объ этой наклонности. Но я убѣжденъ, столько же убѣжденъ, какъ напримѣръ въ существованіи души, что упорство есть одно изъ первоначальныхъ побужденій человѣческаго сердца, одна изъ нераздельныхъ, основныхъ способностей или чувствованій, которыя даютъ направленіе характеру человѣка. Кто не дѣлалъ низостей или глупостей по той единственной причинѣ, что не долженъ былъ ихъ дѣлать? Развѣ нѣтъ въ насъ постоянной страстишки — вопреки доводамъ здраваго смысла, нарушать законъ единственно потому, что это законъ? Духъ упорства, говорю я, явился во мнѣ для моей окончательной гибели. Это непостижимое желаніе души мучить самое себя, насиловать собственную природу, дѣлать зло ради зла, побуждало меня продолжать и наконецъ довершить мои жестокости относительно невиннаго животнаго. Однажды утромъ я хладнокровно набросилъ петлю ему на шею и повѣсилъ его на деревѣ. Повѣсилъ — не смотря на то, что слезы текли у меня изъ глазъ; повѣсилъ — потомучто зналъ прежнюю любовь его ко мнѣ и чувствовалъ, что онъ не подалъ мнѣ ни малѣйшаго повода къ жестокости; повѣсилъ — потомучто сознавалъ въ моемъ поступкѣ грѣхъ, низвергающій мою безсмертную душу въ ту бездну, до которой, если только это возможно, не достигаетъ безконечная благость.
Ночью, послѣ этого дня, я былъ пробужденъ отъ сна крикомъ: пожаръ! Занавѣски моей кровати были охвачены пламенемъ. Весь домъ пылалъ. Жена, служанка и я съ большимъ трудомъ спасли свою жизнь. Разореніе было полное. Все мое имущество сгорѣло, и я предался отчаянію.
Я не буду такъ слабъ, чтобы непремѣнно отыскивать связь между слѣдствіемъ и причиной, между несчастіемъ и жестокимъ поступкомъ. Но я представляю цѣпь фактовъ и нехочу оставить незаконченнымъ ни одного, ни даже самаго малѣйшаго звена этой цѣпи. Днемъ, послѣ пожара, я посѣтилъ развалины. Стѣны всѣ почти обрушились. Стояла одна только внутренняя стѣна, перегораживавшая домъ посрединѣ, стѣна нетолстая, къ которой обыкновенно примыкало изголовье моей кровати. Должно быть штукатурка оказала значительное сопротивленіе дѣйствію огня, — фактъ, который я приписывалъ тому обстоятельству, что стѣна недавно была оштукатурена за-ново. Возлѣ этой стѣны собралась густая толпа народа и многіе повидимому разсматривали какую-то особую часть ея съ очень пытливымъ и пристальнымъ вниманіемъ. Слова — «странно!» «необыкновенно!» и другія подобныя привлекли мое вниманіе. Я подошолъ и увидѣлъ фигуру огромной кошки, какъ-будто вылѣпленную въ видѣ барельефа на бѣлой поверхности стѣны. Оттискъ былъ изумительно отчетливъ. На шеѣ животнаго была накинута веревка.
Когда я въ первый разъ взглянулъ на этотъ призракъ (едва ли я могъ тогда считать его чѣмъ-нибудь другимъ), мое удивленіе, мой ужасъ были чрезмѣрны. Но наконецъ на помощь мнѣ явилось размышленіе. Я вспомнилъ, что котъ былъ повѣшенъ въ саду, прилегавшемъ къ дому. Въ тревогѣ пожара толпа тотчасъ же наполнила садъ; должно быть кто-нибудь снялъ кота съ дерева и бросилъ его чрезъ окно въ мою комнату. Вѣроятно это было сдѣлано съ цѣлію разбудить меня. Другія стѣны, падая, придавили жертву моей жестокости къ новой штукатуркѣ, известка которой, въ соединеніи съ огнемъ и аммоніакомъ, выходящимъ изъ трупа, произвели портретъ въ томъ видѣ, какъ онъ былъ предъ моими глазами.
Хотя я такимъ образомъ скоро далъ отчетъ моему разсудку, если не совѣсти, въ поразительномъ, сейчасъ разсказанномъ мною фактѣ, но тѣмъ не менѣе онъ сдѣлалъ глубокое впечатлѣніе на мою фантазію. Цѣлые мѣсяцы я не могъ избавиться отъ преслѣдовавшаго меня призрака. Въ это же время опять явилось въ моей душѣ то половинное чувство, которое имѣло видъ угрызенія совести, но не было имъ въ дѣйствительности. Я даже жалѣлъ о потерѣ животнаго и въ гнусныхъ притонахъ, обыкновенно посѣщаемыхъ мною, искалъ, для пополненія этого недостатка, другаго кота, сколько-нибудь похожаго на прежняго.
Однажды ночью, когда я сидѣлъ въ полусознательномъ состояніи среди позорнѣйшаго кабака, мое вниманіе было внезапно привлечено чѣмъ-то чорнымъ, свернувшимся на одной изъ огромныхъ бочекъ джина или рома, которыя составляли главную мебель комнаты. Нѣсколько минутъ я пристально глядѣлъ на верхъ этой бочки, удивляясь, какимъ образомъ я не замѣтилъ прежде лежавшаго на ней чорнаго предмета. Я подошолъ къ нему и тронулъ его рукою. Это былъ чорный котъ, очень большой, совершенно такой же величины, какъ Плутонъ, и очень похожій на него во всемъ, исключая одного. Именно, Плутонъ былъ чоренъ весь, съ ногъ до головы, а этотъ котъ имѣлъ широкое, хотя и неявственно обозначенное бѣлое пятно, покрывавшее почти всю грудь его.
Когда я прикоснулся къ нему, онъ громко замурлыкалъ, началъ тереться о мою руку и повидимому былъ очень доволенъ моимъ вниманіемъ. Именно такого животнаго я искалъ. Я тотчасъ же вздумалъ купить кота и предложилъ хозяину заведенія деньги, но хозяинъ не имѣлъ на него никакихъ притязаній, не зналъ откуда онъ взялся, и никогда не видалъ его до этихъ поръ.
Я продолжалъ ласкать кота и когда сталъ собираться домой, то онъ выказалъ желаніе идти за мною. Я не отгонялъ его и на пути иногда наклонялся и гладилъ его по спинѣ. Онъ скоро освоился съ домомъ и сдѣлался большимъ любимцемъ моей жены.
Что касается до меня, то я скоро почувствовалъ возникающее въ моей душѣ отвращеніе къ нему. Я вовсе не ожидалъ этого чувства, но не знаю какъ и почему, очевидная привязанность его ко мнѣ была противна и надоѣдала мнѣ. Мало по малу отвращеніе перешло въ горечь и ненависть. Я избѣгалъ животнаго, какое-то чувство стыда и воспоминаніе о моей прежней жестокости удерживали меня отъ нанесенія ему физической боли. Нѣсколько недѣль я не билъ его и не дѣлалъ ему никакихъ насилій; но постепенно, мало по малу, я сталъ смотреть на него съ невыразимымъ омерзеніемъ и молча уходилъ отъ его ненавистнаго присутствия, какъ отъ дыханія чумы.
Безъ сомнѣнія къ усиленію моей ненависти къ животному не мало способствовало открытіе, сдѣланное мною утромъ послѣ того, какъ я привелъ его къ себѣ домой: подобно Плутону, онъ былъ лишонъ одного глаза. Это обстоятельство было причиною, что онъ еще болѣе полюбился моей женѣ. Она, какъ я уже сказалъ, обладала въ высокой степени тою человѣчностью чувства, которая была нѣкогда отличительною чертою моего характера и источникомъ многихъ самыхъ простыхъ и чистыхъ моихъ удовольствій.
Странно, что вмѣстѣ съ моимъ отвращеніемъ къ коту, привязанность его ко мнѣ повидимому усиливалась. Онъ ходилъ за мною по пятамъ съ упорствомъ, о которомъ трудно дать читателю надлежащее понятіе. Гдѣ бы я ни сѣлъ, онъ ужь подползетъ ко мнѣ подъ стулъ, или вспрыгнетъ ко мнѣ на колѣни, надоѣдая мнѣ своими противными ласками. Когда я вставалъ, чтобы пройдтись по комнатѣ, онъ вертѣлся у меня подъ ногами, такъ что я чуть не падалъ, или же, цѣпляясь своими острыми когтями за мое платье, вскарабкивался ко мнѣ на грудь. Въ такія минуты я сильно желалъ убить его однимъ ударомъ, но удерживался отъ этого частію воспоминаніемъ о моемъ прежнемъ преступленіи, а болѣе всего (сознаюсь въ этомъ за одинъ разъ) рѣшительнымъ страхомъ, который я чувствовалъ къ коту.
Это не былъ страхъ собственно физическаго зла, и однако-же я не съумѣлъ бы определить его другимъ образомъ. Я почти стыжусь признаться, — да, даже здѣсь, въ тюрьмѣ, стыжусь признаться, — что ужасъ и отвращеніе, которые внушало мнѣ животное, были усилены одною изъ самыхъ пустыхъ химеръ, какія только можно себѣ представить. Моя жена не разъ обращала мое вниманіе на бѣлую отмѣтку, о которой я говорилъ, составлявшую единственное видимое отличіе этого кота отъ Плутона. Читатель вспомнитъ, что эта отмѣтка, хотя большая, первоначально была очень неопредѣленна: мало по малу, почти незамѣтно, она пріобрѣла рѣзкую явственность очертанія. Разсудокъ мой долго силился отвергать это обстоятельство, какъ пустую игру воображенія. Отмѣтка теперь имѣла видъ предмета, имя котораго я содрогаюсь произнести… И преимущественно по этому я ненавидѣлъ кота, боялся его и желалъ бы, если бы только смѣлъ, избавиться отъ чудовища. Я видѣлъ въ его бѣломъ пятнѣ изображеніе отвратительной, ужасной вещи — висѣлицы! — печальнаго и грознаго орудія ужаса и преступленія, агоніи и смерти!
Съ этихъ поръ я сталъ истинно жалкимъ существомъ, болѣе жалкимъ, нежели это свойственно человѣку. Неразумное животное, которому подобное я убилъ съ такимъ презрѣніемъ, — неразумное животное было причиною нестерпимой пытки для меня, для человѣка, созданнаго по образу Божію! Увы! ни днемъ ни ночью я не зналъ больше покоя. Днемъ котъ не оставлялъ меня ни на минуту, а ночью я безпрестанно вскакивалъ, испуганный невыразимо страшными грезами. И проснувшись, я чувствовалъ горячее дыханіе этой твари на моемъ лицѣ и ея гнетущую тяжесть, — воплощеніе домоваго, котораго сбросить я не имѣлъ силы, — вѣчно лежащую на моемъ сердцѣ!
Слабый остатокъ добра въ моей душѣ не могъ выдержать такой пытки. Самыя злыя, самыя мрачныя мысли сдѣлались моими единственными неразлучными товарищами. Обыкновенная угрюмость моего нрава усилилась и перешла въ ненависть ко всѣмъ вещамъ и ко всему человѣчеству; моя жена, выносившая все безропотно, чаще и больше всѣхъ терпѣла отъ внезапныхъ, безпрестанныхъ и неудержимыхъ взрывовъ бѣшенства, которому я теперь слѣпо предавался…
Однажды она шла вмѣстѣ со мною за чѣмъ-то нужнымъ по хозяйству въ погребъ стараго дома, въ которомъ мы принуждены были жить по бѣдности. Котъ слѣдовалъ за мною внизъ по ступенямъ лѣстницы. Онъ чуть не сбилъ меня съ ногъ, и это разсердило меня до сумасшествія. Поднявъ топоръ и забывъ въ ярости ребяческій страхъ, который до сихъ поръ удерживалъ меня, я направилъ на животное ударъ, который безъ сомнѣнія былъ бы для него гибеленъ, еслибы попалъ туда, куда я цѣлилъ. Этотъ ударъ былъ остановленъ рукою моей жены. Раздражонный этимъ заступничествомъ, которое привело меня болѣе чѣмъ въ дьявольскую ярость, я вырвалъ у ней мою руку и топоромъ разрубилъ ей черепъ. Она упала мертвою на мѣстѣ, не испустивъ ни одного стона.
Совершивъ это гнусное убійство, я немедленно, но совершенно хладнокровно приступилъ къ тому, чтобы скрыть тѣло. Я зналъ, что мнѣ нельзя вынести его изъ дому ни днемъ ни ночью, безъ риску быть замѣченнымъ сосѣдями. Въ голову мнѣ приходило много плановъ. Сперва я думалъ изрѣзать трупъ на мелкіе куски и сжечь ихъ; потомъ рѣшилъ — вырыть могилу для него въ погребѣ; потомъ сталъ размышлять, не бросить ли его въ колодезь на дворѣ, или не положить ли его въ ящикъ, какъ какой-нибудь товаръ и, сдѣлавъ обычныя распоряженія, призвать носильщика, чтобы вынести его изъ дома. Наконецъ я напалъ на мысль, которая мнѣ показалась лучше всѣхъ этихъ плановъ. Я рѣшился замуровать трупъ въ стѣнѣ погреба, какъ, говорятъ, монахи среднихъ вѣковъ замуровывали людей, сдѣлавшихся ихъ жертвами.
Для подобной цѣли погребъ хорошо былъ принаровленъ. Стѣны его были сложены слабо и недавно покрыты грубою штукатуркой, еще не окрѣпшей отъ сырости воздуха. Сверхъ того въ одной изъ стѣнъ былъ выступъ, образованный фальшивымъ каминомъ, который былъ заложенъ и подведенъ подъ общій видъ остальныхъ частей погреба. Я не сомнѣвался, что легко могу вынуть въ этомъ мѣстѣ кирпичи, вложить туда трупъ и задѣлать все это по прежнему, такъ что никакой глазъ не будетъ въ состояніи замѣтить ничего подозрительнаго.
Я не обманулся въ разсчетѣ. Посредствомъ лома я безъ труда выбилъ кирпичи и, тщательно прислонивъ трупъ къ внутренней стѣнѣ камина, подперъ его, чтобы онъ держался въ такомъ положеніи; затѣмъ я легко привелъ все въ прежній порядокъ. Доставъ со всевозможными предосторожностями известковаго раствора, песку и шерсти, я составилъ штукатурку, которую нельзя было отличить отъ прежней, и покрылъ ею кирпичи. Окончивъ эту работу, я былъ очень доволенъ тѣмъ, что теперь все приведено въ надлежащій порядокъ. Стѣна не представляла ни малѣйшаго признака какихъ-нибудь перемѣнъ или передѣлокъ. Мусоръ на полу былъ мною тщательно подобранъ. Я съ торжествомъ посмотрѣлъ вокругъ и сказалъ самому себѣ: «по-крайней мѣрѣ здѣсь трудъ мой не былъ напрасенъ.»
Затѣмъ первымъ моимъ дѣломъ было — поискать кота, причину этого страшнаго несчастія; потомучто я наконецъ твердо рѣшился убить его. Попадись онъ мнѣ въ эту минуту, участь его была бы рѣшена. Но хитрое животное по видимому испугалось силы моего гнѣва и не показывалось мнѣ на глаза при подобномъ настроеніи духа. Невозможно описать или вообразить то глубокое, благодатное чувство облегченія, которое я испытывалъ вслѣдствіе отсутствія этой ненавистной твари. Котъ не показывался всю ночь, и такимъ образомъ по-крайней мѣрѣ одну ночь за все время съ тѣхъ поръ, какъ я привелъ его въ домъ, я спалъ крѣпко и спокойно. Да, спалъ, не смотря на убійство, лежавшее у меня на душѣ!
Прошло еще два дня — мой мучитель не показывался. Я опять вздохнулъ свободно. Чудовище оставило мой домъ навсегда! Я не увижу его болѣе. Такъ думалъ я и былъ въ высшей степени счастливъ! Мое преступленіе мало тревожило меня. Мнѣ сдѣлано было несколько допросовъ, но я отвѣчалъ на нихъ безъ затрудненія. Даже назначено было слѣдствіе, но ничего не было открыто. Я считалъ себя совершенно безопаснымъ.
На четвертый день послѣ убійства несколько полицейскихъ совсѣмъ неожиданно явились въ домъ и снова начали дѣлать строгій розыскъ на мѣстѣ. Но будучи увѣренъ въ невозможности открыть, гдѣ спрятанъ трупъ, я не чувствовалъ ни малѣйшаго замѣшательства. Полицейскіе велѣли мнѣ сопровождать ихъ при производимыхъ ими поискахъ. Они не оставили ни одного угла или закоулка безъ изслѣдованія. Наконецъ въ третій и въ четвертый разъ они сошли въ погребъ. Ни одинъ мускулъ мой не дрожалъ. Мое сердце билось спокойно, какъ у человѣка, спящаго сномъ невинности. Сложивъ руки на груди, я спокойно ходилъ по погребу туда и сюда, отъ одного конца къ другому. Полиція была удовлетворена вполнѣ и хотѣла выйдти. Радость моего сердца была слишкомъ сильна и я не выдержалъ. Я горѣлъ желаніемъ сказать только одно торжествующее слово и тѣмъ усугубить ихъ увѣренность въ моей невинности.
— Джентльмены, сказалъ я наконецъ, когда полицейскіе начали уже взбираться по ступенямъ лѣстницы, желаю вамъ всякаго здоровья и немного побольше вежливости. Сказать мимоходомъ, джентльмены, это — очень хорошо построенный домъ. (Въ неистовомъ желаніи сказать что-нибудь непринужденнымъ тономъ, я едва зналъ, что говорилъ). Да, могу сказать, это превосходно построенный домъ. Эти стѣны… вы уходите? эти стѣны сложены очень прочно. — Здѣсь, единственно изъ какого-то сумасшедшаго молодечества, я сильно постучалъ бывшею у меня въ рукахъ тростью какъ разъ въ ту часть стѣны, за которою стоялъ трупъ моей жертвы…
Да защититъ и сохранитъь меня Богъ отъ когтей сатаны! Едва отголоски моихъ ударовъ замолкли, — мнѣ на нихъ отвѣтилъ голосъ изъ могилы! Это былъ крикъ сперва глухой и прерывистый, похожій на всхлипываніе ребенка, потомъ онъ перешолъ въ долгій громкій и непрерывный вопль совершенно не человѣческій и выходящій изъ ряда обыкновенныхъ звуковъ,— въ завыванье, въ жалобный, пронзительный визгъ, въ которомъ слышались частію ужасъ, частію торжество. Словомъ: это былъ звукъ, который можетъ выйдти только изъ ада, звукъ, въ которомъ были соединены и вопли осужденныхъ на вѣчную муку грѣшниковъ и крики ликующихъ демоновъ.
Безумно было бы говорить о томъ, что я чувствовалъ въ эту минуту. Я едва не упалъ въ обморокъ, и, шатаясь, пошолъ къ противуположной стѣнѣ. Одинъ мигъ полицейскіе оставались неподвижными на лѣстницѣ отъ крайняго страха и ужаса. Въ слѣдующій — дюжина сильныхъ рукъ ломала стѣну камина. Она упала. Глазамъ зрителей представился трупъ, уже сильно попортившійся и покрытый запекшеюся кровью, который стоялъ противъ нихъ въ прямомъ положеніи. На головѣ его, разинувъ красный ротъ и выпучивъ единственный огненный глазъ, сидѣло гнусное животное, коварство котораго привело меня къ убійству, а обличительный вопль предалъ меня палачу. Я похоронилъ чудовище вмѣстѣ съ трупомъ моей жены!