Сердце-предатель (По; Шелгунов)/ДО
| ← Чёрная кошка. | Сердце-предатель. | Лигея. → |
| Оригинал: англ. The Tell-Tale Heart, 1843.. — Перевод опубл.: 1874. Источникъ: «Дѣло», 1874, № 5, с. 229—234. • См. также переводъ Михаловскаго. |
- Википроекты
Правда, что я нервозенъ, страшно нервозенъ, и всегда былъ такимъ; но зачѣмъ-же вы говорите, что я съумасшедшій? Болѣзнь довела мои чувства до большей утонченности, но не уничтожила ихъ, она не притупила ихъ. Слухъ былъ у меня развитъ сильнѣе другихъ чувствъ. Я слышалъ все, что дѣлалось на землѣ и на небѣ. Слышалъ многое въ аду. Отчего-же я съумасшедшій? Слушайте и замѣтьте, какъ здраво, какъ хладнокровно разскажу я вамъ цѣлую исторію.
Не знаю, какъ закралась въ мою голову мысль; но, попавъ туда, она не давала мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью. Причины не было, страсть не была возбуждена, — я любилъ старика; онъ не сдѣлалъ мнѣ никакого зла; онъ никогда не оскорблялъ меня; золота его я не желалъ. Мнѣ кажется причиной былъ его глазъ! Да, это было такъ. Одинъ изъ его глазъ походилъ на глазъ коршуна, — свѣтло-голубой, съ бѣльмомъ. Всякій разъ, какъ этотъ глазъ устремлялся на меня, кровь во мнѣ застывала… и медленно, постепенно, я рѣшилъ лишить жизни старика и его смертью избавиться навсегда отъ его глаза.
Теперь вотъ въ чемъ дѣло. Вы считаете меня съумасшедшимъ. Но развѣ съумасшедшіе понимаютъ что-нибудь? а вы посмотрѣли-бы на меня: съ какими предосторожностями, съ какой предусмотрительностью, съ какой скрытностью я принялся за дѣло! Я никогда не былъ такъ внимателенъ къ старику, какъ впродолженіи той недѣли, которая предшествовала убійству. И каждую ночь, около двѣнадцатаго часа, я поворачивалъ ручку его двери и отворялъ ее тихо, тихо. Отворивъ на-столько, чтобы просунуть голову, я просовывалъ осторожно потайной фонарь, плотно, плотно закрытый и нисколько не просвѣчивавшій, и потомъ просовывалъ голову. Вы расхохотались-бы, если-бы увидѣли, съ какой ловкостью я просовывалъ голову! Я двигалъ ею тихо, очень тихо, чтобы не потревожить сонъ старика. Я употреблялъ цѣлый часъ на то, чтобы просунуть голову на-столько, чтобы видѣть старика на постели. Неужели съумасшедшій былъ-бы такъ разсчетливо-остороженъ? Просунувъ голову, я осторожно отворялъ потайной фонарь, — и какъ осторожно, какъ осторожно, если-бы вы знали, потому-что шарнеръ скрипѣлъ. Я открывалъ фонарь настолько, чтобы незамѣтный лучъ свѣта падалъ на глазъ коршуна. И это я дѣлалъ впродолженіи длинныхъ семи ночей, — каждую ночь, ровно въ двѣнадцать часовъ; но глазъ всегда былъ закрытъ и мнѣ невозможно было исполнить свое намѣреніе, потому-что меня раздражалъ не старикъ, а его дурной глазъ. И каждое утро, когда разсвѣтало, я смѣло входилъ къ нему въ комнату, ласково называлъ его по имени и освѣдомлялся, какъ онъ провелъ ночь. Вы видите, что онъ былъ-бы слишкомъ догадливымъ старикомъ, если-бы сталъ подозрѣвать, что всякую ночь, ровно въ двѣнадцать часовъ, я наблюдаю его во время его сна.
Въ восьмую ночь я еще съ большими предосторожностями отворилъ дверь. Даже часовая стрѣлка движется быстрѣе, чѣмъ двигалась моя рука. Никогда до этой ночи я не сознавалъ громадности своихъ способностей, своей сообразительности. Я едва удерживалъ въ себѣ чувство торжества. Сознавать, что я тутъ, что я отворяю понемногу дверь и что онъ не подозрѣваетъ даже о моихъ тайныхъ мысляхъ! Я даже легко засмѣялся, и онъ, вѣроятно, услыхалъ мой смѣхъ, потому-что повернулся въ постели, какъ-будто просыпаясь. Вы, можетъ быть, думаете, что я ушелъ? Нѣтъ. Въ комнатѣ было темно, какъ въ трубѣ, и я зналъ, что онъ въ потьмахъ не можетъ видѣть пріотворенную дверь… Я все болѣе и болѣе отворялъ ее.
Я уже просунулъ голову и хотѣлъ отворить фонарь, какъ палецъ мой щелкнулъ о жестяную задвижку, и старикъ сѣлъ на постель и спросилъ: — «Кто тутъ?»
Я остановился и молчалъ. Цѣлый часъ я не шевелилъ ни однимъ мускуломъ, и все это время слышалъ, что старикъ не ложится. Онъ все сидѣлъ и прислушивался, точно какъ я дѣлалъ впродолженіи цѣлыхъ ночей, прислушиваясь къ червяку, стучащему въ стѣнѣ.
Но вотъ я услышалъ слабый стонъ, и это былъ стонъ смертельнаго страха. Это былъ глухой и подавленный вздохъ, вырвавшійся изъ души, переполненной ужасомъ. Звукъ этотъ хорошо былъ мнѣ знакомъ. Сколько разъ по ночамъ, ровно въ двѣнадцать часовъ, въ то время, какъ всѣ спали, онъ вырывался изъ моей собственной груди, увеличивая своимъ ужаснымъ эхомъ ужасъ, подавлявшій меня. Я говорю, что стонъ былъ мнѣ знакомъ. Я зналъ, что испытывалъ старикъ, и мнѣ было жаль его, хотя я въ душѣ хохоталъ. Я зналъ, что онъ не засыпалъ съ той самой минуты, какъ проснулся и повернулся въ постели. Страхъ его все увеличивался. Онъ старался увѣрить себя, что страхъ его безпричинный, и не могъ. Онъ говорилъ самъ себѣ, что это вѣтеръ въ трубѣ, что это мышь подъ поломъ или сверчокъ, крикнувшій гдѣ-нибудь. Да, онъ хотѣлъ придать себѣ храбрости этими гипотезами, но все было напрасно. Все было напрасно, потому что смерть, приближавшаяся къ нему огромной темной тѣнью, окутала уже свою жертву. И вліяніе незамѣтной мрачной тѣни заставляло его чувствовать — хотя онъ не видѣлъ и ничего не слышалъ, — заставляло его чувствовать присутствіе моей головы въ комнатѣ.
Подождавъ долго, терпѣливо, и не дождавшись, чтобы онъ снова легъ, я рѣшился открыть немного фонарь, но открыть чуть-чуть. Я открылъ его такъ тихонько, какъ вы себѣ и представить не можете, и навелъ тонкій, какъ паутина, лучъ на глазъ коршуна.
Глазъ былъ открытъ, — совершенно открытъ, — и я пришелъ въ ярость, какъ только взглянулъ на него. Я видѣлъ совершенно ясно, — это мутно-голубой и покрытый пятномъ глазъ, — глазъ, отъ котораго у меня застывалъ мозгъ въ костяхъ. Изъ всего лица старика я видѣлъ только глазъ, потому что точно инстинктивно я направилъ лучъ именно на это проклятое мѣсто.
Не сказалъ-ли я вамъ, что помѣшательство есть ничто иное, какъ утонченность чувствъ? Теперь-же я вамъ скажу, что до слуха моего доходилъ глухой, подавленный, частый стукъ, похожій на стукъ часовъ, завернутыхъ въ вату. Этотъ звукъ я тоже узналъ тотчасъ-же: то было біеніе сердца старика, и оно увеличило мою ярость, какъ звукъ барабана увеличиваетъ храбрость солдата.
Но я все еще удерживался… Я едва дышалъ. Я держалъ фонарь неподвижно и старался не сдвинуть лучъ съ глаза. А между тѣмъ проклятый бой сердца становился все сильнѣе, все поспѣшнѣе и съ каждой минутой все громче и громче. Ужасъ старика, вѣроятно, былъ страшно силенъ! Это біеніе, говорю я, съ каждой минутой дѣлались все сильнѣе и сильнѣе. Слушайте внимательно. Я сказалъ вамъ, что я нервенъ; я, дѣйствительно, нервенъ… А тутъ среди ночи, въ страшной ночной тишинѣ стараго дома, такой странный звукъ… Въ меня вселился непреодолимый ужасъ. Еще нѣсколько минутъ я оставался спокоенъ. Но біеніе становилось все сильнѣе и сильнѣе. Мнѣ казалось, что мое сердце изъ меня выскочитъ. И меня охватилъ новый страхъ: ну, а если сосѣдъ услышитъ этотъ стукъ? Часъ старика наступилъ. Съ страшнымъ крикомъ я открылъ фонарь и бросился въ комнату. Старикъ вскрикнулъ только разъ, только одинъ разъ. Я въ одинъ мигъ бросилъ его на полъ и навалилъ на него всю постель. И я улыбнулся отъ довольства, видя, что дѣло мое подвигается. Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ сердце старика билось глухимъ звукомъ и это меня уже не безпокоило, потому что черезъ стѣну его не могли услышать. Наконецъ, біеніе прекратилось. Старикъ умеръ. Я поднялъ постель и осмотрѣлъ тѣло. Да, оно было холодно и мертво. Я положилъ руку на сердце и продержалъ нѣсколько минутъ. Никакого біенія. Оно было мертво… Глазъ старика уже не станетъ меня болѣе мучить…
Если вы еще и теперь думаете, что я помѣшанъ, то я заставлю васъ перемѣнить мнѣніе: — я опишу вамъ предосторожности, которыя я принялъ, чтобы скрыть тѣло. Ночь проходила; я работалъ поспѣшно и молча. Я отрѣзалъ голову, потомъ руки, потомъ ноги.
Я поднялъ три половыя доски и уложилъ все между настилкой, потомъ я положилъ доски на старое мѣсто такъ ловко, такъ хорошо, что никакой-бы глазъ, даже его глазъ ничего-бы не замѣтилъ. Мыть было больше нечего, — ни пятна, ни капли крови. О, я слишкомъ хитеръ! Утро все уничтожило, ха-ха-ха!..
Было четыре часа, когда я кончилъ работу, — стояла темная, глухая ночь. Въ то время, какъ часы били четыре, кто-то постучался. Совершенно спокойно я пошелъ отворить, потому что теперь мнѣ нечего было бояться. Вошли три человѣка; они объявили, что они полицейскіе. Ночью сосѣдъ слышалъ крикъ; крикъ возбудилъ его подозрѣніе, онъ далъ знать полиціи и вотъ пришли полицейскіе, чтобы произвести слѣдствіе.
Я улыбнулся — чего мнѣ было бояться? Я привѣтливо принялъ чиновниковъ. «Крикнулъ я, заявилъ я имъ, — во снѣ. А старикъ, прибавилъ я, — уѣхалъ въ деревню». Я провелъ чиновниковъ по всему дому, приглашая ихъ осмотрѣть все хорошенько. Наконецъ, я привелъ ихъ въ его комнату. Я показалъ имъ его деньги, — все было цѣло. Увлеченный своей удачей, я принесъ стулья и просилъ полицейскихъ отдохнуть; самъ-же я поставилъ свой стулъ на доски, прикрывавшія тѣло.
Полицейскіе были удовлетворены. Моя развязность успокоила ихъ. Я былъ совершенно доволенъ. Они сѣли и начали разговоръ о повседневныхъ предметахъ; я весело отвѣчалъ имъ. Но я почувствовалъ скоро, что блѣднѣю, и сталъ желать, чтобы они ушли. Голова у меня болѣла, въ ушахъ звенѣло, а полицейскіе все сидѣли и все разговаривали. Звонъ становился явственнѣе, не переставалъ, а усиливался; я болталъ усиленно, желая избавиться отъ непріятнаго чувства, но не могъ… Вскорѣ я открылъ, что звукъ былъ не у меня въ ушахъ.
Я поблѣднѣлъ, но болталъ еще скорѣе и еще громче. Звукъ усиливался; что мнѣ было дѣлать? Звукъ былъ глухой, подавленный, частый, очень похожій на стуканье часовъ, завернутыхъ въ вату. Я тяжело вздохнулъ… Чиновники ничего не слыхали. Я разговаривалъ быстрѣе, съ большимъ жаромъ, — но стукъ постоянно усиливался. Я всталъ, заспорилъ о какихъ-то пустякахъ, но очень громко и сильно жестикулируя, а стукъ все становился громче и громче… А они все не уходили. Я прошелся крупными и тяжелыми шагами, какъ-бы недовольный возраженіями моихъ собесѣдниковъ, но звукъ постепенно усиливался. О, Господи! что мнѣ было дѣлать? Я говорилъ съ пѣной у рта, злился, бранился, стучалъ стуломъ, на которомъ сидѣлъ; но звукъ пересиливалъ все и постоянно усиливался. Онъ становился все громче, все громче, все громче! А чиновники все болтали, шутили, улыбались. Можетъ-ли быть, чтобы они не слыхали? Боже всемогущій! Нѣтъ, нѣтъ! Они услыхали! Они подозрѣвали! Они знали, они забавлялись моимъ ужасомъ! Мнѣ такъ казалось и кажется до сихъ поръ. Что могло быть хуже этой насмѣшки! Я не могъ сносить долѣе ихъ лицемѣрныхъ улыбокъ! Я почувствовалъ, что надо или закричать, или умереть, и теперь еще… слышите? слышите?.. все громче! громче!.. еще громче!.. и еще громче!.. «Негодяи! крикнулъ я, — не притворяйтесь долѣе! Я сознаюсь во всемъ! снимите эти доски! вотъ тутъ! вотъ тутъ! Это біеніе его ужаснаго сердца…»