Сахалин (Дорошевич)/Наряд
| ← Тюрьма | Сахалин (Каторга) — Наряд | Тюрьма ночью → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Тюремная канцелярия. Обстановка обыкновенного участка. Темновато и грязно.
Писаря из каторжных скрипят перьями, пишут, переписывают бесконечные на Сахалине бумаги: рапорты, отношения, доношения, записи, выписи, переписи.
При выходе смотрителя тюрьмы все встают и кланяются.
Старший надзиратель подаёт смотрителю готовое уже распределение на завтра каторжных по работам.
— На разгрузку парохода столько-то. На плотничьи работы столько-то. На таску дров, бревнотасков… В мастерские… Вот что, паря, тут Икс Игрекович Зет просил ему людей прислать, огород перекопать.
— Людей нет, ваше высокоблагородие. Люди все в расходе.
— Ничего. Пошли шесть человек. Показать их на плотничьих работах. Да, ещё Альфа Омеговна просила ей двоих прислать. Отказать невозможно. А тут этот контроль теперь во всё суётся: покажи ему учёт людей. Просто, хоть разорвись! Ну, да ладно, — пошли ей двоих, из тех, что на разгрузку назначены…
«Наряд» кончен.
Начинается приём надзирателей.
— Тебе что?
— Иванов, ваше высокоблагородие, очень грубит. Ты ему слово, он тебе десять. Ругается, срамит!
— В карцер его. На три дня на хлеб и на воду. Тебе?
— Петров опять буянит.
— В карцер! Все?
— Так точно, все-с.
— Зови рабочих.
Входит толпа каторжных, кланяются, останавливаются у двери. Среди них один в кандалах.
— Ты что?
— Подследственный. Приговор, что ли, объявлять звали.
— А! Ступай вон к писарю. Васильев, прочитай ему приговор.
Писарь встаёт и наскоро читает, бормочет приговор.
— Приамурский областной суд… Принимая во внимание… самовольную отлучку… с продолжением срока… на десять лет! — мелькают слова. — Грамотный?
— Так точно, грамотный!
— Распишись.
Кандальный так же лениво, равнодушно, как и слушал, расписывается в том, что ему прибавили десять лет каторги.
Словно не о нём идёт и речь.
— Уходить можно? — угрюмо спрашивает кандальный.
— Можешь. Иди.
— Опять убежит, бестия! — замечает смотритель.
По правилам каторги, «порядочный» каторжник всякий приговор должен выслушивать спокойно, равнодушно, словно не о нём идёт речь. Не показывая ни малейшего волнения. Это считается «хорошим тоном». В случае особенно тяжкого приговора каторга разрешает, пожалуй, выругать суд. Но всякое «жалостливое» слово вызвало бы презрение у каторги. Вот откуда это «равнодушие» к приговорам. В сущности же, эти продления срока за «отлучки» их сильно волнуют и мучат, кажутся им чересчур суровыми и несправедливыми. «За семь дён, — да десять лет!» Я сам видал каторжника, только что преспокойно выслушавшего приговор на пятнадцать лет прибавки. Разговаривая вдвоём, без свидетелей, он без слёз говорить не мог об этом приговоре: «Погибший я теперь человек! Что ж мне остаётся теперь делать? Навеки уж теперь». И столько горя слышалось в тоне «канальи», который и «глазом не моргнёт», слушая приговор.
— Тут ещё приговор есть. Фёдор Непомнящий кто?
— Я! — отзывается подслеповатый мужичонка.
— Ты хлопотал об открытии родословия?
— Так точно.
— Ну, так слушай!
Писарь опять начинает бормотать приговор.
— Областной суд… заявления Фёдора Непомнящего… осуждённого на четыре года за бродяжество… признать его ссыльно-поселенцем таким-то… принимая во внимание несходство примет… глаза у Фёдора Непомнящего значатся голубые… а у ссыльно-поселенца серые… нос большой… постановил отклонить… Слышал, отказано?
— Носом, стало быть, не вышел? — горько улыбается Непомнящий. — Выходит теперь, что и я не я!..
— Грамотный?
— Так точно, грамотный. Только по вечерам писать не могу. Куриная слепота у меня. Меня и сюда-то привели.
— Ну, ладно! Завтра подпишешь! Ступай.
— Стало быть, опять в тюрьму?
— Стало быть!
— Эх, Господи! — хочет что-то сказать Непомнящий, но удерживается, безнадёжно машет рукой и медленно, походкой слепого, идёт к толпе каторжных.
Ни на кого ни приговор ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге «каждому — до себя».
— Вы что? — обращается смотритель к толпе каторжных.
— Срок окончили.
— А? На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадёте.
— Покорнейше благодарим! — кланяются покончившие свой срок каторжане.
— Опять половина скоро в тюрьму попадёт! — успокаивает меня смотритель. — Тебе чего?
Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.
— Строк кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня…
— Топор у него пропал казённый, — объясняет старший надзиратель.
— Пропил, паря?
— Никак нет. Я не пью.
— Не пьёт он! — как эхо подтверждает и надзиратель.
— Украли у меня топор-от.
— Кто же украл? Ведь знаешь, небось?
Мужичонка чешет в затылке.
— Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.
— Ведь вот народец, я вам доложу! — со злостью говорит смотритель. — Воровать друг у друга — воруют, а сказать — не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, — и сиди, пока казённый топор не найдётся. Большой срок-то у тебя был?
— Десять годов!
— Позвольте доложить, — вступается кто-то из писарей, — деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.
— Так точно, есть, есть деньги! — как за соломинку утопающий хватается мужичонка.
На лице радость, надежда.
— Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, чёрт с тобой!
— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
И «напутствованный» таким образом мужичонка идёт «вести новую жизнь».
Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.
— Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! — не говорит, а прямо вопиет он.
— Что с ним такое?
— Опять побили его! — докладывает старший надзиратель.
— Вот не угодно ли? — обращается ко мне смотритель. — Что мне с ним делать, — куда ни переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.
— Так точно! — подтверждает и надзиратель. — В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность[1]. Не поверили, — и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, — совсем пришьют.
Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донёс, где скрылись двое беглых.
— А полезный человек был! — потихоньку сообщает мне смотритель. — Через него я узнавал всё, что делается в тюрьме.
И вот теперь этот «полезный человек» стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.
Каторга его бьёт. Те, кому он был полезен, — что они могут поделать с освирепевшей, остервенившейся каторгой?
— Наказывай их, пожалуй! А они ещё сильнее его бить начнут. Уходят ещё совсем!
— И уходят, ваше высокоблагородие, — тоскливо говорит доносчик, — беспременно они меня уходят.
— Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?
— Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.
— Вот видите, вот видите! Какие нравы! Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?
— Ваше высокоблагородие! — и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.
— Не надо, не надо.
— Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Всё у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!
В голосе его звучит отчаяние, и, действительно, решимость пойти на всё, на что угодно.
Смотритель задумывается.
— Ладно! Отправить его завтра во 2-й участок. Дрова из тайги будешь таскать.
Это одна из самых тяжёлых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.
— Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко…
— Что ещё?
— Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.
— Посадите! — смеётся смотритель.
— Покорнейше благодарю.
Вот человек, вот положение, — когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.
— Всё?
— Так точно, всё.
— Ну, теперь идёмте в тюрьму, на перекличку, молитву, — да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода! — глядит смотритель на часы. — Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.
Примечания
править- ↑ Это делается часто; доносчиков, «для отвода глаз», подвергают наказанию, будто он в немилости у смотрителя. Часто доносчики, заподозренные каторгой, просят даже, чтобы их подвергли телесному наказанию, «а то убьют».