Сахалин (Дорошевич)/Тюрьма ночью
| ← Наряд | Сахалин (Каторга) — Тюрьма ночью | Раскомандировка → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Холодная, тёмная, безлунная ночь. Только звёзды мерцают.
По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков.
Не видно ни зги, но чувствуется присутствие, дыханье толпы.
Мы останавливаемся перед высоким чёрным силуэтом какого-то здания: это — часовня посредине двора.
— Шапки долой! — раздаётся команда. — К молитве готовьсь. Начинай.
— «Христос воскресе из мёртвых»… — раздаётся среди темноты.
Поют сотни невидимых людей.
Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!..
Словно вся эта тьма запела.
Этот гимн воскресения, песнь торжества победы над смертью, — при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.
Невидимый хор пропел ещё несколько молитв, и началась поверка.
За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей.
Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов.
Из темницы на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица, — и сейчас же снова исчезали во тьме.
В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.
— Семьдесят пять? — спрашивал надзиратель.
— Семьдесят пять! — отвечал староста.
Старший надзиратель подвёл итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.
— Ступай спать!
Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позёвывания.
Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.
— Кто идёт? — окрикнул часовой у кандальной тюрьмы.
— Кто идёт? — уже отчаянно завопил он, когда мы подошли ближе.
— Господин смотритель! Что орёшь-то!..
Мы прошли под воротами.
Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери, — и мы вошли в один из «номеров» кандального отделения.
— Смирно! Встать!
Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы.
Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.
Чувствовалось тяжело среди этого звона цепей, в полумраке кандальной тюрьмы. Я взглянул на стены. По ним тянулись какие-то широкие тени, полосы. Словно гигантский паук заткал всё какой-то огромной паутиной… Словно какие-то огромные летучие мыши прицепились и висели по стенам.
Это — ветви ели, развешанные по стенам для освежения воздуха.
Пахло сыростью, плесенью, испариной.
Кандальных перекликали по фамилиям.
Они проходили мимо нас, звеня кандалами, а по стене двигались уродливые, огромные тени.
В одном из отделений было двое тачечников. Оба — кавказцы, прикованные за побеги.
Один из них, высокий, крепкий мужчина, с открытым лицом, смелыми, вряд ли когда отражавшими страх глазами, — при перекличке, громыхая цепями, провёз свою тачку мимо нас.
Другой лежал в углу.
— А тот чего лежит?
Тачечник что-то проговорил слабым, прерывающимся голосом.
— Больна она! Очень шибко больна! Слаба стала! — объяснил татарин-переводчик.
Во время молитвы он поднялся и стоял, опираясь на свою тачку, охая, вздыхая, напоминая какой-то страдальческий призрак, при каждом движении звеневший цепями.
Вы не можете себе представить, какое впечатление производит человек, прикованный к тачке.
Вы смотрите на него прямо с удивлением.
— Да чего это он её всё возит?
И воочию видишь, и не верится в это наказание.
По окончании проверки кандальные пели молитвы.
Было странно слышать: в «номере» — 40—50 человек, а поёт слабенький хор из 7—8. Остальные всё кавказцы…
Меня удивляло, что в кандальном отделении не пели «Христос воскресе».
— Почему это? — спросил я у смотрителя.
— А забыли, вероятно!
Люди, забывшие даже про то, что теперь пасхальная неделя!..