[392]
Разсказъ этотъ состоитъ собственно изъ двухъ частей: первую можно бы, пожалуй, и пропустить, да она даетъ кое-какія предварительныя свѣдѣнія, а онѣ небезполезны.
Мы гостили у знакомыхъ въ имѣньи. Случилось разъ, что наши хозяева уѣхали куда-то на день, и какъ-разъ въ этотъ самый день изъ ближайшаго городка пріѣхала пожилая вдова съ мопсомъ. Она объявила, что желаетъ продать нашему хозяину нѣсколько акцій своего кожевеннаго завода. Бумаги были у нея съ собой, и мы посовѣтывали ей оставить ихъ въ конвертѣ съ надписью: его превосходительству, генералъ-провіантъ-комиссару и пр.
Она внимательно выслушала насъ, взяла въ руки перо, задумалась и попросила повторить титулъ еще разъ, только помедленнѣе. Мы исполнили ея просьбу, и она начала писать, но дойдя до „генералъ-пров…“ остановилась, глубоко вздохнула и сказала:
— Ахъ, я, вѣдь, только женщина!
Своего мопса она спустила на полъ, и онъ сидѣлъ и ворчалъ. Еще бы! Его взяли прокатиться ради его же удовольствія и здоровья, и вдругъ спускаютъ на полъ?! Сплюснутый носъ и жирная спина—вотъ его внѣшнія примѣты.
— Онъ не кусается!—сказала его хозяйка.—У него и зубовъ-то нѣтъ. Онъ все равно, что членъ семьи, преданный и злющій… Но это все оттого, что его много дразнятъ: внуки мои играютъ въ свадьбу и хотятъ, чтобы онъ былъ шаферомъ, а это тяжеленько для бѣднаго созданья!
Тутъ она передала намъ свои бумаги и взяла мопса на руки.
Вотъ первая часть, безъ которой можно бы обойтись.
Мопсъ умеръ—вотъ вторая. [393]
Это случилось черезъ недѣлю. Мы уже переѣхали въ городъ и остановились на постояломъ дворѣ. Окна наши выходили во дворъ, который раздѣлялся заборомъ на двѣ части; въ одной были развѣшаны шкуры и кожи, сырыя и выдѣланныя; тутъ же находились и разныя снаряды для кожевеннаго дѣла. Эта часть принадлежала вдовѣ.
Мопсъ умеръ утромъ и былъ зарытъ здѣсь же, на дворѣ. Внуки вдовы, т. е. вдовы кожевника, а не мопса,—мопсъ не былъ женатъ—насыпали надъ могилкой холмикъ, и вышла прелесть что за могилка; славно, должно быть, было лежать въ ней!
Холмикъ обложили черепками, посыпали пескомъ, а посрединѣ воткнули пивную бутылку горлышкомъ вверхъ, но это было сдѣлано безъ всякой задней мысли.
Дѣти поплясали вокругъ могилки, а потомъ старшій мальчикъ, практичный семилѣтній юноша, предложилъ устроить выставку мопсинъкиной могилки для всѣхъ сосѣднихъ дѣтей. За входъ можно было брать по пуговкѣ отъ штанишекъ: это найдется у каждаго мальчика; мальчики же могутъ заплатить и за дѣвочекъ.
Предложеніе было принято единогласно.
И вотъ, всѣ сосѣднія ребятишки пришли на выставку и заплатили по пуговкѣ; многимъ мальчикамъ пришлось въ этотъ день щеголять объ одной подтяжкѣ; зато они видѣли мопсинькину могилку, а это, вѣдь, чего-нибудь да стоило!
Но за заборомъ, у самой калитки, стояла маленькая оборванная дѣвочка, прехорошенькая, кудрявая, съ такими ясными голубыми глазками, что просто заглядѣнье! Она не говорила ни слова и не плакала; только каждый разъ, какъ калитка отворялась, она жадно вытягивала шейку и старалась заглянуть дальше, какъ можно дальше, во дворъ. У нея не было пуговицы, и потому она печально стояла на улицѣ, пока другіе дѣти входили и уходили. Наконецъ, перебывали всѣ и ушли. Тогда дѣвочка присѣла на землю, закрыла глаза своими загорѣлыми ручонками и горько, горько заплакала. Только она одна не видала мопсинькиной могилки! Не видала!.. Вотъ было горе, такъ горе, великое, сердечное горе, какимъ бываетъ горе взрослаго.
Намъ все это было видно сверху, а когда смотришь на свои-ли, на чужія-ли горести сверху, то онѣ кажутся только забавными. [394]
Вотъ и весь сказъ. Кто не понялъ, пусть купитъ у вдовы акцій кожевеннаго завода.
