Родился С. Н. Южаковъ въ 1849 году, въ Вознесенскѣ, Херсонской губ. Отецъ его былъ военный, и первыя шесть лѣтъ своей жизни мальчику пришлось провести или въ походахъ, или въ разныхъ военныхъ поселеніяхъ. Военныя поселенія, дѣтище Аракчеева, — это былъ худшій видъ крѣпостного права — „рабство юридическому лицу, т. е. худшее рабство, какое только зналъ міръ“, — какъ говорить самъ Южаковъ въ своихъ воспоминаніяхъ[1]. Военно-поселенцы завидовали обыкновеннымъ крѣпостнымъ. Картины жизни, окружавшей дѣтство Южакова и его любимой сестры, были полны ужасающей грубости и жестокости, которыя, однако, не проникли въ семью Южакова. Его родители были тѣми исключеніями изъ общаго правила, которыхъ, къ счастью, и въ тѣ времена было не мало. Отецъ, — въ тѣ годы человѣкъ уже пожилой, — принадлежалъ къ поколѣнію двадцатыхъ годовъ, среди котораго уже тогда были „романтики-идеалисты“, мечтавшіе о реформѣ крѣпостного права. Онъ любилъ народъ, мужика, солдата, — и эта любовь не была только теоретической: общеніе съ простыми людьми доставляло ему удовольствіе и нравственный отдыхъ. Онъ никогда никого не билъ, и вообще для того времени и той среды это былъ феноменъ, вызывавшій недоумѣніе и осужденіе. Какъ человѣкъ твердый въ своихъ убѣжденіяхъ и нравственно-авторитетный, онъ умѣлъ не подчиниться, а подчинить до извѣстной степени среду своимъ взглядамъ, которые проводились и въ воспитаніи дѣтей.
Родители старались по возможности уберечь сына и дочь отъ зрѣлища грубости и страданій. Живя въ Новой-Одессѣ, — военномъ поселеніи на берегу Буга, — дѣти ѣздили часто на прогулку мимо волостного управленія. Однажды имъ пришлось увидѣть, какъ поселенца наказывали палками. Прогулки въ ту сторону пришлось прекратить. Женщины и дѣти „господъ“ купались въ Бугѣ въ общей купальнѣ. Случаи жестокаго обращенія „дамъ“ съ своими крѣпостными дѣвушками заставили Южаковыхъ построить собственную купальню. Зрѣлище сѣченія дочери въ семьѣ офицера побудило прекратить знакомство съ этой семьей; такимъ образомъ, дѣти росли больше впечатлѣніями собственной семьи. „Нашъ дворъ мы съ гордостью представляли себѣ какимъ-то оазисомъ среди окружающаго нечестія и страданія“, — пишетъ Южаковъ въ своихъ воспоминаніяхъ, и эта противоположность навсегда выработала въ немъ особенное отвращеніе ко всякой грубости. „Едва ли, — говоритъ онъ, — въ мірѣ есть другая черта человѣческаго характера, которая принесла бы человѣчеству столько вреда и страданія, какъ грубость“. Этотъ афоризмъ для Южакова не былъ только фразой: до конца жизни онъ сохранилъ какую-то особенную нравственную тонкость, душевное изящество и деликатность, которыя составляли самыя характерный черты его нравственнаго облика. Встрѣчаясь съ проявленіями грубости въ жизни, онъ вспыхивалъ, лицо его краснѣло и принимало особенное характеристическое выраженіе: было замѣтно, что Южаковъ замыкается въ себѣ, уходитъ въ нравственный оазисъ собственной души, высоко культурной и деликатной. На грубость онъ никогда не отвѣчалъ встрѣчной грубостью, а только отстранялся, и невольный гнѣвъ скоро замѣнялся въ немъ сожалѣніемъ къ человѣку, живущему за предѣлами „оазиса“…
Около 1858—59 года отецъ Южакова былъ переведенъ въ Харьковскую губернію, и семья поселилась въ Харьковѣ, „первомъ университетскомъ городѣ и первомъ значительномъ умственномъ центрѣ на пути моей жизни“, — какъ говоритъ объ этомъ Сергѣй Николаевичъ. Времена мѣнялись, въ обществѣ чувствовались новыя вѣянія, „гремѣлъ герценовскій Колоколъ“, вышло первое собраніе стихотвореній Некрасова, зарождалась обличительная литература. Военная среда того времени не была той замкнутой кастой, какой (едва-ли къ пользѣ даже военнаго дѣла) она является теперь. Въ семью генерала Южакова имѣли доступъ всѣ передовыя вѣянія того времени. Въ памяти Сергѣя Николаевича осталась, между прочимъ, отъ этого періода колоритная фигура генерала Столпакова, военнаго радикала, рѣзко критиковавшаго современный политическій строй, требовавшаго политической свободы, созванія учредительнаго собора, ограниченія административнаго произвола во всѣхъ его видахъ. Это военное вольнодумство вливалось въ отроческія души съ одной стороны, — съ другой идейное содержаніе вносили въ нихъ представители науки и литературы, часто являвшіеся въ гостиной генерала Южакова. Съ особенной теплотой и благодарностью вспоминалъ Сергѣй Николаевичъ о Ѳедорѣ Васильевичѣ Бемерѣ, извѣстномъ педагогѣ и писателѣ. Повидимому, родители Южакова не особенно довѣряли тогдашней оффиціальной педагогіи и продолжали систему локализаціи „въ оазисѣ“. Бемеръ былъ приглашенъ организовать домашнее воспитаніе въ двухъ соединившихся для этого родственныхъ семьяхъ и организовалъ его по новой и прекрасной системѣ. Въ это именно время Южаковъ пріучился къ самостоятельной умственной работѣ. Важное мѣсто въ системѣ образованія Бемеръ отвелъ изученію естественныхъ наукъ, но и въ этомъ отношеніи не вдавался въ односторонность. Умъ юноши складывался разносторонне, широко и энциклопедично. Чтеніе Бѣлинскаго произвело на него особенно сильное впечатлѣніе и (говоритъ онъ въ воспоминаніяхъ), вѣроятно, опредѣлило его будущую профессію.
Въ 1865 году родители рѣшили всетаки отдать сына въ гимназію, и съ этой цѣлью мать съ Бемеромъ и сыномъ отправились въ Одессу, которую Южаковъ впослѣдствіи считалъ своей настоящей умственной родиной. Поступить въ гимназію Южакову не пришлось, и онъ продолжалъ доучиваться внѣ стѣнъ учебнаго заведенія, подъ руководствомъ студентовъ, членовъ существовавшей тогда своеобразной „студенческой учительской артели“. Это были вмѣстѣ учителя и товарищи, и Южаковъ окунулся въ чисто университетскія знакомства и эавязалъ дружескія связи въ студенческой средѣ… „Далеко потомъ разошлись пути этой группы молодежи, что встрѣтила меня на порогѣ передъ университетомъ, — писалъ Южаковъ. — Тутъ были и будущіе сановники, и ученые, и поэты, и революціонеры, и культурные дѣятели, и осужденные на безвременную кончину, и осужденные на безвѣстность. Но тогда дороги еще не разошлись, группа представляла какъ бы однородное цѣлое и стремилась въ невѣдомую даль. Могу только прибавить, — заканчиваетъ Сергѣй Николаевичъ этотъ эпизодъ своей автобіографіи, — что никого изъ нихъ я никогда не поминалъ и не помяну лихомъ“. Сильно развитое горячее чувство товарищества тоже осталось на всю Жизнь характерной и необыкновенно привлекательной чертой С. Н. Южакова.
Въ 1865 году, т.-е. 16-ти лѣтъ съ нѣсколькими мѣсяцами Южаковъ выдержалъ встунительный экзаменъ въ университетъ и былъ зачисленъ въ студенты по филологическому факультету.
„Общеніе съ товарищами и товарищеской жизнью, съ внутренними университетскими вопросами дня, броженіе идей и настроеній на почвѣ гражданскаго самосознанія; самостоятельный трудъ и стремленіе къ самостоятельному самоопредѣленію — со всѣхъ сторонъ охватило молодую душу горячей и бурной волной“[2]. Въ отзывахъ Южакова объ одесскомъ университетѣ нѣтъ мѣста страстнымъ филиппикамъ, какими громилъ, напримѣръ, Д. И. Писаревъ петербургскій университетъ своего времени. Свои восноминанія объ alma mater Южаковъ облекаетъ дымкой особеннаго благодушія. „Я сохранилъ, — говоритъ онъ, — много благодарности за все, что получилъ отъ нея и что она мнѣ дала въ моихъ исканіяхъ „правды-истины и правды-справедливости“.
Нужно сказать, что и внѣшнія условія студенческаго быта въ Одессѣ сорокъ лѣтъ назадъ ничѣмъ не напоминали порядковъ послѣдующаго времени. Необыкновенная дешевизна жизни, хорошій педагогическій заработокъ, сравнительно мягкія отношенія къ студенчеству начальства и администраціи, еще не утратившей инстинктивнаго уваженія къ наукѣ и учащемуся юношеству, — все это давало особый мягкій тонъ тогдашнему студенческому быту: „Студентамъ не приходилось, напримѣръ, входить въ конфликты изъ-за сходокъ въ университетѣ. Къ ихъ услугамъ были залы въ ресторанахъ и просто въ биргалляхъ. Для нихъ очищали такую залу, закрывали двери, и они свободно совѣщались о своихъ дѣлахъ“. Была своя столовая и своя касса, пополнявшаяся товарищескимъ самообложеніемъ, сочувствънными взносами изъ общества, спектаклями. Никто изъ начальства и полиціи не провѣрялъ ни сборовъ, ни расходовъ. Всѣ студенты были всегда въ курсѣ своихъ дѣлъ и свободно ими распоряжались. Во внутреннемъ содержаніи университетскаго быта Южаковъ отмѣчаетъ, что мѣстные одесскіе лицеисты вносили буршество, склонность къ выпивкѣ, скабрезнымъ пѣснямъ и скандаламъ. Молодежь изъ другихъ городовъ прибавляла къ этому серьезныя стремленія къ самообразованію, но… къ сожалѣнію, тоже не чужда была той-же традиціонной склонности, губившей много даровитыхъ людей…
Несмотря на сравнительную мягкость взаимныхъ отношеній съ начальствомъ, въ университетѣ преобладало оппозиціонное настроеніе, которое, конечно, не зависитъ исключительно отъ внутриакадемическихъ условій. Наука и старые устои самодержавнаго строя несутъ въ себѣ взаимно-антагонистичныя настроенія, и молодежь такъ же легко, какъ и нынѣ, поддавалась волненіямъ, отзываясь на проявленія всякаго произвола. Люди, учившіеся въ новороссійскомъ университетѣ того времени, вспоминаютъ Южакова увлекающимся юношей, участникомъ серьезной работы въ научныхъ кружкахъ и вмѣстѣ блестящимъ ораторомъ сходокъ.
Между тѣмъ, и администрація уже переставала относиться терпимо къ академической свободѣ. Касса была закрыта, потребовали передачи благотворительному обществу студенческой столовой. Началось возбужденіе, сходки. Въ театрѣ по поводу постановки реакціонной пьесы Манна („Говоруны“) произошла довольно бурная демонстрація. Публика приняла сторону студентовъ, пьеса была прекращена. Между тѣмъ, прибылъ градоначальникъ Бухаринъ, который бесѣдовалъ со студентами въ фойе и совѣтовалъ имъ бороться съ идеями пьесы не обструкціей, а печатнымъ словомъ. На возраженія о цензурѣ, благодушный администраторъ обѣщалъ уладить всякія препятствія. — „Что касается цензуры, — сказалъ онъ, — то я обѣщаю свою помощь. А вы соберите сходку и выберите тѣхъ, кого уполномочиваете составить объясненіе".
Сходка немедленно собралась въ „Бѣломъ Лебедѣ“, и Южаковъ былъ выбранъ для составленія статьи въ „Одесскомъ Вѣстникѣ“, тогда еще единственной газетѣ въ Одессѣ. „Такимъ образомъ, — замѣчаетъ Южаковъ, — я могу считаться писателемъ по избранію“.
Это было въ 1868 году, и это произведеніе „писателя по избранію“ было началомъ его литературной карьеры. За этой первой статьей послѣдовали другія замѣтки 19-лѣтнято студента въ той же газетѣ. Въ слѣдующемъ 1869 году по всѣмъ высшимъ учебнымъ заведеніямъ „пробѣжала какъ бы судорога студенческихъ волненій“. Въ каждомъ учебномъ заведеніи поводы были свои, мѣстные (большею частью но вопросамъ студенческаго самоунравленія), но въ общемъ это было уже общестуденческое движеніе, начавшееся съ медико-хирургической академіи въ Петербургѣ и электрическимъ токомъ домчавшееся до Одессы. Студенты рѣшили собрать „генеральную“ общестуденческую сходку на 2 апрѣля въ Дюковскомъ саду. Ночью, они узнали, что полиція предупреждена. Южакову и товарищамъ пришлось ночью же мѣнять диспозицію. Мѣсто сходки было перенесено въ Ланжероновскій садъ. На слѣдующую ночь къ молодому студенту-писателю постучалась полиція. Онъ былъ подвергнуть домашнему аресту, а одинъ изъ ближайшихъ его товарищей, отставной офицеръ Султанъ-Крымъ-Гирей высланъ подъ надзоръ полиціи.
Это было, такъ сказать, административно-политическое крещеніе Южакова. Вскорѣ онъ заболѣлъ, и ему пришлось, оставивъ университетъ, уѣхать за границу. Въ 1870—71 годахъ онъ уже не былъ студентомъ, и главнымъ его занятіемъ стала литърътурно-научная работа. Но память объ организаторѣ студенческихъ протестовъ осталась въ тѣ времена среди молодежи, и, конечно, въ черныхъ спискахъ администраціи.
Рѣдкая біографія русскаго писателя обходится безъ одного стереотипнаго мотива, и въ печатныхъ опросныхъ бланкахъ для писательскихъ біографій слѣдовало бы къ обычнымъ рубрикамъ (гдѣ и когда родился? гдѣ получилъ образованіе и т. д.) прибавлять спеціальный вопросъ: гдѣ и когда былъ арестованъ? Куда, когда и откуда высылался, судебнымъ или административнымъ порядкомъ? Жизнь Южакова не составляетъ исключенія, и едва-ли можно сомнѣваться, что начало его „неблагонадежности“ нужно отнести именно къ этому студенческому эпизоду: онъ началъ писать и попалъ подъ арестъ почти одновременно.
Между тѣмъ, умственные интересы Южакова уже определились. Съ декабря 1872 года въ журналѣ „Знаніе“ начали печататься очерки, въ которыхъ двадцати-четырехъ-лѣтній Южаковъ выступилъ совершенно опредѣлившимся писателемъ, вооруженный солиднымъ запасомъ знаній, острымъ анализомъ и блестящимъ, точнымъ изложеніемъ.
Очерки эти назывались „Соціологическими этюдами“ и сразу создали Южакову широкую и почетную извѣстность въ интеллигентныхъ кругахъ. Однимъ изъ первыхъ привѣтствовалъ молодого соціолога Николай Константиновичъ Михайловскій. „Въ журналѣ „Знаніе“, — писалъ онъ, — въ № 12 прошлаго года и въ № 1 нынѣшняго напечатаны очень замѣчательные „Соціологическіе этюды“ г. Южакова. Мы давно не встрѣчали въ области общей соціологіи явленія болѣе пріятнаго. Мы, впрочемъ, говоримъ только за себя. Едва-ли этюды г. Южакова удовлетворятъ многихъ. Гг. Стронинъ, П. Л.[3] и прочіе открыватели давно открытой Америки должны прійти отъ нихъ просто въ ужасъ, какъ отъ самой злостной ереси. Правовѣрные реалисты должны почувствовать значительное смущеніе… Довольно того, что г. Южаковъ утверждаетъ, что Дарвинъ и Спенсеръ ошибаются, а что у Фурье, не смотря на всѣ лимонадныя моря и на curonnes boréales, можно найти очень много поучительнаго. Г. Южаковъ стремится доказать, что процессы органическій и соціальный прямо противоположны… что въ соціальной жизни нравственно-политическіе идеалы вытѣсняютъ собою дѣйствіе сильнѣйшихъ біологическихъ факторовъ. Да, это — ересь. Я думаю, однако, что никто въ литературѣ не осмѣлится ни разоблачить ее, ни пристать къ ней“[4].
Предсказанія Н. К. Михайловскаго оправдались только отчасти: работа Южакова была замѣчена, хотя главнымъ образомъ на нее отозвались не спеціалисты-ученые и даже не журнальная критика, а чуткіе круги молодежи и общества, почувствовавшіе въ нихъ свѣжее вѣяніе молодого и довольно самобытнаго русскаго соціализма. Этимъ впередъ уже опредѣлились и будущія литературный симпатіи молодого автора. Правда, въ одномъ изъ послѣдующихъ очерковъ Южаковъ выступилъ съ совершенно опредѣленной отрицательной критикой „субъективнаго метода въ соціологіи“, сторонниками котораго являлись Н. К. Михайловскій и П. Л. Лавровъ. Разборъ доводовъ Михайловскаго и Лаврова приводитъ его къ выводу, что „наши представленія о началахъ общественности не требуютъ необходимо какого-либо особаго процесса мышленія“ и что „введеніе нравственнаго элемента въ изслѣдованіе не измѣняетъ его существеннаго характера. Соціологическое изслѣдованіе можетъ и должно держаться общенаучнаго метода и при томъ тѣмъ строже и неотступнѣе, чѣмъ сложнѣе матеріалъ, надъ которымъ приходится работать пытливости соціолога“. Не смотря, однако, на это разногласіе, — нашлись существенные пункты, на которыхъ Южаковъ сходился съ „субъективистами“. Онъ признавалъ огромное значеніе за ихъ теоремой о роли личности въ исторіи. Соціальный прогрессъ, по его мнѣнію, сводится на постоянное, живое взаимодѣйствіе соціальной среды и личности. „Вся совокупность общественныхъ условій вырабатываетъ личность, единственно активный элементъ общества… дѣйствія-же всѣхъ личностей даннаго общества порождаютъ всю совокупность общественныхъ явленій слѣдующаго момента“. Черезъ посредство личностей такимъ образомъ одно общественное состояніе въ его цѣломъ производить другое. Съ признаніемъ этого начала во всей его живой сложности и во всемъ его значеніи Южаковъ становился союзникомъ того литературно-общественнаго лагеря, въ центрѣ котораго сталъ Н. К. Михайловскій. Основной нервъ, главный мотивъ всей работы Михайловскаго и заключался въ отстаиваніи творческаго значенія личности, въ которой, какъ въ фокусѣ, преломляются, черезъ который необходимо проходятъ и изъ котораго лучами несутся въ будущее всѣ соціальные законы. Раздѣляя это основное положеніе Михайловскаго, Южаковъ, естественно, становился его союзникомъ въ борьбѣ со всякимъ предустановленнымъ и порабощающимъ личность научнымъ и философскимъ фатализмомъ, начиная отъ біолого-органическихъ ученій спенсеристовъ въ 70-хъ годахъ и кончая крайностями экономическаго матеріализма въ девяностыхъ.
Репутація молодого (непатентованнаго, правда) ученаго была создана. Очень можетъ быть, что при другихъ условіяхъ жизни онъ мирно пошелъ бы по этому пути и вписалъ бы свое имя крупными заслугами въ исторію русской науки. Но русская жизнь слишкомъ шумно врывается въ кабинеты и студіи нашихъ архимедовъ… Въ 1879—1880 году въ Одессѣ генералъ-губернаторствовалъ знаменитый военный стратегъ и инженеръ Тотлебенъ. Злая русская судьба пожелала чтобы свою блестящую репутацію воина генералъ этотъ завершилъ далеко неблестящей административной дѣятельностью. Знаменитымъ генераломъ управлялъ пресловутый Панютинъ, по внушенію котораго, хотя за нравственной отвѣтственностью самого генерала, въ Одессѣ началась памятная оргія административныхъ ссылокъ. Высылались цѣлыми партіями студенты, рабочіе, писатели, разночинцы, женщины, дѣвушки, дѣти. Въ числѣ другихъ былъ арестованъ и сосланъ административнымъ порядкомъ въ Красноярскъ и Сергѣй Николаевичъ Южаковъ. Въ то-же время подверглась ссылкѣ, только еще болѣе дальней, его любимая сестра Елизавета Николаевна. Трагическая гибель молодой женщины въ одномъ изъ улусовъ Якутской области составляетъ яркій и необыкновенно печальный эпизодъ тогдашней ссылки…
Свое путешествіе этапнымъ порядкомъ съ партіей политическихъ Южаковъ описалъ въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“. Подпись Южакова и его писательскій тактъ способствовали тому, что эти путевые очерки могли появиться въ печати даже въ то глухое время, когда газеты не смѣли и заикнуться о фактахъ этого порядка. Номера газеты съ этими статьями раскупались нарасхватъ, и, долго спустя, послѣдующія партіи ссылаемыхъ старались запастись этими номерами въ качествѣ своего рода путеводителя: имя Южакюва, соціолога и публициста, такимъ образомъ предшествовало и какъ бы освѣщало путь среди сибирскихъ дебрей, по тюрьмамъ и этапамъ, куда за нимъ двигались знавшіе его и любившіе молодые читатели… Русской „личности“ суждено было проходить своеобразными и скорбными путями. И тѣ-же пути проходили съ нею ея идеологи и теоретики[5]…
Въ ссылкѣ Южаковъ пробылъ до 1882 года. Въ эти и послѣдующіе годы онъ продолжалъ литературную работу, дѣятельно сотрудничая въ „Отечественныхъ Запискахъ“, въ „Вѣстникѣ Европы“, въ „Русской Мысли“, а изъ газетъ — въ „Русскихъ Вѣдомостяхъ“ и „Одесскомъ Листкѣ“. Къ этому времени относится, между прочимъ, чрезвычайно интересная его работа: „Мысли о земледѣльческой будущности русской черноземной полосы“. Вернувшись изъ ссылки, онъ становится ближе къ „Отечественнымъ Запискамъ“. Когда обстоятельствами русской жизни былъ выдвинутъ на передній планъ общественнаго вниманія еврейскій вопросъ, то редакція „Отечественныхъ Записокъ“ поручила Южакову написать руководящую статью по этому предмету. Теперь эта статья имѣетъ уже только историческое значеніе и отмѣчаетъ собою постепенную эволющію взглядовъ на еврейскій вопросъ передовой части русской литературы.
Вскорѣ Южаковъ оставляетъ провинцію и поселяется въ столицѣ. Въ родной Одессѣ онъ потерпѣлъ крупное разочарованіе. Вмѣстѣ съ кружкомъ единомышленниковъ и товарищвй онъ поставилъ на ноги мѣстную газету, которая сразу привлекла симпатіи широкой публики и, конечно, косые взгляды администраціи. Издатель, человѣкъ довольно ловкій и достаточно безсовѣстный, очутился между двухъ огней и вышелъ изъ этого положенія такъ, какъ выходили многіе изъ его собратьевъ. Онъ предоставилъ своимъ „передовымъ“ сотрудникамъ создать газетѣ репутацію и привлечь подписчиковъ симпатичными именами и живыми лозунгами. Когда это было сдѣлано, онъ повернулся спиной къ передовымъ идеямъ, а угодливымъ лицомъ — къ цензурѣ и начальству. Весь кружокъ молодыхъ сотрудниковъ вышелъ изъ созданной ими-же газете, которая продержалась послѣ этого нѣсколько лѣтъ, но потомъ захирѣла и погибла.
Въ 1884 году, какъ извѣстно, „Отечественныя Записки“ были закрыты, и дружный кружокъ ихъ сотрудниковъ разсѣянъ. Особенно тяжело отразилась эта литературная катастрофа на Салтыковѣ и Михайловскомъ. Великій сатирикъ пріютился въ „Вѣстникѣ Европы“ со своими послѣдними произведеніями, полными глубокой печали и горечи. Вскорѣ онъ умеръ. Н. К. Михайловскій тоже тосковалъ безъ „своего журнала“, и вообще среди бывшихъ соратниковъ постоянно щемило задушевное желаніе собраться опять въ какомъ-нибудь „своемъ изданіи“, изъ котораго можно бы создать продолженіе „Отечественныхъ Записокъ“ и возстановить журнальную традицію (отъ „Современника“). Казалось, такой огонекъ засвѣтился въ 1888 году въ видѣ „Сѣв. Вѣстника“. Однимъ изъ первыхъ примкнулъ къ этому журналу С. Н. Южаковъ, участвовавшій въ редакціонныхъ совѣщаніяхъ и въ составленіи журнальнаго проспекта. Ему удалось убѣдить и Н. К. Михайловскаго примкнуть къ новому органу. Казалось одно время, что „продолженіе Отечественныхъ Зашгсокъ“ налажено, работа закипѣла горячо и дружно. Свой читатель, о которомъ такъ тосковалъ Щедринъ, оказался на лицо: у новаго журнала сразу появилась сочувствующая публика. Вскорѣ, однако, выяснилось, что кружокъ неоднороденъ, и что оффиціальное издательство является чуждымъ самымъ основнымъ идеямъ главнѣйшихъ сотрудниковъ. Первымъ вышелъ изъ журнала Н. К. Михайловскій. Южаковъ нѣкоторое время еще оставался, надѣясь своимъ посредничествомъ возстановить распадающееся дѣло; когда это стало явно неосуществимымъ, Южаковъ тоже ушелъ, а журналъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ и нѣсколькихъ переходовъ изъ рукъ въ руки, окончательно прекратился.
Казалось, группа „Отечественныхъ Записокъ“ окончательно разсѣяна. Въ это время одинъ изъ старыхъ товарищей Южакова, инженеръ Урсати, строитель участка восточно-сибирской дороги, пригласилъ Сергѣя Николаевича для веденія дѣлопроизводства. Приходилось ѣхать во Владивостокъ, браться за совершенно новое, административное дѣло. Съ другой стороны, улыбались новыя мѣста и новое поле наблюденій. Южаковъ согласился и оставилъ Петербургъ.
Вернулся онъ въ столицу какъ разъ въ то время, когда возстановлялось „Русское Богатство“ и въ него вошелъ Михайловскій съ нѣсколькими бывшими сотоварищами. Годы разъединенія брали, однако, свое. Среди недавнихъ еще единомышленниковъ они намѣтили уже нѣкоторыя идейныя различія и довольно ощутительный линіи расхожденія. Тѣмъ дороже было участіе въ журналѣ давняго единомышленника. Южаковъ опять съ головой ушелъ въ журнальное дѣло рядомъ съ Н. К. Михайловскимъ. Журналъ окончательно сложился, и съ этихъ поръ дѣятельность С. Н. Юаіакова была на виду у читателей „Русскаго Богатства“. Онъ велъ послѣдовательио „хронику внутренней жизни“, „дневникъ журналистовъ“ и „иностранное обозрѣніе“, прерывая ихъ порой для публицистическихъ, философскихъ или критическихъ экскурсій. Результатомъ его путешествія на Дальній Востокъ явились интересные очерки этой окраины, а также путевыя картины, изданныя впослѣдствіи отдѣльной книгой, озаглавленной „Доброволецъ Петербургъ“. По мысли автора, это неблагозвучное и тусклое заглавіе должно было устанавливать идейную связь съ гончаровскимъ „Фрегатомъ Паллада“. Habent sua fata libelli (и у книгъ есть своя исторія). Говорятъ, иное имя вліяетъ роковымъ образомъ на судьбу его носителя. Книга Южакова не имѣла успѣха, хотя по содержанію она его заслуживала въ высшей степени. Между прочимъ, Южаковъ на „добровольцѣ“ посѣтилъ мѣста, когда-то описанныя Гончаровымъ, и далъ много любопытныхъ и поучительныхъ сравненій…
Въ самые послѣдніе годы Южаковъ работалъ въ „Русскомъ Богатствѣ“ меньше, такъ какъ ему пришлось дѣлитъ свое время между журналомъ и редакціей Большой Энцыклопедіи, въ которую онъ вложилъ свою огромную работоспособность и разностороннюю эрудицію.
Изъ болѣе крупныхъ работъ Южакова, вышедшихъ отдѣльными изданіями, читателямъ памятны, конечно, кромѣ „Соціологическихъ этюдовъ“, „Афганистанъ и сопредѣльныя страны“ (рядъ статей, вопросы мало-извѣстной и загадочной Средней Азіи), „Англо-русская распря“ и „Вопросы просвѣщенія“, въ свое время обращавшія вниманіе мѣткой критикой нашей средней школы вообще и особенно литературы оффиціально принятыхъ учебниковъ. Въ этихъ работахъ ярко сказались и достоинства, и недостатки Южакова, какъ ученаго и публициста. Жизнь не дала вполнѣ скристаллизоваться несомнѣннымъ задаткамъ чистаго ученаго. Онъ влагалъ въ свою работу слишкомъ много животрепещущихъ интересовъ, и его соціологическія дедукціи порой отзывались недостаточно еще сложившимися, не вполнѣ обоснованными схемами. Въ публицистикѣ порой сказывалось подавляющее обиліе эрудиціи, связывавшей и перегружавшей чисто-публицистическое настроеніе. Тѣмъ не менѣе то, что онъ далъ, создало само по себѣ солидный памятникъ этой незаурядной и своеобразной личности.
Порой, отъ соціологическихъ схемъ, отъ обозрѣній текущей жизни, отъ утомительной работы въ энциклопедіи, Южаковъ уходилъ въ критическія или даже поэтическія экскурсіи. Такова его работа „Любовь и счастіе въ произведеніяхъ русскихъ поэтовъ“, гдѣ онъ порой очень тонко и даже граціозно анализируетъ изгибы сердечнаго чувства. Такова-же его статья въ „Русскомъ Богатствѣ“, напечатанная вмѣсто „очереднаго обозрѣнія“ и озаглавленная какъ „Прогулка по Волкову кладбищу“[6]. Статья эта обвѣяна мягкой печалью человѣка, тепло, глубоко, искренно любящаго русскую литературу, связаннаго со многими ея покойниками нѣжнѣйшими сердечными связями. „Волково кладбище, — говоритъ онъ, — не изъ аристократическихъ кладбищъ столицы, а „Литераторскіе мостки“ даже и на Волковомъ кладбищѣ занимаютъ отдаленное мѣсто, которое было бы изъ самихъ глухихъ и мало извѣстныхъ, если бы тутъ мало-по-малу не сосредоточились могилы цѣлаго ряда выдающихся писателей изъ цѣлаго ряда литературныхъ поколѣній. Волково кладбище обратилось въ кладбище литературное. Въ 1832 году здѣсь былъ похороненъ Дельвигъ, въ 1846 — Полевой, но только со времени погребенія здѣсь Бѣлинскаго оно начало пріобрѣтать значеніе литературнаго Пантеона“.
„Бѣлинскій умеръ 26 мая 1848 года. Немногіе петербургскіе друзья, — приводить Южаковъ слова тоже теперь покойнаго Пыпина, — проводили его тѣло до Волкова кладбища. Къ нимъ присоединились (вспоминаетъ Панаевъ) три или четыре неиззѣстныхъ, вдругъ откуда-то явившихся. Они остались на кладбшцѣ до самаго конца погребенія и слѣдили за всѣмъ съ величайшимъ любопытствомъ, хотя слѣдить было совершенно нечего. Бѣлинскаго отпѣли и опустили въ могилу, какъ всякаго другого“…
Съ этихъ поръ литературный кварталъ этого города мертвыхъ все болѣе населялся. За Бѣлинскимъ пришелъ Добролюбовъ, потомъ Писаревъ, Костомаровъ, Пальмъ, Рѣшетниковъ, Омулевскій, Надсонъ, Гаршинъ… Потомъ Г. 3. Елисеевъ, Шелгуновъ… Переходя отъ могилы къ могилѣ, Южаковъ съ тихою грустью возстановляетъ образы лежащихъ подъ этими плитами покойниковъ, съ особенной любовью останавливаясь у памятниковъ Шелгунова и Елисеева. Къ могилѣ послѣдняго онъ возвращается два раза: описаніемъ ея онъ начинаетъ второй томъ „Соціологическихъ этюдовъ“. „Импозантная фигура этого патріарха русской журналистнки, — Южаковъ, — со строгимъ спокойствіемъ безпристрастнаго судьи и редактора смотритъ на многочисленныя окрестъ лежащія могилы работниковъ русскаго слова, своихъ наставниковъ, товарищей, сотрудниковъ и учениковъ, успокоившихся навѣки въ зтомъ уголкѣ отдаленнаго петербургскаго кладбища“. Послѣ того, какъ были написаны эти строки, — у Литераторскихъ мостковъ улеглись Г. И. Успенскій и Н. К. Михайловскій, съ которыми Южакова связывали чувства дружбы и долгой товарищеской работы. И каждый похороны болѣе или менѣе точно повторяли ритуалъ похоронъ Бѣлинскаго, — послѣдними уходили съ нихъ „неизвѣстные“, которые тревожно слѣдили за чѣмъ-то среди уже затихшаго кладбища. Быть можетъ, потому, что жизнь всѣхъ этихъ писателей была выраженіемъ вѣчнаго святого недовольства, которое неуловимо и неумолчно носится и надъ ихъ могилами. Перваго декабря 1910 года, здѣсь, въ головахъ у Григорія Захаровича Елисеева, выросъ новый могильный холмъ съ именемъ Сергѣя Николаевича Южакова. И еще одинъ образъ молчаливо говоритъ въ этомъ городѣ великихъ мертвецовъ о неувядающей жизни безпокойнаго человѣческаго духа.
Примѣчанія.
править- ↑ С. Н. Южаковъ: „Руccкія Вѣдомости“ 1909 и 1910. „Изъ воспоминаній стараго писателя“.
- ↑ Мѣста въ ковычкахъ я заимствую изъ „Воспоминаній старагаго писателя“.
- ↑ Рѣчь идетъ не о Петрѣ Лавровичѣ Лавровѣ, а о забытомъ нынѣ „русскомъ соціологѣ“ Павлѣ Лиліенфельдѣ.
- ↑ „Отеч. Зап.“ Апр. 1873 г.
- ↑ Одновременно съ Южаковымъ въ ту же Енисейскую губернію былъ высланъ Влад. Викторовичъ Лесевичъ.
- ↑ „Р. Богатство“, октябрь 1894.
