Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/18
| ← Глава XVII | Ранніе годы моей жизни — Глава XVIII | Глава XIX → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 147—161. |
Домъ Григорьева, съ параднымъ крыльцомъ со двора, состоялъ изъ каменнаго подвальнаго этажа, занимаемаго кухней, служившею въ то же время и помѣщеніемъ для людей, и опиравшагося на немъ деревяннаго этажа, представлявшаго, какъ большинство русскихъ домовъ, вѣнокъ комнатъ, расположенныхъ вокругъ печей. Съ одной стороны дома, обращенной окнами къ подъѣзду, была передняя, зала, угольная гостиная съ окнами на улицу, и далѣе по другую сторону дома столовая, затѣмъ корридоръ, идущій обратно по направленію къ главному входу. По этому корридору была хозяйская спальня и дѣвичья. Если къ этому прибавить еще комнату налѣво изъ передней, выходящую окнами въ небольшой садъ, то перечислены будутъ всѣ помѣщенія, за исключеніемъ антресолей. Антресоли, куда вела узкая лѣстница съ двумя заворотами, представляли два совершенно симметрическихъ отдѣленія, раздѣленныя перегородкой. Въ каждомъ отдѣленіи было еще по поперечной перегородкѣ, въ качествѣ небольшихъ спаленъ. Впослѣдствіи я узналъ, что въ правомъ отдѣленіи, занятомъ мною, долго проживалъ дядька французъ, тогда какъ молодой Аполлонъ Александровичъ жилъ въ отдѣленіи налѣво, которое занималъ и въ настоящее время. Французъ кончилъ свою карьеру у Григорьевыхъ, по разсказамъ Александра Ивановича, тѣмъ, что за годъ до поступленія Аполлона въ университетъ, напился на Святой дотого, что, не различая лѣстницы, слетѣлъ внизъ по всѣмъ ступенькамъ. Разсказывая объ этомъ, Александръ Ивановичъ прибавлялъ: „снисшелъ еси въ преисподняя земли“.
Для меня слѣдомъ многолѣтняго пребыванія француза являлось превосходное знаніе Аноллономъ французскаго языка, съ одной стороны, и съ другой —безсмысленное повтореніе пьянымъ поваромъ Игнатомъ французскихъ словъ, которыхъ онъ наслышался, прислуживая гувернеру.
— Команъ ву порте ву? Вуй, мосье. Пранъ дю те.
Ал. Ив. Григорьевъ и родной братъ его Николай Ивановичъ родились въ семьѣ владимірскаго помѣщика; но поступя на службу, отказались отъ небольшаго имѣнія въ пользу преклонной матери и двухъ, если не трехъ, сестеръ, старыхъ дѣвицъ. Николай Ивановичъ служилъ въ какомъ-то пѣхотномъ полку, а Александра Ивановича я засталъ секретаремъ въ московскомъ магистратѣ. Жалованье его, конечно, по тогдашнему времени было ничтожное, а размѣровъ его дохода я даже и приблизительно опредѣлить не берусь. Дѣло въ томъ, что жили Григорьевы если не изящно, зато въ изобиліи, благодаря занимаемой имъ должности.
Лучшая провизія къ рыбному и мясному столу появлялась изъ охотнаго ряда даромъ. Полагаю, что кормъ пары лошадей и прекрасной молочной коровы, которыхъ держали Григорьевы, имъ тоже ничего не стоилъ.
По затруднительности тогдашнихъ путей сообщенія, Григорьевы могли снабжать мать и сестеръ только вещами, не подвергающимися порчѣ, но зато послѣдними къ праздникамъ не скупились. Къ Святой или по просухѣ чрезъ знакомыхъ подрядчиковъ высылался матери годовой запасъ чаю, кофею и краснаго товару.
Въ шести-лѣтнее пребываніе мое въ домѣ Григорьевыхъ я успѣлъ лично познакомиться съ гостившими у нихъ матерью и сестрами.
Но о холостой жизни Александра Ивановича и женитьбѣ его на Татьянѣ Андреевнѣ я могъ составить только отрывочныя понятія изъ словъ дебелой жены повора Лукерьи, приходившей въ отсутствіе Григорьевыхъ, отца и сына, наверхъ „убирать комнаты и ненавидѣвшей свою госпожу до крайности. Отъ Лукерьи я слыхалъ, что служившій первоначально въ сенатѣ Александръ Ивановичъ увлекся дочерью кучера и, вслѣдствіе препятствія со стороны своихъ родителей къ браку, предался сильному пьянству. Вслѣдствіе этого онъ потерялъ мѣсто въ сенатѣ и, приживъ съ возлюбленною сына Аполлона, былъ поставленъ въ необходимость обвѣнчаться съ предметомъ своей страсти. Когда я зазналъ Алекс. Ив., онъ не бралъ въ ротъ капли горячительныхъ напитковъ. Такъ какъ, вѣрный привычкѣ не посѣщать лекцій, я оставался дома, то, проходя зачѣмъ либо внизу, не разъ слыхивалъ, какъ Татьяна Андреевна громкимъ шепотомъ читала старинные романы, вродѣ „Постоялый дворъ“, и слыша шипящіе звуки: „по—слѣѣ-воос-хоож-деее-ні-яяя солн-цааа“, я убѣдился, что грамота нашей барынѣ не далась, и что о чтеніи писаннаго у нея не могло быть и рѣчи. Тѣмъ не менѣе голосъ ея былъ въ домѣ рѣшающимъ, едва ли во многихъ отношеніяхъ не съ большими правомъ, чѣмъ голосъ самого старика. Осуждать всегда легко, но видѣть и понимать далеко не легко. А такъ какъ домъ Григорьевыхъ былъ истинною колыбелью моего умственнаго я, то позволю себѣ остановитьсъ на нѣкоторыхъ подробностяхъ въ надеждѣ, что онѣ и мнѣ, и читателю помогутъ разъяснить полное мое перерожденіе изъ безсознательнаго въ болѣе сознательное существо. Добродушный и шутливый по природѣ, Александръ Ивановичъ былъ человѣкъ совершенно безпечный. Это основное качество онъ передалъ и сыну. Я нерѣдко присутствовалъ при незначительныхъ наставленіяхъ матери сыну, но никогда не слыхалъ, чтобы она наставляла своего мужа. Тѣмъ не менѣе чувствовалось въ воздухѣ, что тотъ заматерѣлый догматизмъ, подъ которыми жили весь домъ, исходилъ отъ Татьяны Андреевны, а не отъ Александра Ивановича, который по рефлексіи догматически и беззавѣтно подчинялся своей женѣ.
Утромъ въ 7½ часовъ лѣтомъ и зимой, когда я еще валялся на кровати, Аполлонъ или, какъ родители его называли, Полошенька вскакивалъ съ кровати, одѣвался и бѣжалъ въ залу къ рояли, чтобы звуками какой либо сонаты будить родителей. Въ 8 часовъ отецъ до половины одѣтый, но въ теплой фуфайкѣ и ермолкѣ на обнаженной головѣ, выходилъ вмѣстѣ съ женой, одѣтою въ капотъ и неизмѣнный чёпчикъ съ оборкою, въ столовую къ готовому самовару. Тамъ небольшая семья пила чай, присылая мнѣ мою кружку наверхъ. Затѣмъ Александръ Ивановичъ, наполнивъ свѣжестертымъ табакомъ круглую табакерку, шелъ въ спальню перемѣнить ермолку на рыжеватый, деревяннымъ масломъ подправленный, парикъ и, надѣвъ форменный фракъ, поджидалъ Аполлона, который въ свою очередь въ студенчіескомъ сюртукѣ и фуражкѣ бѣжалъ пѣшкомъ за отцомъ черезъ оба камённыхъ моста и Александровскій садъ до Манежа, гдѣ Аполлонъ сворачивалъ въ университетъ, а отецъ продолжалъ путь до присутственныхъ мѣстъ. Къ двумъ часами обыкновенно кучеръ Василій выѣзжалъ за Аполлономъ, а старикъ большею частію возвращался домой пѣшкомъ. Въ три часа мы всѣ четверо сходились внизу въ столовой за сытнымъ обѣдомъ. Послѣ обѣда старики отправлялись вздремнуть, а мы наверхъ — предаваться своими обычными занятіямъ, состоявшимъ главными образомъ для Аполлона или въ зубреніи лекцій или въ чтеніи, а для меня отчасти тоже въ чтеніи, прерываемомъ постоянно возникающими побужденіемъ помѣшать Аполлону и увлечь его изъ автоматической жизни памяти хотя бы въ самую нелѣпую жизнь взякаго рода причудъ. Въ 8 часовъ мы снова нерѣдко сходили чай пить и затѣмъ уже возвращались въ свои антресоли до слѣдующаго утра. Такъ, за исключеніемъ праздничныхъ дней, въ которые Аполлонъ шелъ съ отцомъ къ обѣднѣ къ Спасу въ Наливкахъ, проходили дни за днями безъ малѣйшихъ измѣненій.
Казалось, трудно было бы такъ близко свести на долгіе годы двѣ такихъ противоположныхъ личности, какъ моя и Григорьева. Между тѣмъ насъ соединяло самое живое чувство общаго бытія и врожденныхъ интересовъ. Я зналъ и чувствовалъ, до какой степени Григорьевъ, среди стѣснительной догматики домашней жизни, дорожилъ каждой свободною минутой для занятій; а между тѣмъ я всѣми силами старался мѣшать ему, прибѣгая иногда къ пыткѣ, выстраданной еще въ Верро и состоящей въ томъ, чтобы, поймавъ съ обѣихъ сторонъ кисти рукъ своей жертвы и подсунувъ въ нихъ снизу подъ ладони большіе пальцы, вдругъ вывернуть обѣ свои кисти, не выпуская рукъ противника, изъ середины ладонями кверху; при этомъ не ожидавшій такого мучительнаго и безпомощнаго положенія рукъ противникъ лишается всякой возможности защиты. При такихъ отношеніяхъ надо было бы ожидать между нами враждебных ъчувствъ, но въ сущности было наоборотъ. Я отъ души любилъ свою жертву, а Аноллонъ своего мучителя, и если слово воспитаніе не пустой звуки, то наше сожительство лучше всего можно сравнить съ точеніемъ одного ножа о другой, хотя современемъ лезвія ихъ получатъ совершенно различное значеніе.
Связующимъ насъ интересомъ оказалась поэзія, которой мы старались упиться всюду, гдѣ она намъ представлялась, принимая иногда первую лужу за Ипокрену.
Начать съ того, что Александръ Ивановичъ самъ склоненъ былъ къ стихотворству и написалъ комедію, изъ которой отрывки нерѣдко декламировалъ съ жестами; но Аполлонъ видимо стыдился грубаго и безграмотнаго произведенія отцовской музы. Зато самъ онъ съ величайшимъ одушевленіемъ декламировалъ свою драму въ стихахъ подъ названіемъ: „Вадимъ Нижегородскій“. Помню, какъ, надѣвъ шлафроки на опашку, вродѣ простонароднаго кафтана, онъ, войдя въ дверь нашего кабинета, бросался на полъ, восклицая:
„О, земля моя родимая,
Край отчизны, снова вижу васъ!..
Ужь три года протекли съ тѣхъ поръ,
Какъ разстался я съ отечествомъ.
И тѣ три года за цѣлый вѣкъ
Показались мнѣ, несчастному“.
Конечно, въ то время я еще не былъ въ силахъ видѣть все неуклюжее пустозвонство этихъ мертворожденныхъ фразъ; но что это не ладно, я тотчасъ почувствовалъ и старался внушить это и Григорьеву. Такъ родилась эпиграмма:
Григорьевъ, музами водимъ,
Налилъ чернилъ на соръ бумажный
И вопіетъ оъ осанкой важной:
Вострепещите! — мой Вадимъ.
Писалъ Аполлонъ и лирическія стихотворенія, выражавшія отчаяніе юноши по случаю отсутствія въ немъ поэтическаго таланта.
„Я не поэтъ, о, Боже мой!“ восклицалъ онъ:
„Зачѣмъ же злобно такъ смѣялись,
Такъ ядовито надсмѣхались
Судьба и люди надо мной?“
По этимъ стихамъ надо было бы ожидать въ Аполлонѣ зависти къ моимъ стихотворнымъ попыткамъ. Но у меня никогда не было такого ревностнаго поклонника и собирателя моихъ стихотворныхъ набросковъ, какъ Аполлонъ. Въ скорости послѣ моего помѣщенія у нихъ въ домѣ моя желтая тетрадка замѣнена была тетрадью, тщательно переписанною рукой Аполлона.
Бывали случаи когда мое вдохновеніе воплощало переживаемую нами сообща тоскливую пустоту жизни. Сидя за однимъ столомъ въ теченіи долгихъ зимнихъ вечеровъ, мы научились понимать другъ друга на полусловѣ, при чемъ отрывочныя слова, лишенныя всякаго значенія для посторонняго, приносили намъ съ собою цѣлую картину и связанное съ ними знакомое ощущеніе.
— Помилуй, братецъ, восклицалъ Аполлонъ: — чего стоитъ эта печка, этотъ столъ съ нагорѣвшей свѣчею, эти замерзлыя окна! Вѣдь это отъ тоски пропасть надо!
И вотъ появилось мое стихотвореніе
Не ворчи мой котъ мурлыка…
долго приводившее Григорьева въ восторгъ. Чутокъ онъ былъ на это, какъ Эолова арфа.
Помню, въ какое восхищеніе приводило его стихотвореніе „Котъ поетъ, глаза прищуря“, надъ которымъ онъ только восклицалъ: Боже мой, какой счастливецъ этотъ котъ и какой несчастный мальчикъ!
Аполлонъ въ совершенствѣ владѣлъ французскимъ языкомъ и литературой, и при нашей встрѣчѣ я засталъ его погруженнымъ въ Notre Dame de Paris и драмы Виктора Гюго. Но главнымъ въ то время идоломъ Аполлона былъ Ламартинъ. Послѣднее обстоятельство было выше силъ моихъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я самъ перевелъ „Озеро“ Ламартина, я сталъ фактически, чтеніемъ вслухъ убѣждать Григорьева въ невозможной прозаичности безконечныхъ стиховъ Ламартина и довелъ Григорьева дотого, что онъ сталъ бояться чтенія Ламартина, какъ фрейлины Анны Іоанновны боялись чтенія Тредьяковскаго. Зато какъ описать восторгъ мой, когда послѣ лекціи, на которой Ив. Ив. Давыдовъ съ похвалою отозвался о появленіи книжки стиховъ Бенедиктова, я побѣжалъ въ лавку за этой книжкой?!
— Что стоить Бенедиктовъ? спросилъ я приказчика.
— Пять рублей, — да и сто́ить. Этотъ почище Пушкина-то будетъ.
Я заплатилъ деньги и бросился съ книжкою домой, гдѣ цѣлый вечеръ мы съ Аполлономъ съ упоеніемъ завывали при ея чтеніи. Но, поддаваясъ Байроновско-французскому романтизму Григорьева, я вносилъ въ нашу среду не только поэта-мыслителя Шиллера, но, главное, поэта объективной правды Гете. Талантливый Григорьевъ сразу убѣдился, что безъ нѣмецкаго языка серьезное образованіе невозможно, и, при своей способности, прямо садился читать нѣмцевъ, спрашивая у меня незнакомыя слова и обороты. Черезъ полгода Аполлонъ рѣдко уже прибѣгалъ къ моему оракулу, а затѣмъ сталъ самостоятельно читать философскія книги, начиная съ Гегеля, котораго ученіе, распространяемое московскими юридическими профессорами съ Рѣдкинымъ и Крыловымъ во главѣ, составляло главнѣйшій интересъ частныхъ бесѣдъ студентовъ между собою. Объ этихъ бесѣдахъ нельзя не вспомянуть, такъ какъ настоящимъ заглавіемъ ихъ должно быть Аполлонъ Григорьевъ.. Какъ это сдѣлалось, трудно разсказать по порядку; но дѣло въ томъ, что современемъ, по крайней мѣрѣ черезъ воскресенье, на нашихъ мирныхъ антресоляхъ собирались наилучшіе представители тогдашняго студенчества. Появлялся товарищи и соревнователь Григорьева по юридическому факультету, зять помощника попечителя Голохвастова, Ал. Вл. Новосильцевъ, всегда милый, остроумный и оригинальный. Своими голосомъ, переходящими въ высокій фальцетъ, онъ утверждалg, что московскій университетъ построенъ по тремъ идеямъ: тюрьмы, казармы и скотнаго двора, и его шуринъ приставленъ къ нему въ качествѣ скотника. Приходилъ постоянно записывавший лекціи и находивший еще время давать уроки будущій исторіографъ С. М. Соловьевъ. Онъ, по тогдашнему времени, былъ чрезвычайно начитанъ и, располагая карманными деньгами, неоднократно выручалъ меня изъ бѣды, давая десять рублей взаймы. Являлся веселый, иронический князь Влад. Ал. Черкасскій, съ своими прихихикиваніемъ черезъ зубы, выдающіеся впередъ нижней челюстью. Снизу то и дѣло прибывали новые подносы со стаканами чаю, ломтиками лимона, калачами, сухарями и сливками. А между тѣмъ въ небольшихъ комнатахъ стоялъ стонъ отъ разговоровъ, споровъ и взрывовъ смѣха. При этомъ ни малѣйшей тѣни какихъ-либо соціальныхъ вопросовъ. Возникали одни отвлеченные и общіе: какъ, напримѣръ, понимать по Гегелю отношеніе разумности къ бытію?
— Позвольте, господа, — восклицалъ добродушный Н. М. О—въ, — доказать вамъ бытіе Божіе математическими путемъ. Это неопровержимо.
Но не нашлось охотниковъ убѣдиться въ неопровержимости этихъ доказательствъ.
— Конечно, — кричалъ свѣтскій и юркій Жихаревъ, — Полонскій несомнѣнный талантъ. Но мы, господа, непростительно проходимъ мимо такой поэтической личности, какъ Кастаревъ:
Земная жизнь могла здѣсь быть случайной, Но не случайна мысль души живой.
— Кажется, господа, стихи эти не требуютъ сторонней похвалы.
— Натянутость мысли, — говоритъ прихихикивая Черкасскій, — не всегда бываетъ признакомъ ея глубины, а иногда прикрываетъ совершенно противоположное качество.
— Это противоположное, — пищитъ своимъ фальцетомъ Новосильцевъ, — имѣетъ нѣсколько степеней: il y a des sots simples, des sots graves et des sots superfins.
Что касается меня, то едва ли я былъ не одинъ изъ первыхъ, почуявшихъ несомнѣнный и оригинальный талантъ Полонскаго. Я любилъ встрѣчать его у насъ наверху до прихода еще многочисленныхъ и задорныхъ спорщиковъ, такъ какъ надѣялся услыхать новое его стихотвореніе, которое читать въ шумномъ сборищѣ онъ не любилъ. Помню, въ какомъ восторгѣ я былъ, услыхавъ въ первый разъ:
Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ,
Искры гаснутъ на лету…
Появлялся чрезвычайно прилежный и сдержанный С. С. Ивановъ, впослѣдствіи товарищъ попечителя московскаго университета. Съ великимъ оживленіемъ спорилъ, сверкая очками и темными глазками, кудрявый К. Д. Кавелинъ, котораго кабинетъ въ домѣ родителей являлся въ свою очередь сборнымъ пунктомъ нашего кружка.
Приходилъ къ намъ и весьма способный и энергичный, Шекспиру и въ особенности Байрону преданный, Студицкій. Жаль, что въ настоящее время я не помню ни одного изъ превосходныхъ его стихотворныхъ переводовъ еврейскихъ мелодій Байрона. Вынужденный тоже давать уроки, онъ всѣмъ выхвалялъ поэтическій талантъ одного изъ своихъ учениковъ, помнится Карелина. Изъ приводимыхъ Студицкимъ стиховъ юноши, въ которыхъ говорится о противоположности чувствъ, возбуждаемыхъ въ немъ окружающимъ его буйствомъ жизни, я помню только четыре стиха:
Какъ часто, внимая ихъ пѣснямъ разгульнымъ,
Одинъ я межь всѣми молчу,
Какъ часто, внимая словамъ богохульнымъ,
Тихонько молиться хочу.
Что Григорьевъ съ 1-го же курса совершенно безнамѣренно сдѣлался центромъ мыслящаго студенческаго кружка, можно видѣть изъ слѣдующаго случая. Григорьевъ былъ записанъ слушателемъ, и въ числѣ другихъ былъ причиной неоднократно повторяемой деканомъ юридическая факультета Крыловыми остроты, что, слушатели и суть дѣйствительные слушатели. Вспоминаю объ этомъ, желая указать на то, что какой-то слушатель Григорьевъ не могъ представлять никакого интереса въ глазахъ властительнаго и блестящаго попечителя графа Строганова. Между тѣмъ Аполлонъ былъ потребованъ къ попечителю, который спросилъ его по-французски, — имъ ли было написано французское разсужденіе, поданное при полугодичномъ испытаніи? Оно такъ хорошо,— прибавилъ графъ, — что я усомнился, чтобы оно было писано студентомъ, и на утвердительный отвѣтъ Григорьева прибавилъ: „vous faites trop parler de vous; il faut vous effacer“.
Нагляднымъ доказательствомъ участія, возбуждаемаго Аполлономъ Григорьевымъ въ преподавателяхъ, можетъ служить то обстоятельство, что мало-общительный деканъ Никита Ивановичъ Крыловъ, — недавно женившійся на красавицѣ Люб. Ѳед. Коршъ, выходя съ лекціи, пригласилъ Аполлона въ слѣдующее воскресенье къ себѣ пить чай. Конечно, Аполлонъ съ торжествомъ объявилъ объ этомъ родителямъ и вечеромъ въ воскресенье вернулся обвороженный любезностью хозяйки и ея матери, пріѣзжавшей на вечеръ съ двумя дочерьми.
Аполлонъ разсказывалъ мнѣ, что вдова генеральша Коршъ цѣлый вечеръ толковала съ нимъ о Жоржъ-Зандъ и къ великому его изумленно говорила наизусть мои стихи, а въ довершеніе просила привести меня и представить ей. Мы оба не раскаялись, что воспользовались любезными приглашеніемъ.
45-лѣтняя вдова была второю женою покойнаго заслуженнаго доктора Корша и, несмотря на крайнюю ограниченность средствъ, умѣла придать своей гостиной и двумъ молодымъ дочерямъ, Антонинѣ и Лидіи, совершенно приличный, чтобы не сказать изящный, видъ. Я не видалъ ихъ никогда иначе, какъ въ бѣлыхъ полубальныхъ платьяхъ. Иногда на вечера къ матери пріѣзжала старшая ея дочь, можно сказать, идеальная красавица Куманина. Идеаломъ всѣхъ этихъ дамъ была Консвелло Жоржъ-Зандъ, и всѣ ихъ симпатіи, по крайней мѣрѣ на словахъ, склонялись въ эту сторону. Въ скоромь времени за вечернимъ чаемъ у нихъ мы стали встрѣчать Конст. Дм. Кавелина, который, состоя едва ли уже не на 4-мъ курсѣ, видимо интересовался обществомъ молодыхъ дѣвушекъ. Надо сказать правду, что хотя меньшая далеко уступала старшей въ выраженіи какой-то воздушной граціи и къ тому же, торопясь высказать мысль, нерѣдко заикалась, но обѣ онѣ, прекрасно владѣя новѣйшими языками, отчасти музыкой и, при извѣстномъ свободомысліи, хорошими манерами, могли для молодыхъ людей быть привлекательными.
Не берусь опредѣлить времени, когда намъ стало извѣстно, что старшая Антонина дала слово выйти за Кавелина.
Надо отдать справедливость старикамъ Григорьевымъ, что они были чрезвычайно щедры на всѣ развлеченія, которыя могли, по ихъ мнѣнію, помогать развитію сына. Въ этомъ случаѣ первое мѣсто занималъ Большой и Малый (французскій) театры. Хотя мы нерѣдко наслаждались съ Григорьевымъ изящною и тонкою игрой французовъ, но главнымъ источникомъ наслажденій былъ для насъ Большой театръ съ Мочаловымъ въ драмѣ, Ферзингомъ, Нейрейтеръ и Бекомъ въ оперѣ. Что сказать объ игрѣ Мочалова, о которой такъ много было говорено и писано въ свое время? Не одни мы съ Григорьевымъ, сидя рядомъ, подпадали подъ власть очарователя, заставлявшаго своимъ язвительнымъ шепотомъ замирать весь театръ сверху до низу. При дальнѣйшемъ ходѣ воспоминаній придется разсказать, какъ однажды я былъ изумленъ наивнымъ отношеніемъ Мочалова къ произведеніямъ литературы вообще. Въ настоящую минуту, озираясь на Мочалова въ Гамлетѣ по преимуществу, я не умѣю ничѣмъ другимъ объяснить магическаго дѣйствія его игры, кромѣ его неспособности понимать Шекспира во всемъ его объемѣ. Понимать Шекспира или даже одного Гамлета — дѣло далеко не легкое, и подобно тому, какъ виртуозу, разыгрывающему музыкальную піесу, невозможно сознательно брать каждую отдѣльную ноту, а достаточно понимать характеръ самой піесы, такъ и чтецу нѣтъ возможности сознательно подчеркивать каждое отдѣльное выраженіе, а достаточно понимать общее содержаніе. Но въ этомъ-то смыслѣ я рѣшаюсь утверждать, что Мочаловъ совершенно не понималъ Гамлета, игрой котораго такъ прославился. Мочаловъ былъ по природѣ страстный, чуждый всякой рефлексіи человѣкъ. Эта страстность вынуждала его прибѣгать къ охмѣляющимъ напитками, и тутъ онъ былъ воплощеніемъ того, что Островскій выразилъ словами: „не препятствуй моему нраву“. Поэтому онъ не игралъ роли необузданнаго человека: онъ былъ такими и гордился этимъ въ кругу своихъ приверженцевъ. Онъ не игралъ роли героя, влюбленнаго въ Офелію или въ Веронику Орлову: онъ дѣйствительно былъ въ нее безумно влюбленъ. Онъ дѣйствительно считалъ себь героическими лицомъ, и когда однажды, получивъ небольшое жалованіе, давно ожидаемое нуждавшимся семействомъ, онъ вышелъ изъ кассы, то на просьбу хромаго инвалида, подавая всѣ деньги, сказали: „выпей за здоровье Павла Степановича Мочалова“. Однажды, выпивъ подъ Донскими монастыремъ съ друзьями весь запасъ вина, онъ отправилъ къ настоятелю такую записку: „у Павла Степановича Мочалова нѣтъ болѣе ни капли вина, и онъ надѣется на подкрѣпленіе изъ вашего благодатнаго погреба“. Говорили, что подкрѣпленіе прибыло. Итакъ, мнѣ кажется, что Мочаловъ искалъ не воспроизведенія взвѣстнаго поэтическаго образа, а только наиболѣе удобнаго случая показаться предъ публикой во всю ширь своей духовной безшабашности. Онъ совершенно упускалъ изъ виду, что Гамлетъ слабое нерѣшительное существо, на плечи котораго сверхъестественная сила взвалила неподсильное бремя, и который за постоянною рефлексіей желаетъ скрыть томящую его нерѣшительность; онъ не въ состояніи разсмотрѣть, что иронически-холодное отношеніе Гамлета къ Офеліи явилось не вслѣдствіе какого-либо проступка со стороны послѣдней, а единственно потому, что, со времени роковаго открытія, ему не до мелочей женской любви. Онъ не понималъ, что въ рѣшительныя минуты слабый человѣкъ высказываетъ вспыльчивость, которой можетъ позавидовать любая энергія. Зато сколько блистательныхъ случаевъ представлялъ Гамлетъ Мочалову высказать собственную необузданность! Какое дѣло, что язвительность ироніи Гамлета есть только проявленіе непосильнаго внутренняго страданія? Гамлетъ-Мочаловъ не бѣжитъ отъ страданія въ иронію, а напротивъ всею силой предается ей, какъ прирожденному элементу, и конечно, при такомъ условіи нервы зрителя держись… Гамлетъ-Мочаловъ страстно любитъ свою Офелію и терзаетъ ее отъ избытка любви. Нечего разбирать, говоритъ ли мучительная иронія устами Гамлета или дѣйствительное сумасшествіе; но эта иронія — удобный случай порывистому Мочалову высказать свое безумное недовольство окружающимъ міромъ. И вотъ, помимо роковаго конфликта случайныхъ событій съ психологическою подкладкой, основнаго характера, помимо, такъ сказать, вопроса „почему?“ — окончательные результаты этого конфликта выступаютъ съ такою силой; что сокровеннѣйшая глубина аффекта внезапно развертывается предъ нами:
„И бездна намъ обнажена
Съ своими страхами и мглами,
И нѣтъ преградъ межь ей и нами:
Вотъ отчего намъ ночь страшна".
И дѣйствительно, зрителямъ становилось страшно… Когда Гамлетъ-Мочаловъ, увидавъ духъ своего отца, падаетъ на колѣни и, стараясь скрыть свою голову руками, трепетнымъ голосомъ произносить: „вы, ангелы святые, крылами своими меня закройте“, предъ зрителемъ возникалъ самый моментъ появленія духа, и выразить охватывавшаго насъ съ Аполлономъ чувства нельзя было ничѣмъ инымъ, какъ стараніемъ причинить другъ другу возможно сильнѣйшую боль щипкомъ или колотушкой. Было бы слишкомъ несправедливо приписывать намъ съ Григорьевымъ монополію потрясающихъ впечатлѣній, уносимыхъ изъ театра отъ игры Мочалова. Подъ власть этого впечатлѣнія подпадали всѣ зрители. Когда Мочаловъ своимъ змѣинымъ шепотомъ, ясно раздававшимся по всѣмъ ярусамъ, задерживалъ дыханіе зрителей, никто и не думалъ апплодировать: апплодисменты раздавались позднѣе, по мѣрѣ общаго отрезвленія. Что зрителямъ нуженъ былъ Мочаловъ, а не трагическое лицо, видно изъ того, что я самъ нѣсколько лѣтъ спустя видѣлъ Мочалова играющимъ Гамлета съ костылемъ и тѣмъ не менѣе вызывающаго все тоже воодушевленіе. Юноша, принцъ Гамлетъ на костылѣ — не лучшее ли это подтвержденіе нашей мысли?
Ко времени, о которомъ я упоминаю только для связи разсказа, появился весьма красивый и самонадѣянный актеръ Славинъ; послѣдній, желая блеснуть общими образованіемъ, издалъ книгу афоризмовъ, состоявшую изъ безспорныхъ истинъ, вродѣ: Шекспиръ великъ, Шиллеръ вдохновененъ и т. д. Наконецъ послѣдовалъ его бенефисъ въ Гамлетѣ, а затѣмъ и слѣдующее стихотвореніе Дьякова:
О ты, восьмое чудо свѣта,
Кѣмъ опозоренъ самъ Шекспиръ,
Кто изуродовалъ Гамлета,
Купцы зовутъ тебя въ трактиръ.
Ступай, они тебя обнимутъ,
Какъ удальца, какъ молодца,
И дружно съ окорока снимутъ
Гнилые лавры для вѣнца
Тебя украсить, подлеца.
Не одинъ Мочаловъ оказался властителемъ нашихъ съ Григорьевымъ сердецъ: въ неменьшій восторгъ приводила насъ нѣмецкая опера. Трудно въ настоящую минуту опредѣлить, кто изъ насъ нащипывалъ восторгъ въ другомъ; но я долженъ сказать, что мы мало прислушивались къ общественной молвѣ и славѣ, и, наслаждаясь сценическимъ искусствомъ, увлекались нестолько несомнѣннымъ блескомъ таланта, сколько кровью сердца, если позволено такъ выразиться. Такъ мы съ наслажденіемъ слушали Роберта-Бека, и оставались совершенно равнодушными къ Голланду, нѣсколько запоздавшему со своею громадною репутаціей изъ Петербурга; но подобно тому, какъ насъ приводилъ на границу безумія Мочаловъ, влюбленный въ Орлову, такъ увлекалъ и влюбленный въ Алису-Нейрейтеръ Бертрамъ-Ферзингъ. Когда онъ, бывало, приподнявъ перегнувшуюся на лѣвой рукѣ его упавшую у часовни въ обморокѣ Алису и высоко занесши правую руку, выражалъ восторгъ своей близости къ этой безупречной чистотѣ фразой: „du zarte Blüme!“ потрясая театръ самою низкою нотой своего регистра, мы съ Григорьевымъ напропалую щипали другъ друга.
Говоря о московскомъ театрѣ того времени, не могу не упомянуть о Щепкинѣ, какъ великомъ толкователѣ Фамусова и героевъ Гоголевскихъ комедій, о начинающемъ въ то время Садовскомъ и о любимцѣ русской комедіи — Живокини, котораго публика каждый разъ, еще до появленія изъ-за кулисъ, привѣтствовала громомъ рукоплесканій. Зато, что же это былъ и за перлъ смѣшнаго! Хотя я отлично познакомился съ его лицомъ на сценѣ, но онъ гриммировался такъ мастерски, что иногда безъ афиши трудно было въ Пилюляхъ узнать вчерашняго Льва Гурыча Синичкина. Силу юмора Живокини мнѣ пришлось испытать на себѣ при слѣдующихъ обстоятельствахъ.
Зашелъ я въ трактиръ, такъ называемый: „Надъ желѣзнымъ“ (нынѣ Тѣстова), съѣсть свою обычную порцію мозговъ съ горошкомъ. Поджидая въ отдѣльной комнатѣ поло́ваго, я сталъ на порогѣ въ большую общую залу и увидалъ противъ себя за столомъ у окна двухъ посѣтителей. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ знакомаго мнѣ на подмосткахъ Живокини и захотѣлъ воспользоваться случаемъ разсмотрѣть его при дневномъ освѣщеніи, насколько возможно лучше и подробнѣе. Должно быть вскинувшій глаза Живокини, въ свою очередь, замѣтилъ вперившаго въ него взоръ студента. Лицо его мгновенно приняло такое безнадежно глупое выраженіе, что я круто повернулся на каблукахъ и, разражаясь хохотомъ, влетѣлъ въ свою комнату.
Тогда въ балетѣ безраздѣльно царила Санковская. Даже безпощадный Ленскій, осыпавшій всѣхъ своими эпиграммами, говорилъ, что ея руки—ленты, и что ударъ ея носка въ полъ, въ завершеніе прыжка, всепобѣденъ.