Это случилось черезъ недѣлю. Мы уже переѣхали въ городъ и остановились на постояломъ дворѣ. Окна наши выходили во дворъ, который раздѣлялся заборомъ на двѣ части; въ одной были развѣшаны шкуры и кожи, сырыя и выдѣланныя; тутъ же находились и разныя снаряды для кожевеннаго дѣла. Эта часть принадлежала вдовѣ.
Мопсъ умеръ утромъ и былъ зарытъ здѣсь же, на дворѣ. Внуки вдовы, т. е. вдовы кожевника, а не мопса,—мопсъ не былъ женатъ—насыпали надъ могилкой холмикъ, и вышла прелесть что за могилка; славно, должно быть, было лежать въ ней!
Холмикъ обложили черепками, посыпали пескомъ, а посрединѣ воткнули пивную бутылку горлышкомъ вверхъ, но это было сдѣлано безъ всякой задней мысли.
Дѣти поплясали вокругъ могилки, а потомъ старшій мальчикъ, практичный семилѣтній юноша, предложилъ устроить выставку мопсинъкиной могилки для всѣхъ сосѣднихъ дѣтей. За входъ можно было брать по пуговкѣ отъ штанишекъ: это найдется у каждаго мальчика; мальчики же могутъ заплатить и за дѣвочекъ.
Предложеніе было принято единогласно.
И вотъ, всѣ сосѣднія ребятишки пришли на выставку и заплатили по пуговкѣ; многимъ мальчикамъ пришлось въ этотъ день щеголять объ одной подтяжкѣ; зато они видѣли мопсинькину могилку, а это, вѣдь, чего-нибудь да стоило!
Но за заборомъ, у самой калитки, стояла маленькая оборванная дѣвочка, прехорошенькая, кудрявая, съ такими ясными голубыми глазками, что просто заглядѣнье! Она не говорила ни слова и не плакала; только каждый разъ, какъ калитка отворялась, она жадно вытягивала шейку и старалась заглянуть дальше, какъ можно дальше, во дворъ. У нея не было пуговицы, и потому она печально стояла на улицѣ, пока другіе дѣти входили и уходили. Наконецъ, перебывали всѣ и ушли. Тогда дѣвочка присѣла на землю, закрыла глаза своими загорѣлыми ручонками и горько, горько заплакала. Только она одна не видала мопсинькиной могилки! Не видала!.. Вотъ было горе, такъ горе, великое, сердечное горе, какимъ бываетъ горе взрослаго.
Намъ все это было видно сверху, а когда смотришь на свои-ли, на чужія-ли горести сверху, то онѣ кажутся только забавными.
Это случилось через неделю. Мы уже переехали в город и остановились на постоялом дворе. Окна наши выходили во двор, который разделялся забором на две части; в одной были развешаны шкуры и кожи, сырые и вы́деланные; тут же находились и разные снаряды для кожевенного дела. Эта часть принадлежала вдове.
Мопс умер утром и был зарыт здесь же, на дворе. Внуки вдовы, т. е. вдовы кожевника, а не мопса, — мопс не был женат — насыпали над могилкой холмик, и вышла прелесть что за могилка; славно, должно быть, было лежать в ней!
Холмик обложили черепками, посыпали песком, а посредине воткнули пивную бутылку горлышком вверх, но это было сделано без всякой задней мысли.
Дети поплясали вокруг могилки, а потом старший мальчик, практичный семилетний юноша, предложил устроить выставку мопсинкиной могилки для всех соседних детей. За вход можно было брать по пуговке от штанишек: это найдётся у каждого мальчика; мальчики же могут заплатить и за девочек.
Предложение было принято единогласно.
И вот, все соседние ребятишки пришли на выставку и заплатили по пуговке; многим мальчикам пришлось в этот день щеголять об одной подтяжке; зато они видели мопсинкину могилку, а это, ведь, чего-нибудь да стоило!
Но за забором, у самой калитки, стояла маленькая оборванная девочка, прехорошенькая, кудрявая, с такими ясными голубыми глазками, что просто загляденье! Она не говорила ни слова и не плакала; только каждый раз, как калитка отворялась, она жадно вытягивала шейку и старалась заглянуть дальше, как можно дальше, во двор. У неё не было пуговицы, и потому она печально стояла на улице, пока другие дети входили и уходили. Наконец, перебывали все и ушли. Тогда девочка присела на землю, закрыла глаза своими загорелыми ручонками и горько, горько заплакала. Только она одна не видала мопсинкиной могилки! Не видала!.. Вот было горе, так горе, великое, сердечное горе, каким бывает горе взрослого.
Нам всё это было видно сверху, а когда смотришь на свои ли, на чужие ли горести сверху, то они кажутся только забавными.
