Говоря о московскомъ театрѣ того времени, не могу не упомянуть о Щепкинѣ, какъ великомъ толкователѣ Фамусова и героевъ Гоголевскихъ комедій, о начинающемъ въ то время Садовскомъ и о любимцѣ русской комедіи — Живокини, котораго публика каждый разъ, еще до появленія изъ-за кулисъ, привѣтствовала громомъ рукоплесканій. Зато, что же это былъ и за перлъ смѣшнаго! Хотя я отлично познакомился съ его лицомъ на сценѣ, но онъ гриммировался такъ мастерски, что иногда безъ афиши трудно было въ Пилюляхъ узнать вчерашняго Льва Гурыча Синичкина. Силу юмора Живокини мнѣ пришлось испытать на себѣ при слѣдующихъ обстоятельствахъ.
Зашелъ я въ трактиръ, такъ называемый: „Надъ желѣзнымъ“ (нынѣ Тѣстова), съѣсть свою обычную порцію мозговъ съ горошкомъ. Поджидая въ отдѣльной комнатѣ поло́ваго, я сталъ на порогѣ въ большую общую залу и увидалъ противъ себя за столомъ у окна двухъ посѣтителей. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ знакомаго мнѣ на подмосткахъ Живокини и захотѣлъ воспользоваться случаемъ разсмотрѣть его при дневномъ освѣщеніи, насколько возможно лучше и подробнѣе. Должно быть вскинувшій глаза Живокини, въ свою очередь, замѣтилъ вперившаго въ него взоръ студента. Лицо его мгновенно приняло такое безнадежно глупое выраженіе, что я круто повернулся на каблукахъ и, разражаясь хохотомъ, влетѣлъ въ свою комнату.
Тогда въ балетѣ безраздѣльно царила Санковская. Даже безпощадный Ленскій, осыпавшій всѣхъ своими эпиграммами, говорилъ, что ея руки—ленты, и что ударъ ея носка въ полъ, въ завершеніе прыжка, всепобѣденъ.
