Послѣ обѣда пошелъ Соломонъ въ юрту къ начальнику штаба, чтобъ окончить свое дѣло, а мы всѣ, отъ нечего дѣлать, отправились къ казачьему маркитанту, гдѣ подъ навѣсомъ изъ камыша и цыновокъ, прилаженныхъ кое-какъ подъ деревьями, продувалъ легкій сквознячекъ, и было въ тѣни вообще менѣе душно, чѣмъ гдѣ-либо. Здѣсь, за двумя складными продолговатыми столами, обыкновенно сходились всѣ въ свободное время, болтали, дѣлились впечатлѣніями и новостями, читали газеты, играли въ карты и шахматы, закусывали сардинками, черствою брынзою и ржавою салямою, испивали красненькое румынское винцо, а больше все прохлаждались чаемъ съ клюквеннымъ морсомъ, да тепловатою сельтерскою водою. Такъ было и на этотъ разъ.
Одинъ изъ офицеровъ, возвратившійся утромъ съ рекогносцировки плевненскихъ позицій, разсказывалъ о характерѣ мѣстности и возводимыхъ турками укрѣпленій, разложивъ передъ собою большую карту. Тѣсный кружокъ слушателей, навалясь со всѣхъ сторонъ на столъ, поближе къ картѣ, слѣдилъ съ живѣйшимъ интересомъ за его разсказомъ, и всѣ мы, увлекшись этимъ дѣломъ, совсѣмъ было уже позабыли о Соломонѣ, какъ вдругъ, глядимъ, самъ онъ «собственною персоною» изволилъ пожаловать подъ тѣнь маркитантскаго навѣса.
— А!.. ваше превосходительство!.. И вы сюда? — Милости просимъ!.. Присаживайтесь, пожалуйте къ намъ въ гости.
— Зачэмъ увъ гости? — Я издѣсъ у себя дома, возразилъ Соломонъ. — Я же остановился у казацки маркирантъ, и тутъ пока — мой главный квартэру. Теперъ уже ви, гашпада, у меня увъ гости… Милости прашю… пазжялуста!.. Эй, маркитантъ! маркитантъ, шямпанскаво!.. Изъ лёдомъ!.. Да скорѣй пазжялуста, и поболше!
Лицо Соломона сіяло полнымъ внутреннимъ удовлетвореніемъ и едва сдерживаемымъ чувствомъ самодовольной радости. Очевидно, дѣло его выгорѣло какъ нельзя лучше, и онъ позднѣе даже проговорился намъ отчасти, что „радъ за войска“, радъ „за насша Росшія“ и что это „таково дѣлу, таково патріотыческаво, знаетю, дѣлу“, за которое потомъ ему всѣ „болшова спасиба“ скажутъ. Однимъ словомъ, онъ чувствовалъ себя, въ нѣкоторомъ родѣ, героемъ, готовымъ поступиться даже собственными интересами ради блага дорогаго отечества. Онъ самъ глубоко вѣрилъ въ успѣхъ того дѣла, за которое берется, сознавалъ, что оно должно принести дѣйствительную пользу арміи, и потому его чувство понятно.
— Шямпанскаво! настойчиво повторилъ онъ маркитанту, — и поболше стаканы!
Какъ ни отговаривались мы отъ шампанскаго, Соломонъ настоялъ-таки на своемъ. Сначала онъ всѣмъ „поставилъ“, затѣмъ ему пошли „отвѣтныя“, и дѣло это затянулось, а вмѣстѣ съ тѣмъ и разговоры стали еще оживленнѣе. Съ теченіемъ бесѣды Соломонъ немножко подрумянился, и глазки его сдѣлались еще ласковѣе и маслянистѣе, но вообще стаканомъ онъ не увлекался, оставаясь относительно себя на-сторожѣ и, повидимому, твердо зналъ свою мѣру. Но ему нравилось, что онъ „на воинѣ“, среди военнаго бивака, въ кругу военныхъ лицъ, опираясь на свою шашку, слушаетъ ихъ разсказы и самъ разговариваетъ о военныхъ дѣлахъ. Онъ восхищался и природою, и погодою, и видомъ на заосминскую часть Булгаренской равнины, и картиною биваковъ нашихъ войскъ, и складомъ нашей походной жизни; говорилъ, что все это ему очень нравится, такъ что и не разстался бы съ нами, и наконецъ даже признался, что очень любитъ военное дѣло и самъ даже могъ бы быть военнымъ, такъ какъ въ молодости сильно желалъ поступить „на ваенная слюжба, увъ артылэрія“, но… судьба рѣшила иначе, присудивъ ему быть „штацкимъ генераломъ“; однако же, съ тѣхъ поръ симпатіи его всегда на сторонѣ военныхъ, и доказательство тому — его присутствіе здѣсь, „на вайна“; онъ зналъ, что безъ него дѣло не обойдется, и потому поспѣшилъ „на тыятру ваенныхъ дѣйствій“.
Наши на̀-смѣхъ подбивали его бросить къ чорту всѣ дѣла и поступить въ волонтеры. Вообще, какъ установилось съ утра нѣсколько комическое къ нему отношеніе, такъ оно и продолжалось. И вотъ, представьте себѣ Соломона, этого короля своей спеціальности, этого туза между тузами, у котораго тамъ, въ Петербургъ, всѣ такъ заискиваютъ и всѣ такъ ему кланяются, — представьте его вдругъ попавшимъ въ среду людей совсѣмъ другаго порядка, — людей, которымъ нѣтъ дѣла ни до его богатствъ, ни до его крупнаго значенія въ финансовомъ мірѣ, ни до его важности вообще, которые ничего этого и знать не хотятъ и ничего въ немъ не ищутъ, а смотрятъ на него просто какъ на немножко забавный предметъ развлеченія, случайно посланный имъ судьбою. Шутки ихъ, впрочемъ, отличались вполнѣ незлобнымъ характеромъ и отнюдь не выходили изъ границъ приличія. Не прорви его давеча съ этимъ своимъ „превосходительствомъ“, можетъ быть оно такъ бы и прошло, и пропустили бы его даже безъ всякаго вниманія — мало ли кто тамъ является въ штабъ по своимъ надобностямъ! Но это прелестное „зовите меня вашимъ превосходительствомъ“ сразу установило къ нему благодушно-комическое отношеніе, и такъ уже онъ при томъ и остался. Конечно, онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы вскорѣ не смекнуть свой промахъ, но несъ его послѣдствія, надо отдать ему справедливость, съ большою выдержкою и тактомъ, оставаясь все время благодушно снисходительнымъ къ шуткамъ, и даже самъ иногда зашучивалъ съ другими и острилъ надъ самимъ собою, именно по поводу своего генеральства. Такъ, напримѣръ, приносить ему сюда подъ навѣсъ его секретарь, г. Нудельманъ, для подписи какую-то экстренную дѣловую бумагу, которую онъ только-что успѣлъ настрочить въ особой палаткѣ у маркитанта. Подъ текстомъ этой бумаги, въ томъ мѣстѣ, гдѣ предстояло Соломону приложить свою руку, были выставлены иниціалы: „Д. С. С“.
— Это что же за таинственныя литеры такія, Д. С. С.? Что́ онѣ означаютъ? спросилъ его кто-то, чуть лишь онъ обмакнулъ перо въ чернильницу.
— Это?.. Это значитъ „Дѣйствительный Соломонъ Соломоновичъ“, съострилъ онъ и, повидимому, остался очень доволенъ какъ остротою, такъ и тѣмъ эффектомъ, какой она сдѣлала на присутствующихъ.
Въ этотъ день мнѣ предстояло отправиться по дѣламъ службы въ Горный-Студень, а вмѣстѣ со мною туда же долженъ былъ ѣхать мой бывшій однополчанинъ, ротмистръ Ар—зовъ, въ качествѣ квартирьера главной квартиры, которая предполагала перебраться въ непродолжительномъ времени въ Горный-Студень, какъ въ наиболѣе центральный пунктъ при данномъ оборотѣ нашихъ военныхъ дѣлъ. Мы съ Ар—зовымъ условились выступить изъ Чаушки-Махалы на закатѣ солнца, чтобы къ разсвѣту добраться по холодку до мѣста.
Около шести часовъ вечера наши деньщики пришли доложить намъ, что верховыя и вьючныя лошади наши готовы.
— А куда вы это ѣдете? освѣдомился Соломонъ Соломоновичъ.
— Въ Горный-Студень.
— Увъ Сштуденъ?! Агхъ, какъ это гхарашьо! обрадовался онъ: — и минѣ тоже надо въ Сштуденъ, — поѣдемте вмѣсту!
— Да вы развѣ верхомъ?
— Я-а?.. Зачэмъ верхомъ? — Я одинъ увъ двохъ колясшкахъ.
— Ну, а мы верхами.
— Ну, когда-жъ это не увсе одно?
— Совсѣмъ не одно: вы поѣдете рысью и будете тамъ часа черезъ два съ половиною иди, много-много, черезъ три, а мы, чтобъ не томить лошадей, пойдемъ шагомъ и доберемся только на разсвѣтѣ.
Лицо Соломона, вмѣсто радостнаго, приняло нѣсколько озабоченное выраженіе.
— Но у меня двѣ колясшки. Отправьте ваши люди изъ вашими вьюки, и пазжволте вамъ предло́жить одна колясшка.
Мы поблагодарили, объяснивъ при этомъ, что кромѣ нашихъ деньщиковъ и вьюковъ, съ Ар—зовымъ идетъ еще команда казаковъ, въ качествѣ квартирьеровъ, и что поэтому онъ долженъ слѣдовать при командѣ.
— Агхъ! — вздохнулъ Соломонъ: — и я тоже просилъ, кабы мнѣ дали два казаки увъ конвой; н-но… штабу-началникъ отказалъ… говоритъ: „невозможна“, — затово сшьто я пратыкулярный чаловѣкъ… Пхе!..
— Да зачѣмъ вамъ казаки? опросилъ его ротмистръ М—атовъ.
— Какъ зачэмъ?!.. Увъ конвой, говору вамъ.
— Ну, это вы, ваше превосходительотво, какъ переѣдете границу, такъ ужь тамъ, на Унгенской таможнѣ, и попросите себѣ конвой; для васъ-то по Россіи ѣхать пожалуй, поопаснѣе, чѣмъ здѣсь: тамъ больше знаютъ, кто вы такой, — пожалуй и ограбить могутъ, а здѣсь кому какое до васъ дѣло?
— Ну-ну, ви увсе это изъ вашимъ шуткамъ!.. Нѣтъ, зарьёзно, гасшпада, ѣдемте вмѣсту!.. Веселѣй будетъ!.. И когда-жъ не покойнѣй сидѣть увъ гхарошая вьенская колясшка, чѣмъ трастись на ваше сѣдло?.. Пфе!
— Кто говоритъ! Гораздо покойнѣе, да когда нельзя.
— Ну-ну, гхарашьо! Положишь, вамъ нельзя, согласился онъ съ Ар—зовымъ, и обратился ко мнѣ: — А ви, капитанъ, тоже объязаны развѣ напремѣнно изъ казаками идти?
— Положимъ, что не обязанъ.
— Ну, то поѣдемте вмѣстѣ?
— Благодарю васъ, но я обѣщалъ уже моему товарищу.
— Гм… А можетъ, вашъ товарищъ будетъ заглавный отдавать вамъ назадъ вашево слова?
— Не знаю. Это уже вы у него спросите.
— Капитанъ, обратился онъ къ Ар—зову: — отпускаете ви вашъ товарищъ изо мною?
— Если онъ хочетъ, почему же нѣтъ?
— Ara!.. благодару вамъ!.. Ви слышите? повернулся онъ ко мнѣ: — капитанъ разрѣшаетъ.
— Пусть такъ, но я все-таки хочу остаться вѣрнымъ своему обѣщанію, возразилъ я.
Соломонъ съ добродушно-плутовскою усмѣшкою помоталъ головою и шутливо-подозрительно прищурился на меня однимъ глазомъ.
— Звините… конечно… можетъ быть, ви находитю, сшьто изъ казаками сшпакоинѣй будетъ?
Мы всѣ такъ и прыснули со смѣху.
— А что-жъ, конечно, спокойнѣе, поддразнилъ я Соломона.
— Ай-ай-ай! какъ бы стыдя меня, покачалъ онъ головою. — Ну, и какъ же-жъ я, пратыкулярный чаловѣкъ, ѣхалъ сюды одинъ и даже а ни-ни не боялся, и теперъ зновъ поѣду одинъ и нисколке не буду пугаться съ тово… Пфе… Сшьто́ мнѣ!
— Браво! подхватили всѣ съ новымъ взрывомъ веселаго смѣха: — браво!.. Ай-да Соломонъ Соломоновичъ!.. Ай-да генералъ!.. Вотъ, что́ ловко, то ловко!.. Это, что́ называется, къ стѣнѣ припереть человѣка… Нут-ка, поручикъ, докажите теперь вашу храбрость!
— Да ужь какая же храбрость, коли я говорю, что съ казаками спокойнѣе.
— А и въ самомъ дѣлѣ, вѣдь онъ правъ, пожалуй, — замѣтилъ М—атовъ, напуская на себя серьезный тонъ: — съ казаками дѣйствительно спокойнѣе будетъ. Время ночное, непріятельская страна, — мало ли что́ можетъ случиться!.. Да и вы-то, ваше превосходительство, не рискуйте. Мой совѣтъ, — коли вы откровенно знать хотите, — лучше бы вамъ ужь до утра остаться, а мы васъ къ ужину шашлыкомъ угостимъ — вотъ и дѣло будетъ!
— Ой, сшьто́ ви, сшьто́ ви! Помилуйтю!.. Невозможна, никакъ невозможна! — поднялъ Соломонъ къ лицу свои руки, какъ бы защищаясь. — Я вже далъ телеграмма на свой агэнтъ, сшьто буду завтра къ тромъ часамъ увъ Зимница, а послю завтра въ Букирештъ… и тамъ же-жъ дѣло… и меня тамъ ждутъ… Я такъ и штаба-началнику обѣщалъ, и онъ же самъ меня торопитъ… Нѣтъ, это вже окончательно немисшлимо!
— Да; ну, въ такомъ случаѣ, нечего и говорить. Надо ѣхать… Ну, да никто какъ Богъ! — ободрительно прибавилъ М—атовъ, въ видѣ утѣшенія.
Но Соломонъ прикусилъ губу и задумался.
— Нѣтъ, капитанъ, шутки въ сторону! рѣшительно сказалъ онъ, слегка прихлопнувъ по моему колѣну. — Поѣдемте!.. Ей-Богху, лучше будетъ!.. И знаетю насши русшки пословицу: изъ сшмѣлымъ Богхъ владѣетъ. Будемъ же сшмѣлые и поѣдемъ!.. А какая, я вамъ скажу, колясшка!.. Какая гхарошая колясшка!..
— Да чего ты, въ самомъ дѣлѣ? Поѣзжай! отозвался ко мнѣ Ар—зовъ. — Не все равно тебѣ, развѣ? Лучше же пораньше пріѣхать, — по крайней мѣрѣ, ночь успѣешь выспаться. Поѣзжай-ка, право! Послѣдній аргумента имѣлъ свое значеніе, и потому на моемъ лицѣ отразилась тѣнь раздумчиваго колебанія.
— Серьезно, поѣзжай! И его превосходительству веселѣе будетъ.
— Ну, и конечно, веселѣе!.. ѣдемъ, капитанъ, ѣдемъ! — убѣдительно подхватилъ Соломонъ Соломоновичъ. — Гасшпада! Помогите мнѣ вуговорить нашево капитанъ!
— Да чего тамъ уговаривать! Онъ и такъ поѣдетъ, рѣшили за меня другіе. — Ну, конечно, поѣдетъ!..
— Эй, Петръ Баль! — крикнулъ моему деньщику Ар—зовъ. — Тащи сюда вещи поручика!.. Живо!
Вещей этихъ было немного, — всего одинъ дорожный легкій сакъ, пальто, да каучуковая надувная подушка, и Петръ Баль не заставилъ повторять себѣ приказаніе.
— Ты съ лошадьми пойдешь вмѣстѣ съ ротмистромъ, приказалъ я ему. — Вещи оставь здѣсь, а самъ можешь идти; ты мнѣ больше не нуженъ.
— Слушаю, ваше благородіе. Счастливо оставаться.