Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/30
| ← Глава XXIX | Ранніе годы моей жизни — Глава XXX | Глава XXXI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 257—260. |
Но я забѣжалъ въ моихъ воспоминаніяхъ впередъ и возвращаюсь къ нашимъ съ сестрою сборамъ въ Россію. Сестра должна была разставаться не только со своей хорошей мебелью и бездѣлушками, но также съ кроликами, всякаго рода птицами и лягушкой. Зато оставить своихъ любимцевъ, сѣраго попугая Коко и колибри, она не рѣшилась, и мастера сдѣлали ей небольшую клѣтку, съ тѣснымъ помѣщеніемъ для Коко вверху и миніатюрнымъ внизу для колибри.
Наконецъ, когда мы разочли, что поклажа наша, согласно словамъ коммиссіонера, должна была прибыть въ Штетинъ, мы въ свою очередь тронулись въ путь. Надо правду сказать, этотъ путь, при тогдашнихъ дилижансахъ да еще подъ дождемъ по грязному шоссе, представлялъ мало привлекательнаго. Изъ Штетина до Свинемюнде мы доѣхали на рѣчномъ прусскомъ пароходѣ подъ звуки весьма плохаго оркестра, пилившаго въ угоду русскимъ путешественникамъ Варламовское: „На зарѣ ты ее не буди“.
Когда прусскій пароходъ сталъ подтягиваться къ морскому Николаю, и оркестръ замолкъ, матросъ, чалившій канатъ, не вытерпѣлъ и сказалъ: „вотъ и мы добрались съ нашей Burstenmusik“ (щеточной музыкой).
Несмотря на сильное волненіе, которымъ встрѣтило насъ Балтійское море, мы на третій день добрались до Кронштадта и затѣмъ набережной передъ петербургской таможней. Покуда причаливали и накладывали трапъ, я оглядывалъ толпу, встрѣчавшую пароходъ, и увидалъ за гранитнымъ парапетомъ кивавшую мнѣ голову въ каскѣ. Это была голова давнишняго товарища и друга Ивана Петровича Борисова. Не любя толкотни, я не спѣшилъ на берегъ, и Борисовъ показалъ намъ знакомъ, что онъ придетъ на пароходъ. Я сейчасъ же представилъ его сестрѣ, которая во время пребыванія въ Новоселкахъ настолько выучилась по русски, что могла съ грѣхомъ пополамъ объясняться. Чтобы не говорить среди шумной толпы, я увелъ Борисова въ опустѣвшую каюту.
— Ну что? спросилъ я.
— Мало хорошаго, отвѣчалъ онъ, скорѣе больше дурнаго: дядя твой Петръ Неофит., вызывавшій тебя на службу на Кавказъ, сперва было поправился молодцомъ отъ болѣзни, а затѣмъ скоропостижно въ Пятигорскѣ скончался. Тамъ онъ и похороненъ.
— А что сталось съ моими деньгами, о которыхъ онъ мнѣ столько разъ говорилъ?
— Деньги неизвѣстно какимъ образомъ изъ его чугунки пропали, и на долю твою ничего не осталось.
Какъ ни тяжела была такая неожиданная утрата, но я всегда держался убѣжденія, что надо разметать путь передъ собою, а не за собою, и поэтому въ жизни всегда заботило меня будущее, а не прошедшее, котораго измѣнить нельзя. Еще отправляясь въ Германію, я очень хорошо понималъ, что въ виду отсрочки ѣхать къ дядѣ на Кавказъ, гдѣ черезъ полгода ожидалъ меня офицерскій чинъ, дававшій въ то время еще потомственное дворянство, я приносилъ тяжелую жертву заботясь о судьбѣ сестры; но я счелъ это своимъ долгомъ и дорого за него заплатилъ.
До Москвы въ прекрасной почтовой каретѣ мы доѣхали и по старой памяти остановились у старика Григорьева, у котораго, чтобы доѣхать до Новоселокъ, я купилъ поѣзжанный двумѣстный фаэтонъ, а громоздкую поклажу отправилъ черезъ контору транспорта.
Бѣдная страдалица мать наша оставалась на одрѣ болѣзни безвыходно въ новомъ флигелѣ, въ комнатѣ съ постоянно закрытыми окнами, такъ что въ спальнѣ царила непрестанная ночь. Кромѣ смѣнявшихся при ней двухъ горничныхъ, она никого не принимала. Такъ и насъ въ свою очередь она приняла не долѣе двухъ минутъ, благословила и дала поцѣловать руку.
До отъѣзда моего въ Германію, больная принимала меня иногда въ теченіи 5—10 минутъ. Но какъ ужасны были для меня эти минуты! Вопреки увѣреніямъ доктора Лоренса, что ничего опредѣленнаго о ея болѣзни сказать нельзя, мать постоянно твердила: „я страдаю невыносимо, ракъ грызетъ меня день и ночь. Я знаю, мой другъ, что ты любишь меня; докажи мнѣ эту любовь и убей меня“.
Я очень хорошо зналъ, какому въ тѣ времена подвергалъ себя наказанію. Но я каждую минуту готовъ былъ зарядить свои пистолеты и прекратить невыносимыя страданія дорогой матери.
Черезъ нѣсколько дней на самый короткій срокъ пріѣхалъ изъ Кіева женихъ сестры профессоръ Матвѣевъ. Конечно, всѣ мы стали просить его осмотрѣть больную.
— Ну что? спросилъ я его, когда онъ выходилъ изъ спальни.
— Не могу понять, отвѣчалъ онъ, какое можетъ быть тутъ сомнѣніе: у ней ракъ въ лѣвой груди и внизу живота, и ей не прожить долѣе семи дней.
Свадьба Матвѣевыхъ справлена была самымъ скромнымъ домашнимъ образомъ, и въ виду кратковременнаго отпуска, молодые на другой же день въ подаренной имъ отцомъ коляскѣ съ четверкою лошадей, кучеромъ и горничной отправились на своихъ въ Кіевъ, куда прибыли только на десятый день.
Несмотря на смертельныя муки, мать изъ своего мрачнаго заточенія заботилась о приданомъ Лины до мельчайшихъ подробностей. Съ отъѣздомъ молодыхъ въ цѣломъ семействѣ внезапно почувствовалась томительная пустота. Я большую часть времени проводилъ наединѣ въ банѣ, служившей мнѣ помѣщеніемъ.
Однажды, когда послѣ долгаго чтенія на сонъ грядущій, я только что заснулъ передъ утреннимъ свѣтомъ, меня разбудилъ голосъ горничной, воскликнувшей: „Аѳ. Аѳ., пожалуйте поскорѣе во флигель, мамаша кончается“.
Не прошло и двухъ минутъ, какъ, надѣвъ сапоги и халатъ, я уже тихонько отворялъ дверь въ спальню матери. Богъ избавилъ меня отъ присутствія при ея агоніи; она уже лежала на кровати съ яснымъ и мирнымъ лицомъ, прижимая къ груди большой серебряный крестъ. Черезъ нѣсколько времени и остальные члены семейства, начиная съ отца, окружили ея одръ. Усопшая и на третій день въ гробу сохранила свое просвѣтленное выраженіе, такъ что несловоохотливый отецъ по окончаніи панихиды сказалъ мнѣ: „я никогда не видалъ болѣе прекраснаго покойника“.
Отпуская покойницу за 30 верстъ въ родовое село Клейменово, отецъ поклонился ей въ землю и сказалъ: „скоро и я къ тебѣ буду“. Тѣмъ не менѣе онъ прожилъ еще 11 лѣтъ.