Не так давно меня обвинили в том, что я «продался немцам» и «предаю Россию», теперь обвиняют в том, что «продался кадетам» и «изменяю делу рабочего класса».
Лично меня эти обвинения не задевают, не волнуют, но — наводят на невесёлые и нелестные мысли о моральности чувств обвинителей, о их социальном самосознании.
Послушайте, — господа, — а не слишком ли легко вы бросаете в лица друг друга все эти дрянненькие обвинения в предательстве, измене, в нравственном шатании? Ведь если верить вам — вся Россия населена людьми, которые только тем и озабочены, чтобы распродать её, только о том и думают, чтобы предать друг друга!
Я понимаю: обилие провокаторов и авантюристов в революционном движении должно было воспитать у вас естественное чувство недоверия друг к другу и вообще к человеку, я понимаю, что этот позорный факт должен был отравить болью острого подозрения даже очень здоровых людей.
Но всё же, бросая друг другу столь беззаботно обвинения в предательстве, измене, корыстолюбии, лицемерии вы, очевидно, представляете себе всю Россию, как страну сплошь населённую бесчестными и подлыми людьми, а ведь вы тоже русские.
Как видите — это весьма забавно, но ещё более — это опасно, ибо постепенно и незаметно те, кто играет в эту грязную игру, могут внушить сами себе, что действительно — вся Русь страна людей бесчестных и продажных, а потому — «и мы не лыком шиты!»
Вы подумайте: революция у нас делается то на японские, то на германские деньги, контрреволюция — на деньги кадет и англичан, а где же русское бескорыстие, где наша прославленная совестливость, наш идеализм, наши героические легенды о честных борцах за свободу, наше донкихотство и все другие хорошие свойства русского народа, так громко прославленные и устной и письменной русской литературой?
Всё это — ложь?
Поймите, обвиняя друг друга в подлостях, вы обвиняете самих себя, всю нацию.
Читаешь злое письмо обвинителя и невольно вспоминаются слова одного орловского мужичка:
— У нас нас пьяное село: один праведник, да и тот — дурачок.
И вспоминаешь то красивое, законное возмущение, которое я наблюдал у рабочих в то время, когда черносотенное «Русское Знамя» обвинило «Речь» в каком-то прикосновении к деньгам финнов или эскимосов.
«Нечего сказать негодяям, вот они и говорят самое гадкое, что могут выдумать».
Мне кажется, что я пишу достаточно просто, понятно, и что смыслящие рабочие не должны обвинить меня в «измене делу пролетариата». Я считаю рабочий класс мощной культурной силой в нашей тёмной мужицкой стране и я всей душой желаю русскому рабочему количественного и качественного развития. Я неоднократно говорил, что промышленность — одна из основ культуры, что развитие промышленности необходимо для спасения страны, для её европеизации, что фабрично-заводский рабочий не только физическая, но и духовная сила, не только исполнитель чужой воли, но человек, воплощающий в жизнь свою волю, свой разум. Он не так зависит от стихийных сил природы, как зависит от них крестьянин, тяжкий труд которого невидим, не остаётся в веках. Всё, что крестьянин вырабатывает, он продаёт и съедает, его энергия целиком поглощается землёй, тогда как труд рабочего остается на земле, украшая её и способствуя дальнейшему подчинению сил природы, интересам человека.
В этом различии трудовой деятельности коренится глубокое различие между душою крестьянина и рабочего, и я смотрю на сознательного рабочего, как на аристократа демократии.
Именно: аристократия среди демократии, — вот какова роль рабочего в нашей мужицкой стране, вот чем должен чувствовать себя рабочий. К сожалению, он этого не чувствует пока. Ясно, как высока моя оценка роли рабочего класса в развитии культуры России, и у меня нет основания изменять эту оценку. Кроме того, у меня есть любовь к рабочему человеку, есть ощущение кровной моей связи с ним, любовь и уважение к его великому труду. И, наконец, — я люблю Россию. Народные комиссары презрительно усмехаются, о, конечно! Но это меня не убивает. Да, я мучительно и тревожно люблю Россию, люблю русский народ.
Мы, русские, народ, ещё не работавший свободно, не успевший развить все свои силы, все способности, и когда я думаю, что революция даст нам возможность свободной работы, всестороннего творчества, — моё сердце наполняется великой надеждой и радостью даже в эти проклятые дни, залитые кровью и вином.
Отсюда начинается линия моего решительного и непримиримого расхождения с безумной деятельностью народных комиссаров.
Я считаю идейный максимализм очень полезным для расхлябанной русской души, — он должен воспитать в ней великие и смелые запросы, вызвать давно необходимую дееспособность, активизм, развить в этой вялой душе инициативу и вообще — оформить и оживить её.
Но практический максимализм анархо-коммунистов и фантазёров из Смольного — пагубен для России и, прежде всего, — для русского рабочего класса.
Народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой учёные бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обречённый на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грёзе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему велению, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев кочевников.
От этого безумнейшего опыта прежде всего пострадает рабочий класс, ибо он — передовой отряд революции и он первый будет истреблён в гражданской войне. А если будет разбит и уничтожен рабочий класс, значит, будут уничтожены лучшие силы и надежды страны.
Вот я и говорю, обращаясь к рабочим, сознающим свою культурную роль в стране: политически грамотный пролетарий должен вдумчиво проверить своё отношение к правительству народных комиссаров, должен очень осторожно отнестись к их социальному творчеству.
Моё же мнение таково: народные комиссары разрушают и губят рабочий класс России, они страшно и нелепо осложняют рабочее движение; направляя его за пределы разума, они создают неотразимо тяжкие условия для всей будущей работы пролетариата и для всего прогресса страны.
Мне безразлично, как меня назовут за это моё мнение о «правительстве» экспериментаторов и фантазёров, но судьбы рабочего класса и России — не безразличны для меня.
И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию:
— Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты всё ещё не человек!
