Самоубийство (Дюркгейм)/Ильинский 1912 (ВТ:Ё)/Книга I/Глава IV

 См. также одноимённые страницы.

Самоубийство : Социологический этюд — Книга I. Глава III
автор Эмиль Дюркгейм (1858—1917), пер. А. Н. Ильинский

Оригинал: фр. Le suicide. — См. Оглавление. Источник: Э. Дюркгейм. Самоубийство/Пер. А. Н. Ильинский. — СПБ: Н. П. Карбасников, 1912

 

Глава IV Подражание^[1]

Прежде чем перейти к исследованию социальных причин самоубийства, надо рассмотреть влияние ещё одного психологического фактора, которому приписывается особо важное значение в генезисе социальных фактов вообще, самоубийства в частности. Мы говорим о подражании.

Подражание есть, бесспорно, явление чисто психологическое; это вытекает уже из того обстоятельства, что оно возникает среди индивидов, не связанных между собою никакими социальными узами. Человек обладает способностью подражать другому человеку вне всякой с ним солидарности, вне общей зависимости от одной социальной группы, и распространение подражания, само по себе, бессильно создать взаимную связь между людьми. Чихание, пляска св. Витта, страсть к буйству могут передаваться от одного индивида к другому при наличности только временного и преходящего соприкосновения между ними: нет необходимости, чтобы среди них возникала какая-либо моральная или интеллектуальная связь или обмен услуг, нет надобности даже, чтобы они говорили на одном языке; взаимно заражаясь, перенимая что-либо друг у друга, люди вовсе не становятся ближе, чем были раньше. В общем, тот процесс, посредством которого мы подражаем окружающим нам людям, служит нам и для воспроизведения звуков природы, форм вещей, движения тел. Так как ничего социального нет во втором случае, то его также нет и в первом. Источник подражания заложен в известных свойствах представляющей деятельности нашего сознания, — в свойствах, которые вовсе не являются результатом коллективного влияния. Если бы было доказано, что подражание может служить определяющей причиной того или иного процента самоубийств, то тем самым пришлось бы признать, что число самоубийств — всецело или только отчасти, но во всяком случае непосредственно — зависит от индивидуальных причин.

I

Однако, прежде чем рассматривать факты, надо условиться относительно самого смысла слов. Социологи настолько привыкли употреблять термины, не определяя их значения, то есть не очерчивая методически пределов той группы объектов, которую они в том или другом случае имеют в виду, что без их ведома выражение, передававшее первоначально одно понятие, или, по крайней мере, стремившееся к этому, сливается зачастую с другими смежными определениями. При таких условиях любая идея получает настолько неопределённый смысл, что теряется возможность даже спорить о ней. При отсутствии точно определённых очертаний каждое понятие может, смотря по надобности, преобразовываться почти произвольно, и никакая критика не в состоянии заранее предвидеть, с каким именно из тех видоизменений, которые оно способно принять, ей придётся иметь дело. Как раз в таком положении и находится вопрос о так называемом инстинкте подражания.

Слово это служит одновременно для обозначения следующих трёх групп фактов:

1) Внутри одной и той же социальной группы, все элементы которой подчинены действию одной и той же причины или ряда сходных причин, наблюдается некоторого рода нивелировка сознания, в силу чего все думают и чувствуют в унисон. Очень часто называют подражанием ту совокупность действий, из которой вытекает эта согласованность. При таком понимании слово это обозначает способность состояний сознания, одновременно переживаемых некоторым числом разных индивидов, действовать друг на друга и комбинироваться между собой таким образом, что в результате получается известное новое состояние. Употребляя слово в этом смысле, тем самым говорят, что комбинация эта объясняется взаимным подражанием каждого всем и всех каждому^[2]. «Лучше всего, говорит Тард^[3], такого рода подражания обнаруживают свой характер в шумных собраниях наших городов, в грандиозных сценах наших революций». Именно при таких обстоятельствах лучше всего можно видеть, как люди, собравшись вместе, преображаются под взаимным влиянием друг на друга.

2) То же самое название даётся заложенной в человеке потребности приводить себя в состояние гармонии с окружающим его обществом и с этою целью усваивать тот образ мыслей и действий, который в этом обществе является общепризнанным. Под влиянием этой потребности мы следуем модам и обычаям, а так как обычные юридические и моральные нормы представляют собою не что иное, как определённые и укоренившиеся обычаи, то мы чаще всего подчиняемся влиянию именно этой силы в своих моральных поступках. Каждый раз, когда мы не видим смысла в моральной максиме, которой повинуемся, мы подчиняемся ей только потому, что она обладает социальным авторитетом. В этом смысле подражение модам отличается от следования обычаям лишь тем, что в одном случае мы берём за образец поведение наших предков, в другом — современников.

3) Наконец, может случиться, что мы воспроизводим поступок, совершившийся у нас на глазах или дошедший до нашего сведения, только потому, что он случился в нашем присутствии или доведён до нашего сведения. Сам по себе поступок этот не обладает никакими внутренними достоинствами, ради которых стоило бы повторять его. Мы копируем его не потому, что считаем его полезным, не для того, чтобы последовать избранному нами образцу, но просто увлекаемся самым процессом копирования. Представление, которое мы себе об этом поступке создаём, автоматически определяет движения, которые его воспроизводят. Мы зеваем, смеёмся, плачем именно потому, что мы видим, как другие зевают, смеются, плачут. Таким же образом мысль об убийстве проникает иногда из одного сознания в другое. Перед нами подражание ради подражания.

Эти три вида фактов очень разнятся друг от друга. И прежде всего первый вид нельзя смешивать с последующими, так как он не заключает в себе никакого воспроизведения, в полном смысле этого слова, а представляет синтез sui generis различных, или, во всяком случае, разнородных по происхождению состояний. Слово «подражание» в качестве определения этого понятия не имеет никакого смысла.

Проанализируем более тщательно это явление. Некоторое число собравшихся вместе людей воспринимают одинаково одно и то же обстоятельство и замечают своё единодушие, благодаря идентичности внешних знаков, которыми выражаются чувства каждого из них. Что же тогда происходит? Каждый присутствующий смутно представляет себе, в каком состоянии находятся окружающие его люди. В уме накопляются образы, выражающие собою всевозможные проявления внутренней жизни, исходящие от различных элементов данной толпы со всеми их разнообразными оттенками. До сих пор мы не видим ещё ничего такого, что бы могло было быть названо подражанием; сначала мы имеем просто воспринимаемые впечатления, затем ощущения, совершенно однородные с теми, которые вызывают в нас внешние тела^[4]. Что происходит затем? Пробужденные в моём сознании, эти различные представления комбинируются между собою, а также с тем представлением, которым является моё собственное чувство. Таким путём образуется новое состояние, которое уже нельзя назвать моим в той степени, как предыдущее, которое уже менее окрашено индивидуальной особностью, и посредством целого ряда последовательных повторных переработок, вполне аналогичных с первоначальной, в состоянии ещё более освободиться от того, что в нём ещё носит слишком частный характер. Квалифицировать эти комбинации как факты подражания можно только в том случае, если вообще условиться называть этим именем всякую интеллектуальную операцию, где два или несколько подобных состояния сознания вызывают друг друга в силу своего сходства, затем сливаются вместе и образуют равнодействующую, которая всех их поглощает в себе и в то же время отличается от каждого из них в отдельности. Конечно, допустимо всякое словоупотребление. Но нельзя не признать, что в данном случае оно было бы в особенности произвольным и могло бы стать только источником путаницы, ибо здесь слово совершенно лишается своего обычного значения. Вместо «подражания» тут было бы уместнее говорить о «созидании» ввиду того, что при данном сочетании сил получается нечто новое. Для нашего интеллекта — это единственный способ что-либо создать.

Могут на это возразить, что подобное творчество ограничивается только тем, что увеличивает интенсивность начального состояния нашего сознания. Но, во-первых, всякое количественное изменение есть всё же внесение чего-то нового; а во-вторых, количество вещей не может изменяться без того, чтобы от этого не переменилось и их качество; какое-либо чувство, становясь вдвое или втрое сильнее, совершенно изменяет свою природу. Ведь та сила, с которой собравшиеся вместе люди взаимно влияют друг на друга, может зачастую превратить безобидных граждан в отвратительное чудовище. Поистине, странное «подражание», раз оно производит подобного рода превращение! Если в науке пользуются такою неточною терминологией для обозначения этого явления, то это происходит, без сомнения, потому, что исходят из смутного представления, будто каждое индивидуальное чувство есть как бы копия чувств другого человека. Но на самом деле не существует ни образцов, ни копий. Мы имеем здесь слияние, проникновение некоторого числа состояний данного сознания вглубь другого, отличающегося от них: это будет новое коллективное состояние сознания.

Конечно, не было бы никакой неточности, если бы подражанием стали называть причину, производящую это состояние, если бы всегда делалось допущение, что подобное настроение духа внушено толпе каким-нибудь вожаком, но — помимо того, что это утверждение решительно ничем не обосновано и находится в полном противоречии с множеством фактов, где мы можем наблюдать, что руководитель явно выдвигается самою толпою, вместо того, чтобы быть её движущей силой, — даже помимо этого, случаи, где доминирующее влияние вожака носит реальный характер, не имеют ничего общего с тем, что называется взаимным подражанием, ибо здесь подражание проявляется односторонне, и потому мы оставим его пока в стороне. Прежде всего, надо старательно избегать тех смешений, которые уже в достаточной мере затемнили занимающий нас вопрос.

Если бы кто-нибудь высказал мнение, что в каждом собрании людей всегда имеются индивидуумы, разделяющие общее мнение не по свободному убеждению, а подчиняясь авторитету, то это было бы неоспоримой истиной. Мы даже думаем, что в таких случаях всякое индивидуальное сознание в большей или меньшей степени испытывает подобного рода принуждения. Но если оно имеет своим источником силу sui generis, которой облечены общие действия и верования, когда они прочно установились, то оно относится ко второй категории отмеченных нами фактов. Рассмотрим эту категорию и прежде всего спросим себя, в каком смысле её можно назвать подражанием.

Категория эта отличается от предыдущей тем, что она не предполагает воспроизведения какого-либо образца. Когда следуют известной моде или соблюдают известный обычай, то поступают в этом случае так, как поступали и поступают ежедневно другие люди. Но уже из самого определения следует, что это повторение не может быть вызвано тем, что называется инстинктом подражания; с одной стороны, оно является как бы симпатией, которая заставляет нас не оскорблять чувства окружающих нас людей, дабы не испортить хороших отношений с ними; с другой стороны, оно порождается тем уважением, которое нам внушает образ мыслей и действий коллектива, и прямым или косвенным давлением, которое оказывает на нас коллектив, дабы предупредить с нашей стороны всякое диссидентство и поддержать в нас это чувство уважения. В данном случае мы не потому воспроизводим тот или иной поступок, что он был совершён в нашем присутствии, что мы получили о нём сведения, и не потому, что нас увлекает воспроизведение само по себе, но потому, что он представляется нам обязательным и в известной степени полезным. Мы совершаем этот поступок не потому просто, что он был раз осуществлён, а потому, что он носит на себе печать общественного одобрения, к которому мы привыкли относиться с уважением и противиться которому значило бы обречь себя на серьёзные неприятности.

Одним словом, поступать в силу уважения к общественному мнению или из страха перед ним — не значит подражать. От такого рода поступков не отличаются по существу и те образцы, которыми мы руководствуемся, когда нам приходится делать что-либо новое. В самом деле, лишь в силу особого присущего им характера признаем мы их за то, что должно быть сделано.

Но если мы даже начинаем бороться против обычаев, вместо того, чтобы следовать им, это вовсе не значит, что картина совершенно изменилась; раз мы исповедуем какую-нибудь новую идею, увлекаемся чем-либо оригинальным, значит, данное новшество имеет свои внутренние качества, заставляющие нас признать его заслуживающим одобрения. Без сомнения, руководящие нами мотивы в этих двух случаях не однородны, но психологический механизм тождественен там и здесь. Между представлением о действии с одной стороны и осуществлением его с другой происходит интеллектуальный акт, состоящий в ясном или смутном, беглом или медленном постижении определяющего характера данного поступка, каков бы он ни был. Способ нашего подчинения нравам и модам своей страны не имеет ничего общего с машинальным подражанием, заставляющим нас воспроизводить движения, свидетелями которых мы являемся^[5]. Между этими двумя способами действий лежит вся та пропасть, которая отделяет разумное и обдуманное поведение от автоматического рефлекса. Первое имеет свои основания даже тогда, когда они не высказаны в отчётливо формулированных суждениях. Второй лишён разумных оснований; он непосредственно обусловливается созерцанием данного акта без всякого участия разума.

Теперь понятно, какие могут произойти ошибки, если соединять под одним и тем же названием факты двух столь различных порядков. Когда говорят о подражании, то подразумевают под этим явление заражения и переходят, не без некоторого, впрочем, основания, от первого понятия ко второму с величайшей лёгкостью. Но что же есть заразительного в факте выполнения этических норм или подчинения авторитету традиции или общественного мнения? На самом деле, вместо того, чтобы привести одну реальность к другой, только смешивают два совершенно различных понятия. В патологической биологии говорят, что болезнь заразительна, когда она всецело или почти всецело зависит от развития зачатка, извне введённого в организм. Наоборот, поскольку этот зачаток мог развиться только благодаря активному содействию почвы, на которую он попал, понятие заразы уже неприменимо в строгом смысле этого слова. Точно также, для того, чтобы поступок можно было приписать нравственной заразе, недостаточно, чтобы мысль о нём была внушена нам однородным поступком. Кроме того, надо ещё, чтобы, войдя в наше сознание, эта мысль самостоятельно и автоматически превратилась в акт; только тогда, действительно, можно говорить о наличности заражения, потому что здесь внешний поступок, проникнув в наше сознание в форме представления, сам воспроизводит себя. В этом случае мы имеем также и подражание, так как новый поступок всецело является продуктом того образца, копией которого он является. Но если то впечатление, которое этот последний производит на нас, проявит своё действие только при помощи нашего на то согласия и благодаря нашему соучастию, то о заражении можно говорить только фигурально, а в силу этого и неточно. В этом случае определяющими причинами нашего действия являются известные основания, а не имевшийся у нас перед глазами пример. Здесь мы сами являемся виновниками нашего поступка, хотя он и не представляет собою нашего измышления^[6]. Следовательно, все так часто повторяемые фразы о распространённости подражания, о силе заражения, не имеют значения и должны быть отброшены в сторону; они извращают факты, а не объясняют их, затемняют вопрос вместо того, чтобы осветить его.

Одним словом, если мы желаем устранить всякие недоразумения, мы не должны обозначать одними и теми же словами и тот процесс, путём которого среди человеческого общества вырабатывается коллективное чувство, и тот, который побуждает людей подчиняться общим традиционным правилам поведения, и тот, наконец, который заставил Панургово стадо броситься в воду только потому, что один баран сделал это. Совершенно разное дело чувствовать сообща, преклоняться перед авторитетом общественного мнения и автоматически повторять то, что делают другие.

В фактах первого порядка отсутствует всякое воспроизведение; в фактах второго порядка оно является простым следствием^[7] тех явно выраженных или подразумеваемых суждений и заключений, которые составляют существенный элемент данного явления; поэтому воспроизведение не может служить определяющим признаком этого последнего. И только в третьем случае воспроизведение играет главную роль, занимает собою всё, — так что новое действие представляет лишь эхо начального поступка. Здесь второй поступок буквально повторяет первый, причём повторение это вне себя самого не имеет никакого смысла, и единственной его причиной оказывается совокупность тех наших свойств, благодаря которым мы при известных обстоятельствах делаемся подражательными существами. Поэтому, если мы хотим употреблять слово «подражание» в его точном значении, мы должны применять его исключительно к фактам этой категории; следовательно, мы назовём подражанием акт, которому непосредственно предшествует представление сходного акта, ранее совершенного другим человеком, причём между представлением и выполнением не происходит никакой — сознательной или бессознательной — умственной работы, относящейся к внутренним свойствам воспроизводимого действия.

Итак, когда задаётся вопрос о том, какое влияние имеет подражание на процент самоубийств, то это слово надо брать именно в указанном смысле^[8]. Придерживаться иного понимания — значит удовлетворяться чисто словесным объяснением. В самом деле, когда о каком нибудь образе мыслей и действий говорят, что он является подражанием, то полагают, что этим волшебным словом всё сказано. В действительности же, этот термин применим только к случаям чисто автоматического воспроизведения. Здесь для объяснения достаточно одного слова «подражание», так как всё происходящее в этом случае есть продукт заражения подражанием^[9].

Но когда мы следуем какому-нибудь обычаю или придерживаемся правил морали, то внутренние свойства этого самого обычая, те чувства, которые он внушает нам, и служат объяснением нашего ему подчинения. Когда по поводу такого рода поступков говорят о подражании, то в сущности не объясняют решительно ничего; нам говорят только, что совершённый нами поступок не содержит ничего нового, то есть, что он является только воспроизведением, но нам не дают объяснений ни того, почему люди поступают именно так, а не иначе, ни того, почему мы повторяем их действия. Еще менее путём слова «подражание» можно исчерпать анализ сложного процесса, результатом которого являются коллективные чувства и которому выше мы могли дать только приблизительное и предварительное определение^[10]. Неточное употребление этого термина может создать иллюзию, будто с помощью его найдено решение самого вопроса, тогда как на самом деле нет ничего, кроме игры словами и самообмана.

Только определив подражание указанным нами способом, мы будем иметь право считать его психологическим фактором самоубийства. В действительности то, что называют взаимным подражанием, есть явление вполне социальное, так как мы имеем здесь дело с общим переживанием общего чувства. Точно также следование обычаям, традициям является результатом социальных причин, ибо оно основано на их обязательности, на особом престиже, которым пользуются коллективные верования и коллективная практика в силу того только, что они составляют плод коллективного творчества. Следовательно, поскольку можно допустить, что самоубийство распространяется по одному из этих путей, оно зависит не от индивидуальных условий, а от социальных причин. Установив таким образом границы данной проблемы, займёмся рассмотрением фактов.

II

Не подлежит никакому сомнению, что мысль о самоубийстве обладает заразительностью. Мы уже говорили о коридоре, где последовательно повесились пятнадцать инвалидов, или о той известной часовой будке в булонском лагере, которая на протяжении нескольких дней послужила местом нескольких самоубийств. Факты этого рода часто наблюдались в армии: в 4-ом стрелковом полку в Провансе в 1862 году; в 15-ом пехотном в 1864 году; в 41-ом сначала в Монпелье, а потом в Ниме в 1868 и так далее. В 1813 году в маленькой деревушке St. Pierre Monjau повесилась на дереве одна женщина, и в течение небольшого промежутка времени несколько других повесились там же. Пинель рассказывает, что по соседству с Etampes повесился священник; через несколько дней на том же месте повесилось ещё два духовных лица, а вскоре затем их примеру последовало несколько светских людей^[11]. Когда лорд Кэстльри бросился в кратер Везувия, несколько человек из его спутников последовали за ним. Дерево Тимона-Мизантропа сделалось историческим. В домах заключения многочисленными наблюдениями также подтверждаются случаи психического заражения^[12].

Тем не менее установилось обыкновение относить к области подражания целый ряд фактов, которые на наш взгляд имеют совсем иное происхождение. Это те случаи, которые носят название самоубийств «одержимых». В «Истории войны евреев с Римом», Жозеф^[13] рассказывает, что во время осады Иерусалима некоторое число осаждённых лишило себя жизни. В частности, сорок евреев, спасшиеся в подземелье, решили умереть и убили друг друга. «Осаждённые Брутом ксантийцы, говорит Монтэнь, были охвачены все, мужчины, женщины и дети, непобедимым желанием умереть и с такою страстностью искали смерти, с какою люди обыкновенно защищают свою жизнь. Бруту едва удалось спасти немногих из них»^[14]. Нет никакого основания предполагать, что эти случаи массового самоубийства происходят от одного или двух индивидуальных случаев, являясь только повторением их; здесь мы имеем скорее результат коллективного решения, настоящего социального «consensus», чем простого влияния заразительной силы. В данном случае идея не рождается в отдельности у каждого субъекта, чтобы затем охватить сознание других людей, но вырабатывается всею группою в совокупности, причём группа эта, попав в безвыходное положение, коллективно решает умереть. То же самое случается каждый раз, когда какое бы то ни было социальное целое реагирует сообща под влиянием одного и того же обстоятельства. Соглашение по природе своей остаётся тем же, что и было, независимо от того, что действие происходит в порыве страсти; оно осталось бы без всяких изменений, даже если бы происходило методически и более обдуманно. Поэтому было бы совершенно неправильно говорить здесь о подражании.

То же самое мы можем сказать о других фактах этого же рода. Эскироль передаёт нам следующее: «Историки уверяют, говорит он, что перувианцы и мексиканцы, придя в отчаяние от уничтожения их религиозного культа, лишали себя жизни в таком громадном количестве, что их гораздо больше погибло от самоубийств, чем от огня и меча жестоких завоевателей». Вообще, для того, чтобы иметь право говорить о подражании, недостаточно констатировать, что значительное количество самоубийств было произведено одновременно и в одном и том же месте; самоубийства в этом случае могут зависеть от одного и того же состояния данной социальной среды, которое определяет коллективное предрасположение группы, выражающееся в виде умножившегося числа самоубийств. В конце концов, может быть, будет не бесполезно для большей точности терминологии различать духовные эпидемии от духовного заражения; эти два слова, употребляемые без различия одно вместо другого, в действительности обозначают совершенно разнородные явления. Эпидемия — явление социальное, продукт социальных причин; заражение состоит всегда только из ряда более или менее часто повторяемых индивидуальных фактов^[15].

Это различие, будучи установлено раз навсегда, имело бы, конечно, своим результатом уменьшение числа самоубийств, приписываемых подражанию; несомненно, однако, что даже и в этом случае, эти последние оказались бы весьма многочисленными. Нет, может быть, другого, настолько же заразительного явления. Даже импульс к убийству обладает меньшей способностью передаваться; случаи, где наклонность к убийству распространялась автоматически, менее часты, и в особенности роль, выпадающая здесь на долю подражания, значительно меньше; можно сказать, что, вопреки общему мнению, инстинкт самосохранения слабее укореняется в человеческом сознании, чем основы нравственности, ибо под действием одних и тех же сил первый оказывается менее способным к сопротивлению. Но, признав существование этих фактов, мы всё же оставляем открытым тот вопрос, который мы себе поставили в начале главы. Из того обстоятельства, что стремление к самоубийству может переходить от одного индивида к другому, ещё не следует a priori, чтобы эта заразительность вызывала социальные последствия, то есть чтобы она влияла на социальный процент самоубийств, на единственное интересующее нас в данный момент явление. Как бы бесспорна она ни была, но вполне возможно, что последствия её могут носить, во-первых, только индивидуальный характер, а, во-вторых, проявляться только спорадически. Предшествующие замечания не разрешают вопроса, но они лучше оттеняют его значение. В самом деле, если подражание, как говорят, представляет собою первоначальный и особенно мощный источник социальных явлений, то свою силу оно должно было бы прежде всего проявлять по отношению к самоубийству, так как не существует другого факта, над которым оно в этом случае могло бы иметь больше власти. Таким образом, самоубийство поможет нам проверить путём решающего опыта реальность этой приписываемой подражанию чудесной силы.

III

Если это влияние действительно существует, то оно должно было бы особенно сильно проявиться в географическом распределении самоубийств. В некоторых случаях мы должны были бы наблюдать, что характерное для данной страны число самоубийств, так сказать, передаётся и соседним областям. Поэтому обратимся к карте, но будем рассматривать её методически.

Некоторые авторы усматривали подражание каждый раз, когда в двух или нескольких департаментах наклонность к самоубийству проявлялась с одинаковой интенсивностью. Между тем, эта равномерность внутри одной и той же области может зависеть исключительно от того, что известные причины, благоприятные для развития самоубийства, одинаково распространены в ней, другими словами, от того, что в данной области социальная среда всюду одна и та же. Для того, чтобы увериться в том, что наклонность или идея распространяются путём подражания, надо проследить, как они выходят из той среды, где они зародились, и захватывают другие сферы, которые по природе своей не могли бы сами их вызвать. Мы уж показали, что о распространении подражания можно говорить лишь постольку, поскольку имитируемый факт сам по себе, без помощи других факторов, автоматически вызывает воспроизводящие его действия. Следовательно, чтобы определить роль, выполняемую подражанием в интересующем нас в данный момент явлении, надо установить критерий более сложный, чем тот, которым обыкновенно довольствуются.

Прежде всего нет подражания там, где нет образца; нет заражения без очага, из которого оно могло бы распространяться и где оно естественно проявляло бы максимум своей интенсивности. Таким образом, только тогда можно предположить, что самоубийство сообщается от одного общества другому, если наблюдения подтвердят существование некоторых центров излучения. Но по каким признакам можно их узнать?

Прежде всего, эти центры должны отличаться от всех соседних пунктов большею наклонностью к самоубийству; на карте они должны быть окрашены более тёмной краской, чем окружающая их среда. Ввиду того, что подражание оказывает там своё влияние одновременно с причинами, действительно производящими самоубийства, общее число случаев не может не возрасти. Во-вторых, для того, чтобы эти центры могли играть приписываемую им роль, и для того, чтобы иметь право отнести на счёт этого их влияния происходящие вокруг них явления, надо, чтобы каждый из них был в некотором роде точкой прицела для соседних стран. Ясно, что подражать данному явлению возможно лишь в том случае, если оно всегда имеется на виду; если же внимание обращено не на этот центр, то несмотря на то, что случаи самоубийства в нём очень многочисленны, они не будут играть никакой роли, так как останутся неизвестными и, следовательно, не будут воспроизводиться. Но население может фиксировать своё внимание только на таком центре, который занимает в областной жизни важное место. Другими словами, явления заражения более всего должны быть заметны кругом столиц и больших городов. Мы тем скорее можем рассчитывать констатировать эти явления, что в данном случае распространяющая сила подражания подкрепляется и усиливается ещё другими факторами, особенно моральным авторитетом больших центров, благодаря которому всё, освящённое практикой крупных городов, находит себе самое рабское поклонение. Именно здесь подражание должно вызывать социальные результаты, если только оно вообще в состоянии их вызывать. Наконец, так как, согласно всеобщему признанию, влияние какого бы то ни было примера ослабляется с расстоянием, то окружающие области должны по мере удаления их от очага заразы всё слабее подвергаться заражению и наоборот. Таковы те три минимальные условия, которым должна удовлетворять карта самоубийств для того, чтобы хоть частично можно было приписать подражанию её внешний вид. И если бы даже эти предварительные условия оказались выполненными, остаётся ещё открытым вопрос, не зависит ли данная карта от соответствующего распределения тех жизненных условий, которыми непосредственно вызываются самоубийства. Установив эти правила, применим их на деле.

Что касается Франции, то существующие карты, где процент самоубийств указан, обыкновенно, только по департаментам, не могут удовлетворить нас в этом смысле. И, действительно, они не позволяют нам наблюдать возможные результаты подражания там, где они должны были бы быть всего чувствительнее, то есть между различными частями одного и того же департамента. Более того, присутствие округа, очень сильно или очень мало затронутого, может искусственно повысить или понизить среднее число целого департамента и создать, таким образом, мнимую грань между другими округами или, наоборот, стушевать действительно существующую разницу. Наконец, влияние больших городов настолько сглаживается на такой карте, что его нелегко заметить. Специально для изучения этого вопроса мы составили карту Франции по округам (arrondissements); она относится к пятилетнему периоду (1887—1891 годы). Изучение её даёт нам самые неожиданные результаты^[16]. Что раньше всего в ней бросается в глаза, так это то, что наиболее тёмное пятно находится на севере, главною своею частью охватывает старинный Il-de-France, пробирается довольно далеко в Шампань и доходит вплоть до Лотарингии. Если бы количество самоубийств зависело от подражания, то фокус его должен был бы находиться в Париже, который является единственным крупным центром в пределах всей этой области. И действительно, Парижу обыкновенно приписывается здесь определяющая роль. Герри говорит даже, что если подвигаться к столице от любой точки периферии страны (исключая Марсель), то по мере приближения к Парижу мы будем наблюдать непрерывное возрастание числа самоубийств. Но если карта, составленная по департаментам, даёт видимость правдоподобия такому пониманию интересующего нас явления, то карта округов совершенно опровергает его. Оказывается, что в действительности в Seine процент самоубийств меньше, чем в соседних округах; в первом насчитывается всего 471 случай на один миллион жителей, тогда как в Coulommiers — 500, в Versaille — 514, Melun — 518, Meaux — 525, Corbeil — 559, Pontoise — 561, Provins — 562; даже округа в Шампань значительно превышают по числу самоубийств ближайшие к Сене местности; в Реймсе насчитывается 501 случай, в Epernay — 537, в Arcis-sur-Aube — 548; в Château-Thierry — 623. Уже доктор Leroy в своём труде «Les suicide en Seine-et-Marne» с удивлением заметил, что в округе Meaux число самоубийств относительно больше, чем в Epernay^[17]. Вот цифры, которые он нам даёт.

	Период 1851—63	1865—66
Округ Meaux	1 случай на 2418 жит.	1 с. на 2547 ж.
»Округ Сена	1 »случай »на 2750 »жит.	1 »с. »на 2.822 »ж.

И округ Meaux не является единственным в своём роде. Тот же автор называет нам имена ста шестидесяти шести коммун того же самого департамента, где было больше случаев самоубийства, чем в Париже. Странную роль в качестве главного очага играет в таком случае Париж, если уровень его значительно ниже второстепенных очагов, которые он по назначению своему должен питать. Тем не менее, если оставить в стороне Сену, то невозможно заметить и никакого другого центра, так как ещё труднее заставить Париж тяготеть к Corbeil или к Pontoise.

Немного далее на север замечается другое пятно, не столь густое, но всё-таки очень тёмного цвета, — оно падает на Нормандию. Если бы количество самоубийств

Диаграмма II

Карта самоубийств во Франции, по округам (1887—1891)

‎зависело от силы заражения, то оно должно бы начинаться около Руана, столицы этой провинции и вообще крупного города. А между тем два пункта этой области, где всего сильнее наблюдается явление самоубийства, — это округа Neufchâtel (509 случаев) и Pont Audemer (537 на один миллион), причём они даже и не смежны между собою. И однако несомненно, что моральная физиономия провинции отнюдь не определяется их влиянием.

Совсем на юго-востоке, вдоль берега Средиземного моря, мы находим обширную территорию, внешнею границею которой являются с одной стороны устье Роны, а с другой Италия; в ней также наблюдается большое количество самоубийств. На этой территории истинной метрополией является Марсель, и кроме того мы имеем здесь большой центр светской жизни — Ниццу; наиболее страдают от самоубийства округа Тулон и Форкалькье, но никто не скажет, что Марсель оказывает на них влияние. То же самое мы видим на западе; тёмным пятном выделяется Rochefort на непрерывно светлом фоне обеих Charentes, хотя в этой области есть более значительный город — Angoulême. Вообще существует большое количество департаментов, где не главный округ занимает на скале самоубийства главное место. В департаменте Vosges перевес имеет Remiremont, а не Epinal, в Haùte-Saône — Gray, умирающий и почти опустевший город, а не Vesoul; в Doube — Dôls и Poligny, а не Besançon; в Gironde не Berdeau, а la Rêole и Bazas; в Maine-et-Loire — Saumur а не Angers; в Sarthe — Saint-Calais, а не Le Mans; на севере Avesne — вместо Lille и так далее. Таким образом ни в одном из этих случаев округ, имеющий перевес, не содержит самого важного города в департаменте.

Подобное сравнение желательно было бы произвести не только по округам, но и по коммунам. К несчастью нельзя составить коммунальной карты самоубийств на всём протяжении Франции; но в своей интересной монографии доктор Leroy сделал эту работу по отношению к департаменту Seine-et-Marne. Классифицировав все коммуны этого департамента согласно проценту совершаемых в них самоубийств, начиная с тех, где он наиболее высок, он получил следующие результаты: «La Ferté-sous-Jouarre (4482 жителей), первый значительный город этого района, стоит на сто двадцать седьмом месте; Meaux (10762 жителей) на сто тридцатом месте, Provins (7347 жителей) — на сто тридцать пятом месте, Coulommiers — (4628 жителей) на сто тридцать восьмом месте. Близость мест, занимаемых этими городами на таблице, очень знаменательна, так как можно предположить, что они находятся под каким-нибудь общим влиянием^[18]. Lagny (3468 жителей), находящийся так близко от Парижа, занимает едва двести девятнадцатое место, Montereau-Faut-Yonne (6217 жителей) — двести сорок пятое; Fontainebleau (11939 жителей) — двести сорок седьмое. Наконец Melun (11170 жителей) — главный город департамента — занимает только двести семьдесят девятое место. Наоборот, если рассмотреть двадцать пять коммун, занимающих первые места в данном списке, то, за исключением двух, они имеют незначительное население»^[19].

Выйдя из пределов Франции, мы можем констатировать идентичные явления. Из всех стран Европы число самоубийств всего выше в Дании и центральной Германии. В этой обширной зоне первое место, высоко над всеми другими странами, занимает Королевство Саксония, (311 случай на один миллион жителей). Непосредственно за ней следует герцогство Саксен-Альтенбург (303 случая), тогда как Бранденбург насчитывает всего 204 случая. Между тем эти два небольшие государства отнюдь не сосредоточивают на себе взоров всей Германии. Ни Дрезден, ни Альтенбург не задают тона Гамбургу или Берлину. Точно также из всех итальянских провинций число самоубийств всего выше в Болонье и Ливорно (88 и 84); далеко ниже их по среднему числу самоубийств, установленному Морселли для 1864—1876 годов, стоят Милан, Генуя, Турин и Рим.

В конце концов все эти карты показывают нам, что самоубийства вовсе не располагаются более или менее концентрически вокруг известных пунктов, отправляясь от которых количество их прогрессивно уменьшалось бы; наоборот, самоубийства располагаются большими, почти однородными (но только почти) пятнами, лишёнными всякого центрального ядра. Такая картина не представляет собою никаких признаков влияния подражания. Она только указывает, что самоубийство не зависит от местных обстоятельств, изменяющихся от города к городу, но что определяющие его причины всегда носят некоторый общий характер. В данном случае нет ни подражателей, ни тех, кому подражают, но относительное тождество результатов зависит от относительного тождества определяющих причин. И легко понять, что так и должно быть, раз — как мы уже можем это предвидеть на основании предыдущего — самоубийство по существу своему зависит от известного состояния социальной среды. Эта последняя обыкновенно сохраняет тот же самый характер на очень большом пространстве территории, и потому вполне естественно, что всюду, где она однородна, мы наблюдаем идентичные последствия без того, чтобы заражение играло какую-нибудь роль. В силу этого чаще всего случается, что в пределах одной и той же области процент самоубийств держится на одинаковом уровне. Но с другой стороны, так как вызывающие его причины не могут распределиться вполне однородно, иногда между соседними округами существуют более или менее значительные колебания, подобные тем, которые мы уже раньше констатировали.

Основательность вышесказанного мнения доказывается тем, что процент самоубийств резко изменяется каждый раз, когда круто сменяются условия социальной среды; среда никогда не простирает своего влияния за пределы своих собственных границ. Никогда страна, особенные социальные условия которой специально предрасполагают к самоубийству, не распространяет в силу одной только заразительности примера своей наклонности на соседние страны, если те же или подобные условия не влияют на эту последнюю с тою же силой. Самоубийство носит местный (эндемический) характер в Германии, и мы уже видели, с какой силой оно там проявляется; дальше мы покажем, что протестантизм есть главная причина этой чрезвычайно высокой наклонности к самоубийству. Три области составляют исключение из этого правила: рейнские провинции с Вестфалией, Бавария, в особенности швабская Бавария, и, наконец, Познань; это единственные места во всей Германии, которые насчитывают меньше ста случаев на один миллион жителей. На карте^[20] они кажутся тремя затерянными островками, и обозначающие их светлые пятна резко выделяются на фоне окружающей тёмной краски; причиной этого является католическое население, а потому поветрие самоубийств, распространяющееся вокруг них с такою интенсивностью, не затрагивает их; оно останавливается на их границе только в силу того, что за этим пределом оно не находит причин, благоприятствующих его развитию. Точно также на юге Швейцарии население исключительно католическое, — протестанты сконцентрировались на севере. И на карте самоубийств легко можно заметить, насколько эти две части отличаются друг от друга^[21].

Можно даже подумать, что они принадлежат разным странам. Хотя они и соприкасаются друг с другом со всех сторон и находятся между собою в непрерывном общении, каждая из них сохраняет по отношению к самоубийству свою индивидуальность, и среднее число настолько же высоко в одной, насколько низко в другой. Аналогичное явление мы наблюдаем в северной Швейцарии, заключающей в себе католические кантоны Люцерн, Ури, Унтервальден, Швиц и Цуг, которые насчитывают, самое большое, сто случаев самоубийств на один миллион жителей, хотя окружены кантонами с протестантским населением, среди которого самоубийства совершаются несравненно чаще.

Можно произвести и ещё один опыт, который, как мы думаем, послужит только к подтверждению предыдущего. Явление морального заражения может

Диаграмма III

Самоубийства в центральной Европе (по Марселли)

‎распространяться двояко: или факт, служащий образцом, передаётся из уст в уста через посредство так называемого общественного мнения, или его распространяют газеты. Обыкновенно оказывают влияние в особенности последние, и нельзя не признать, что они действительно являются могучим орудием распространения идей. Если подражание и играет какую-нибудь роль в развитии самоубийств, то число последних должно колебаться в зависимости от того места, которое газета занимает в общественном внимании.

К несчастью, трудно определить значение прессы. Не число периодических изданий, а количество читателей одно может измерить интенсивность их влияния. В стране, так мало централизованной, как Швейцария, газет может издаваться большое количество, так как каждое местечко имеет свой местный орган, но поскольку каждый из них имеет очень небольшое количество читателей, влияние его на местную психику ничтожно: и наоборот, одна такая газета, как Times, New-York Herald, Petit Journal и так далее, оказывает влияние на необъятное количество людей. Вообще, по-видимому, пресса неспособна оказывать того влияния, которое ей приписывают, вне известной централизации самой страны. Там, где в каждой области существует своя особая жизнь, всё лежащее далее горизонта местного поля зрения не интересует людей; факты отдалённые протекают незамеченными, и по той же причине сведения о них менее тщательно собираются, а, следовательно, в наличности имеется меньше примеров, вызывающих подражание. Совершенно другую картину представляют собою те области, в которых нивелировка местной среды открывает любопытству и сочувствию более обширное поле действия, и где, в ответ на эти требования, большие ежедневные органы собирають сведения обо всех важных событиях родины и соседних стран для того, чтобы затем рассылать о них известия по всем направлениям. Примеры, собранные вместе, в силу своего накопления взаимно усиливают друг друга. Но легко понять, что почти невозможно сравнить число читателей различных европейских газет, а в особенности определить, насколько местный характер носят даваемые ими сведения. Хотя мы не можем подкрепить нашего утверждения никакими документальными доказательствами, нам трудно согласиться с тем, чтобы в этих двух отношениях Франция и Англия уступали Дании, Саксонии и даже некоторым странам, входящим в состав Германии, а между тем число самоубийств там значительно меньше. Точно также, не выходя из пределов Франции, нет никакого основания предполагать, что к югу от Луары меньше читают газет, чем к северу от неё, хотя хорошо известно, какой существует контраст между севером и югом Франции в процентном отношении самоубийств. Не желая приписывать незаслуженного значения аргументу, который мы не можем обосновать точно установленными фактами, мы всё же полагаем, что он достаточно правдоподобен для того, чтобы заслуживать некоторого внимания.

IV

В заключение можно сказать, что если факт самоубийства может передаваться от одного индивида к другому, то, тем не менее, не было ещё замечено, чтобы сила подражания оказала влияние на социальный процент самоубийств. Она легко может рождать более или менее многочисленные случаи индивидуального характера, но не в состоянии служить объяснением неравной степени наклонности к самоубийству у различных стран и внутри каждого общества у частных социальных групп. Действие этой силы всегда очень ограничено и, кроме того, носит перемежающийся характер. Если подражание и достигает известной степени интенсивности, то только на очень короткий промежуток времени.

Но существует причина гораздо более общего характера, которая объясняет, почему результаты подражания не отражаются на статистических цифрах. Дело в том, что предоставленное только самому себе, ограниченное только своими собственными силами, подражание не может иметь для самоубийства никакого значения. У взрослого человека, за очень небольшим количеством случаев более или менее абсолютного моноидеизма, мысль о каком-либо действии не служит достаточным основанием для того, чтобы вызвать отвечающий ей поступок, если только тот индивид, в голову которого пришла данная мысль, сам по себе не чувствует особого предрасположения к соответственному акту. «Я всегда замечал, говорит Морель, что как бы ни было велико влияние, оказываемое подражанием, но одного впечатления, произведённого рассказом или чтением о каком-нибудь выдающемся преступлении, ещё недостаточно для того, чтобы вполне здоровых умственно людей толкнуть на подобный же поступок»^[22]. Точно также доктор Paul Moreau de Tours полагает, что заразительная сила самоубийства оказывает воздействие^[23] только на людей, сильно к нему предрасположенных. Правда, по его мнению, это предрасположение по существу своему зависит от органических причин; поэтому ему было бы довольно трудно объяснить некоторые случаи, которым нельзя приписать такого происхождения, если не допустить невероятной и почти чудесной комбинации условий. Как можно поверить тому, что пятнадцать инвалидов, о которых мы уже говорили, были все подвержены нервному вырождению? То же самое можно сказать о фактах заражения, так часто наблюдаемых в армии или в тюрмах. Но эти факты делаются легко объяснимыми, как только мы признаем, что наклонность к самоубийству может зародиться под влиянием социальной среды, в которую попал индивид. Тогда мы имеем право приписать факты самоубийства не какому-то необъяснимому случаю, который собрал в одну и ту же казарму или один и тот же дом заключения значительное число индивидов, охваченных одинаковым психическим расстройством, но находим объяснение в воздействии общей среды, окружающей этих людей. И действительно мы увидим, что в тюрьмах и полках существует коллективное состояние, склоняющее к самоубийству солдат и заключённых с такою же непосредственностью, как и сильнейший из неврозов. Пример здесь — только случайный повод, вызывающий проявление импульса, и без наличности этого импульса пример не оказал бы никакого влияния.

Можно поэтому сказать, что, за очень небольшими исключениями, подражание не является самостоятельным фактором самоубийства; посредством него проявляется только то состояние, которое есть действительная производящая причина самоубийства, и которое, вероятно, всегда нашло бы возможность произвести своё естественное действие. Это последнее обнаружилось бы даже в том случае, если бы не было налицо подражания, так как очевидно, что предрасположение должно быть исключительно сильно для того, чтобы столь малый повод мог вызвать его проявление в действии. Поэтому неудивительно, что факты не носят на себе печати подражания; ведь само оно не оказывает решающего влияния; а то действие, которое им оказывается, ограничено очень узкими пределами.

Одно замечание практического характера может быть выдвинуто здесь, как следствие этого теоретического вывода. Некоторые авторы, приписывая подражанию влияние, которого оно не имеет в действительности, требовали, чтобы описание самоубийств и преступлений было запрещено в газетах^[24]. Возможно, что это запрещение уменьшило бы на несколько единиц годовой итог этих явлений, но подлежит большому сомнению, чтобы оно могло изменить социальный процент преступлений и самоубийств. Интенсивность коллективной наклонности осталась бы той же, так как моральный уровень социальных групп от этого не изменился бы. Если принять во внимание те проблематичные и, во всяком случае, очень слабые результаты, которые могла бы иметь эта мера, и те значительные неудобства, которые повлекло бы за собой уничтожение всякой судебной гласности, то вполне понятно будет, что в данном случае законодатель должен отнестись к данному совету специалистов с большим сомнением. В действительности, если что и может повлиять на развитие самоубийств или уголовной преступности, так не то, что о них вообще говорят, а то, как о них говорят. Там, где эти акты находят себе полное осуждение, вызываемое ими чувство отражается на самих отчётах о них, и путём такого внушения индивидуальное предрасположение скорее нейтрализуется и обезвреживается, нежели поощряется. Наоборот, когда общество в моральном отношении лишено всякой опоры, состояние неуверенности, в котором оно находится, внушает ему некоторую снисходительность к безнравственным поступкам; снисходительность эта невольно выражается каждый раз, когда говорят о них, и тем самым сглаживает границу между дозволенным и недозволенным. Тогда, действительно, приходится опасаться каждого дурного примера не потому, что он опасен, как таковой, а потому, что терпимость или общественный индифферентизм приуменьшают то чувство отвращения, которое он бы должен был вызывать.

Но эта глава с особенной ясностью показывает, как мало обоснована теория, делающая подражание важным источником всей коллективной жизни. Нет явления, более легко передаваемого путём заражения, чем самоубийство, а между тем мы только что видели, что эта заразительная сила не имеет социальных последстий. Если в этом случае подражание лишено социального влияния, то оно не имеет его и в других случаях, и приписываемое ему значение только кажущееся. Конечно, в очень тесной сфере оно может явиться определяющим мотивом нескольких воспроизведений одной и той же мысли или одного и того же поступка, но оно никогда не находит себе ни достаточно широкого, ни достаточно глубокого отзвука для того, чтобы проникнуть в самую душу общества и произвести в ней изменения. Коллективные состояния, благодаря почти единодушному и обыкновенно многолетнему признанию, слишком упорны для того, чтобы какое-нибудь частное новшество могло достигнуть своей цели. Каким образом индивид, который — только индивид и ничего больше^[25], мог бы получить достаточно силы для переделки общества на свой лад? Если бы мы не представляли себе социальный мир так же грубо, как первобытный человек представлял себе мир физический, если бы наперекор всем выводам науки мы, в глубине души и не отдавая себе в том отчёта, не отрицали, что социальные явления прямо пропорциональны вызвавшим их причинам, то мы даже не остановились бы на концепции, которая хотя и обладает истинно библейской простотой, но находится в вопиющем противоречии с основными принципами мышления. В настоящий момент больше уже не верят, что зоологические виды суть не что иное, как индивидуальные изменения, привитые и распространённые наследственностью^[26]. Нисколько не более допустима теория, утверждающая, что социальный факт представляет собою только обобщённый факт индивидуального характера; но менее всего приемлемо предположение, что эта общность зависит от какой-то слепой силы заражения. Можно даже с полным и справедливым изумлением отнестись к тому, что ещё необходимо оспаривать гипотезу, которая до сих пор вызывала только возражения, но не получила ни малейшего подтверждения. Никогда ещё не было доказано по отношению к определённому ряду социальных фактов, что подражание играло в них известную роль, и ещё меньше доказано, что оно одно могло бы объяснять какие-либо факты. Обыкновенно довольствовались тем, что высказывали эту гипотезу в форме афоризма, опираясь при этом на смутные метафизические предпосылки. Между тем социология может претендовать на то, чтобы на неё смотрели как на науку, только в том случае, если те, кто её разрабатывают, не будут устанавливать догматов, освобождая себя от обязанности их доказывать.

 

Примечания

1. Библиография. — Lucas, De L’imitation contagieuse. Paris, 1833. Despine, De la contagion morale, 1870. De l’imitation 1871. Mereau de Tours (Paul), De la contagion du suicide, Paris 1875. — Aubry, Contagion du meurtre, Paris 1888. — Tarde, Les lois de l’imitation (passim), Philosophie penale, стр. 319 и сл. Paris. F. Alcan. — Corre, Crime et Suicide, стр. 207 и дальше.}}
2. Bordier, Vie des Societes, Paris, стр. 77. — Tarde, Philosophie penale, стр. 321.
3. Tarde, ibid, стр. 319—320.
4. Приписывая эти образы процессу подражания, очевидно, хотят сказать, что они являются прямыми копиями выражаемых ими состояний. Но это было бы очень грубой метафорой, заимствованной у старой и ныне отвергнутой теории чувственных образов. Больше того, если употреблять слово подражание в этом смысле, то его надо безразлично применять ко всем нашим ощущениям и представлениям, потому что среди них нет ни одного, о котором, пользуясь той же самой метафорой, нельзя было бы сказать, что оно воспроизводит свой объект. Вступив на этот путь, мы должны будем всю нашу интеллектуальную жизнь рассматривать, как последствие подражания.
5. Конечно, может случиться в некоторых частных случаях, что какому-нибудь обычаю или традиции следуют в силу простого подражания, но тогда не может быть и речи о соблюдении обычая или об исполнении традиции.
6. Правда, иногда подражанием называется всё, что не является оригинальным мышлением. С этой точки зрения подражанием могут быть, очевидно, названы почти все человеческие поступки, так как изобретения в полном смысле этого слова очень редки. Но именно благодаря тому, что здесь почти всё оказывается подражанием, оно перестаёт носить характер чего бы то ни было определённого, а такая терминология может быть только источником путаницы.
7. Правда, некоторые говорят о логическом подражании, (Tarde «Lois de l’imitation» 1-е изд., стр. 158), при котором поступок воспроизводился в силу того, что он служит определённой цели. Но такое подражание, очевидно, не имеет ничего общего с подражательной наклонностью; соответственные факты должны тщательно различаться между собою; они объясняются совершенно различным образом. С другой стороны, как мы только что указали, подражание-мода или подражание-обычай не менее логично, чем другие виды подражания, хотя в некоторых отношениях оно имеет свою специальную логику.
8. Факты, которым мы подражаем в силу их морального или интеллектуального престижа, в том случае, когда индивидуум или коллективность служат нам образцом, относятся скорее ко второй из установленных выше категорий. В этом виде подражания нет ничего автоматического; оно требует размышления: мы поступаем по примеру лица, облечённого нашим доверием, потому что его признанное превосходство гарантирует нам достоинство его поведения; мы подражаем ему в силу тех же причин, которые заставляют нас уважать его. Поэтому мы ничего не объясняем, если говорим о подобных актах, что они сделаны из подражания; нам важно узнать, каковы причины доверия или уважения, вызвавшего наше умственное подчинение.
9. Как мы увидим ниже, подражание, само по себе, только в очень редких случаях может служить достаточным объяснением.
10. Необходимо признать, что мы только очень смутно представляем себе, в чём состоит этот процесс. Как в действительности происходят комбинации, порождающие коллективное состояние, какие его составные элементы, как выделяется доминирующее состояние — всё это слишком сложные и трудные вопросы для того, чтобы можно было решать их на основании одного только внутреннего самонаблюдения. Целый ряд всевозможных опытов и наблюдений, к сожалению ещё не имевших места, мог бы уяснить нам этот вопрос. Мы ещё очень мало знаем о том, как и по каким законам комбинируются между собою умственные состояния у каждого отдельного индивида; тем более сказывается наше бессилие в понимании механизма необозримо более сложных комбинаций групповой жизни. Наши объяснения этого явления не идут зачастую дальше метафор. Мы не претендуем на то, что данное нами выше определение есть точное выражение интересующего нас предмета. Мы хотели только показать, что здесь имеется в наличности нечто совершенно иное, нежели подражание.
11. Подробности см. у Legoyt, op. cit., стр. 227 и след.
12. См. аналогичные факты у Ebrard, op. cit., стр. 376.
13. Josèph, Histoire de la guerre des Juifs contre les Romains, III, 26.
14. Montaigne, Essais, II, 3.
15. Дальше мы увидим, что в каждом обществе во всякое время и при вполне нормальных условиях имеется определённое коллективное предрасположение к самоубийству. Это предрасположение отличается от того явления, которое мы предложили называть эпидемией, тем, что оно носит хронический характер и оно входит в качестве нормального элемента в моральный темперамент общества. Эпидемия также является коллективным предрасположением, но она вспыхивает в исключительных случаях, являясь результатом ненормальных и чаще всего преходящих причин.
16. См. Диаграмму II.
17. Op. cit., стр. 213. Согласно указаниям того же автора, целые департаменты Marne и Seine-et-Marne в 1865—1866 годах превышали Сену своим продентом самоубийств. В Marne был один случай на 2791 жителей, в Seine-et-Marne — один на 2768 жителей, в Seine — один на 2822 жителей.
18. Конечно здесь не может быть и речи о влиянии заражения; три последние города являются главными пунктами округа, имеющими почти одинаковое значение, и разделяются множеством коммун, где процент самоубийств далеко неодинаков. Если их близость на таблице что-либо доказывает, так только то, что социальные группы, одинакового размера и поставленные в условия жизни, почти аналогичные, имеют одинаковый процент самоубийств, хотя бы они взаимно друг на друга вовсе не влияли.
19. Очень маленькая коммуна, стоящая во главе (Lesche), имеет один случай на 630 жителей, или 1587 на один миллион, то есть в четыре — пять раз больше, чем в Париже. И это не есть какая-либо исключительная особенность Seine-et-Marne. Доктор Legoupils в Трувиле даёт нам указания относительно трёх очень ничтожных коммун округа Pont-l’Eveque: Villerville (978 жителей), Cricqueboeuf (150 жителей) и Pennedepie (333 жителя). Число самоубийств, высчитанное в течение четырнадцати — двадцати пяти лет, составляет здесь 429, 800 и 1081 случаев на один миллион жителей.
    ‎Конечно, в конце концов, остаётся справедливым утверждение, что большие города насчитывают большее количество самоубийств, чем маленькие города и деревни. Но это предположение верно только в общем и имеет много исключений. Существует способ примирить его с предыдущими и как бы противоречащими ему фактами. Для этого достаточно допустить, что большие города образуются и развиваются под влиянием тех же причин, которые вызывают рост числа самоубийств, но сами по себе не способствуют этому последнему. Раз это так, вполне естественно, что таких городов много в областях с большим числом самоубийств, но им отнюдь не должна принадлежат какая-либо монополия по отношению к добровольным смертям; больших городов меньше там, где ниже количество самоубийств, но это обстоятельство не является следствием их отсутствия. Таким образом их средний процент оказывается выше, что не мешает ему в отдельных быть ниже.
20. См. Диаграмму III.
21. См. ту же диаграмму III, а детали для каждого кантона в книге II, гл. V, табл. XXVI.
22. Traité des Maladies mentales, стр. 243.
23. De la contagion du suicide, стр. 42
24. См. в особенности Aubry, Contagion du meurtre, 1-ое издание, стр. 87.
25. Мы подразумеваем в данном случае индивида вне той атиосферы доверия и восхищения общества, которая увеличивает его власть и силу. Действительно, совершенно ясно, что у какого-нибудь государственного человека или популярной личности к индивидуальным силам, данным ему при рождении, присоединяются ещё социальные силы, получаемые им от тех коллективных чувств, предметом которых он является и которые позволяют ему оказывать влияние на общественные дела. Но это влияние люди приобретают тогда, когда они не только отдельные индивиды, а нечто большее.
26. См. Delage, La structure du protoplasme et les théories de l’hérédité, Paris, 1895. Стр. 813 и след.