Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/19
| ← Глава XVIII | Ранніе годы моей жизни — Глава XIX | Глава XX → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 162—170. |
Съ наступленіемъ великаго поста все бросилось готовиться къ переходными экзаменамъ. Принялся и я усердно за богословіе Петра Матвѣевича Терновскаго. Досталъ я себѣ также и усыпительныя лекціи его брата, Ивана Матвѣевича, читавшаго логику. При моемъ исконномъ знакомствѣ съ катехизисомъ, мнѣ не трудно было подготовиться изъ догматическаго богословія и я отвѣчалъ на четыре; но если бы меня спросили изъ исторіи церкви, то я бы не отвѣтилъ даже на единицу. Послѣ счастливаго экзамена по богословію, я въ присутствии профессора латинской словесности Крюкова, читавшаго, начиная со второго курса, экзаменовался изъ логики и къ несчастію вынулъ всѣ три билета изъ второй половины лекцій, которой не успѣлъ прочитать. Услыхавъ на третьемъ билетѣ мое: „и на этотъ не могу отвѣтить», онъ сказалъ: „а меня ваша четверка сильно интересуетъ, и я желалъ бы, чтобы вы перешли на второй курсъ. Не можете ли чего-либо отвѣтить по собственному соображенію?“. И когда я понесъ невообразимый вздоръ, экзаменаторы переглянулись и тѣмъ не менѣе поставили мнѣ тройку. Любезные лекторы фран цузскаго и нѣмецкаго языковъ поставили мнѣ по пятеркѣ, а Погодинъ, по старой памяти, тоже поставилъ четверку изъ русской исторіи. Такимъ образомъ я, къ великой радости, перешелъ на второй курсъ.
На другой день по выдержаніи экзамена я, надѣвъ свѣжія лайковыя перчатки, обѣщалъ ямщику, везшему меня на перекладной, полтинникъ на водку, если онъ меня промчитъ во весь духъ мимо оконъ дѣвицъ Коршъ, которыя, конечно, только случайнымъ и самымъ невѣроятнымъ образомъ могли видѣть меня въ такомъ побѣдоносномъ видѣ.
Помню, какое освѣжительно-радостное впечатлѣніе произвели на меня зеленѣющія поля и деревья, когда я выѣхалъ за заставу пыльной и грохочущей Москвы на мягкую грунтовую дорогу (такъ какъ въ то время даже Московско-Курскаго шоссе еще не существовало). Но губительная медленность почтовой тройки была слишкомъ тяжела для счастливаго студента, перешедшаго на слѣдующій курсъ. Приходилось, во избѣжаніе скуки, во время пути предаваться всевозможнымъ мечтамъ, а на станціяхъ тщательному пересмотру лубочныхъ картинъ, фельдмаршаловъ, топчущихъ подъ собою арміи, и карандашныхъ надписей по всѣмъ дверямъ и оконнымъ притолкамъ.
Видно, та же тоска, которая вынуждала меня читать подобныя надписи, вынуждала другихъ писать ихъ. Память сохранила мнѣ одну изъ нихъ, прочтенную на окнѣ Подольской гостинницы. Начала стихотворенія я не помню; это было описаніе разнородныхъ порывовъ, возникающихъ въ душахъ путешественниковъ; оно заключалось словами:
„Такъ что нѣкая проѣзжая дѣвица
Не могла себя въ томъ побѣдить,
Не могла себя на мѣстѣ усадить,
А бѣгала по корридору,
Аки перепелица».
Въ Тулѣ, по крайней ограниченности денежныхъ средствъ, я купилъ себѣ пистонное ружье, но только одноствольное, помнится, не дороже 10 рублей.
Какъ выдержавшій экзаменъ, я былъ принятъ и дома, и у дяди съ большимъ радушіемъ. Еще зимой я познакомился съ восьмнадцатилѣтнею гувернанткой моихъ сестренокъ, Анюты и Нади. У нея были прекрасные голубые глаза и хорошіе темнорусые волосы, но профиль свѣжаго лица былъ совершенно неправиленъ, тѣмъ не менѣе она своею молодостью могла нравиться мужчинамъ, если судить по возгласамъ, которые я самъ слышалъ среди мужчинъ, при ея появленіи съ воспитанницами на Ядринѣ, въ именины дяди 29 іюня. Еще зимой замѣтилъ я, что она съ видимымъ удовольствіемъ принимала отъ меня знаки вниманія, обязательнаго, по мнѣнію моему, для всякаго благовоспитаннаго юноши по отношенію къ женщинѣ. Въ настоящій пріѣздъ вниманіе наше другъ къ другу скоро перешло во взаимное влеченіе. Понятно, что въ присутствіи отца и матери мы за обѣденнымъ или чайнымъ столомъ старались сохранять полное равнодушіе. Но стоило одному изъ насъ случайно поднять взоръ, чтобы встрѣтить взглядъ другаго. Невольные маневры эти, вѣроятно, стали кидаться въ глаза посторонними, такъ какъ однажды мать сдѣлала мнѣ наединѣ по этому поводу замѣчаніе.
Бѣднаго Фритче я едва узналъ, дотого болѣзнь его изнурила. Не взирая на самый материнскій уходъ со стороны матери моей, бѣдный нѣмецъ сталъ, что называется, кости да кожа. Не будучи въ состояніи давать брату Васѣ уроковъ, онъ сначала сидѣлъ въ халатѣ въ своей комнатѣ на креслахъ, а затѣмъ пересталъ вставать съ постели, — и въ самомъ скоромъ времени скромный темно-красный гробъ, поставленный на дроги и предшествуемый нашими сельскими отцомъ Яковомъ, не отказавшимся проводить лютеранина до могилы, былъ черезъ рощу повезенъ къ сельскому кладбищу, провожаемый нами и плачущею матерью нашей.
На купленномъ въ Тулѣ ружьѣ мнѣ пришлось испытать справедливость двухъ русскихъ пословицъ: „гдѣ тонко, тамъ и рвется“, и „дешево да гнило, дорого да мило“. Пришлось перемѣнить брандрурку, расплющившуюся послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ; но въ это время на помощь моей бѣдѣ пріѣхалъ бывшій буфетчикъ Павелъ Тимоѳеевичъ, въ настоящее время завѣдывавшій распродажей части дубоваго лѣса, доставшейся по наслѣдству отцу совмѣстно съ двумя меньшими братьями.
— П-п-пожалуйте, баринъ, мнѣ ружье, я все равно завтра ѣду въ Орелъ и въ одинъ день исправлю его у ружейника.
Къ услугамъ Павла была предоставлена въ лѣсу надежная, но слѣпая, бѣлая лошадь и телѣжка. На этой телѣжкѣ Павелъ Тимоѳеевичъ и совершалъ свои служебные переѣзды. Вѣроятно за послѣдніе дни и отецъ нетерпѣливо поджидалъ пріѣзда Павла Тимоѳеевича съ окончательными разсчетами по лѣснымъ книгами и съ причитающимися деньгами. Раза два мы уже слышали восклицаніе отца: — что это Павлушка не ѣдетъ?
Однажды утромъ, когда послѣ чаю отецъ вернулся во флигель, а я послѣдовалъ за нимъ, на порогѣ его кабинета появился Павелъ Тимоѳеевичъ.
— Что такъ долго? спросилъ отецъ.
— Н-н-не-несчастье случилось, — отвѣчалъ Павелъ Тимоѳеевичъ, — чуть не потонулъ на Сатыёвскомъ броду. Послѣ проливнаго дождя вода привалила къ плотинѣ, а я ничего не знаю, ѣду черезъ бродъ съ Дуняшей Никифоровой: она просила захватить ее изъ Орла отъ модистки дня на два въ Новоселки къ отцу съ матерью. Ѣдемъ мы на слѣпомъ и почти ужь переѣхали рѣчку; какъ, гдѣ ни бымши, вода прорвала плотину и прямо бревномъ покатила къ намъ. Приподняло, водой телѣжный ящикъ, да насъ съ Дуняшей и вонъ. Къ счастью, она въ карнолинѣ, какъ волчекъ кружится, плаваетъ; а я ужь и не знаю, за что хвататься. Поймалъ Дуняшу за карнолинъ и тащу къ себѣ. Благо меринъ, знать, испугался воды и поперъ на берегъ телѣжку, которая хоть и опрокинулась, да не соскочила съ передка. Тащусь я за задокъ, который опять сталъ на корень, да тащу за собою Дуняшу; глянулъ, а телѣжный ящикъ пустъ: ни лѣсныхъ книгъ, ни Дуняшинаго узелка, ни своего новаго платья, ни ружья Аѳ. Аѳ. — нѣту. Сбѣгалъ я на мельницу, навязали мы грабли на палку, и давай гресть по руслу. Думаю, ружье желѣзное, должно быть тутъ же на дно сѣло. Бились, бились, ничего не нашли,—такъ и бросили.
Не знаю, въ какой мѣрѣ отецъ увѣровалъ въ истинность разсказа: но, помня слѣпую вѣру его въ безупречность слугъ своихъ и замѣтивъ, какъ часто отчетныя книги подвергаются неожиданной пропажѣ, я отчасти склоненъ отнести приключеніе Павла Тимоѳеевича къ области миѳической.
Отецъ не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на пропажу моего ружья; зато при каждомъ свиданіи съ дядей я не переставалъ самымъ горестнымъ образомъ жаловаться на злобу судьбы.
— Да слышу, слышу, — сказалъ онъ однажды со смѣхомъ, — есть у меня про тебя двухствольное ружье, получше твоей тульской палки.
Въ Новоселкахъ я засталъ новую постройку, а именно флигель между кухней и домомъ на мѣсто предполагавшагося когда-то большаго дома. Въ этотъ новый флигель, состоявшій изъ двухъ комнатъ побольше и двухъ маленькихъ, въ томъ числѣ и передняя, перешла мать, все болѣе и болѣе уступавшая недугу, увлекавшему ее въ уединеніе. Отецъ, попрежнему, если еще не болѣе, былъ въ отлучкахъ, занятый постройкой тимской мельницы и устройствомъ вновь полученной Грайворонки.
Хотя у меня и не было опредѣленной верховой лошади, но чрезъ конюховъ и кучеровъ я всегда зналъ болѣе подходящую рабочую и пользовался ею для разъѣздовъ. Однажды предъ обѣдомъ я велѣлъ сѣдлать лошадь, понадѣявшись, что, проскакавъ съ возможною быстротой четыре версты, я какъ разъ попаду къ дядиному обѣду, что все-таки представляетъ нѣкоторое разнообразіе. Прискакавъ въ Ядрино и спрыгнувъ съ лошади, я торопливо вбѣжалъ на каменное крыльцо. Пробѣжавъ по корридору, я очутился въ столовой и къ великому огорченію нашелъ дядю за пирожными.
— А, здравствуй, сказалъ дядя, — ты обѣдалъ?
Не предчувствуя бѣды, я сказалъ: „нѣтъ“.
— Видишь ли, сказалъ дядя, — ты поступилъ взбалмошно и загналъ лошадь.
— Я ея не гналъ.
— Хочешь ли, я велю ее привести и покажу тебѣ, что она вся въ пѣнѣ. У васъ пошли за кушаньемъ, а ты поскакалъ ко мнѣ, забывая, что и я въ этотъ часъ обѣдаю; теперь ты меня извини: я кончили обѣдъ и, по обычаю, ухожу отдохнуть. Малый! крикнулъ онъ убиравшему со стола буфетчику, — прикажи сейчасъ же поварамъ готовить обѣдъ для Аѳанасія Аѳанасьевича.
— Помилуйте, дяденька, ради Бога, не приказывайте этого! воскликнулъ я въ величайшемъ смущеніи.
— Нѣтъ, любезный другъ, отмѣнить своего приказанія я не могу. Не могу же я допустить, чтобы тебя, пріѣхавшаго ко мнѣ въ домъ обѣдать, не накормили. А это маленькое обстоятельство послужитъ тебѣ урокомъ; отправляясь въ чужой домъ, ты обязанъ узнать обычай этого дома и съ нимъ сообразоваться, а не буровить, какъ въ голову придетъ. А теперь, до свиданья! Съ этими словами дядя ушелъ въ спальню.
Какъ бы желая вознаградить меня за строгій урокъ, дядя вышелъ черезъ часъ изъ кабинета, служившаго ему спальней, съ улыбающимся лицомъ и предложилъ сыграть на билліардѣ.
Игралъ онъ, какъ и стрѣлялъ изъ ружья, замѣчательно хорошо.
— Что же у тебя за верховая лошадь, на которой ты летаешь съ такою быстротой? спросилъ онъ, подсмѣиваясь.
— Баронесса, отвѣчалъ я.
— Я довольно коротко знаю, — сказалъ дядя, — вашихъ , лошадей, а что-то не помню такого имени.
— Да это я ее такъ прозвалъ, потому что она выпряжена изъ бороны.
— Ну третьяго дня я обѣщалъ тебѣ ружье, которое сейчасъ же велю тебѣ передать, а сегодня же вечеромъ пришлю добрую персидскую кобылку Вѣдъму, которую загонять трудно.
Я сталъ благодарить, но дядя, по-своему обычаю, не далъ мнѣ поцѣловать руки.
Въ Новоселкахъ меня встрѣтилъ нарочный, державшій на веревкѣ большую, пеструю маркловскую собаку.
— Марья Петровна Борисова, — сказалъ онъ, — приказали кланяться и для охоты прислали вамъ лягавую собаку Трезора.
Принявъ собаку, я тотчасъ, для перваго знакомства, постарался послаще накормить ее, но изъ осторожности продержалъ до утра взаперти, увѣренный, что если собака хоть разъ сходить со мною на удачную охоту, то уже отъ меня не уйдетъ.
Зная аккуратность Ильи Аѳанасьевича, я просилъ его распорядиться, чтобы къ четыремъ часамъ утра конюхъ, осѣдлавъ мнѣ Вѣдьму, подвелъ ее къ крыльцу, самъ сидя на разгонной лошади, а меня бы въ этотъ часъ Илья Аѳанасьевичъ разбудилъ, приготовивъ ружье и ягдташъ со всѣми принадлежностями. Какъ на другое, такъ и во всѣ послѣдующія утра, я слышалъ раздававшійся надо мной голосъ Ильи Аѳанасьевича: „Аѳанасій Аѳанасьевичъ!“ — и, раскрывая глаза, видѣлъ, что стрѣлки часовъ моихъ, висящихъ на стѣнѣ, показывали 4 часа.
Сколько разъ въ теченіи нѣсколькихъ годовъ случалось мнѣ каждое утро торопливымъ шагомъ спускаться отъ флигеля въ садъ и черезъ поле къ рѣкѣ Зушѣ, которую приходилось переѣзжать по косому броду иногда дотого залитому, что Трезоръ вынужденъ былъ переправляться вплавь, затѣмъ слѣдовало переѣзжать по деревянному мосту рѣчку Чернь, впадающую въ Зушу съ полверсты ниже каменной Новиковской мельницы. Вотъ еще съ полверсты, и затѣмъ у круглаго болота я отдавалъ Вѣдьму держать конюху, а самъ, посылая Трезора впередъ, тихонько пробирался съ ружьемъ вдоль мочежины, въ надеждѣ разыскать если не дупелей, то бекасовъ, если не бекасовъ, то коростелей и утокъ. Это круглое болотце было однако же какъ бы предисловіемъ къ длинному, тянувшемуся на полверсты болоту, которое, къ величайшему наслажденію, предстояло обойти кругомъ, — причемъ выходидо съ версту прекраснѣйшей мѣстности, гдѣ заранѣе было извѣстно нахожденіе той или другой породы птицъ. Вотъ кочковатый берегъ безъ всякой поросли и камышей до самой воды... Тутъ утокъ нельзя ожидать, а можно ждать бекасовъ и даже дупелей; послѣднихъ, хотя рѣдко, бываетъ двѣ—три пары, но пару, какъ на заказъ, можно найти каждое утро. Зато въ дальнемъ концѣ болота, обращеннаго ко Мценску, среди камышей и осоки, дупелей и бекасовъ ждать нельзя, но, подойдя безшумно, можно застать выводокъ утокъ.
Трезоромъ я оставался совершенно доволенъ: обладая недурными чутьемъ, онъ былъ весьма флегматиченъ и послѣ выстрѣла не гнался за улетающею птицей, а убитую легко отыскивалъ въ густой травѣ. Зато одна черта его поведенія приводила меня въ совершенное отчаяніе. Когда онъ находилъ убитую птицу, я немедля подходилъ къ нему и, взявъ ее у него изъ зубовъ, клали въ ягдташъ. Случалось однако же, что дупель или бекасъ, поднятый на берегу узкаго болота, летѣлъ къ противоложному берегу и убитый падалъ на него. Перейти болото, по его вязкости и глубинѣ, нечего было и думать, а обходить приходилось съ полверсты. Вѣроятно, соображая послѣднее обстоятельство, Трезоръ отправлялся черезъ болото за упавшею птицей и, сдѣлавъ сперва стойку, подходилъ и хваталъ ее зубами. На отчаянный мой крикъ: „Трезоръ ici!“ онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, я видѣлъ, какъ птица все далѣе скрывалась въ его огромной пасти, и наконецъ, одни только крылья отваливались по обѣимъ сторонамъ его челюстей. Я жестоко билъ грубаго пса, котораго прислуга боялась трогать, говоря: „слопаетъ“. Но это не измѣняло дѣла и только увеличивало привязанность ко мнѣ Трезора. Стоило мнѣ, бывало, бросить платокъ или перчатку среди двора, и Трезоръ тотчасъ же ложился около нихъ, грознымъ рычаніемъ предупреждая каждаго насчетъ неприкосновенности вещи.
Съ точки зрѣнія третейскаго судьи, на которую я становлюсь въ моихъ воспоминаніяхъ, невозможно не видѣть ежеминутнаго подтвержденія истины, что люди руководствуются не разумомъ, а волей. Какой смыслъ могло представлять наше взаимное съ M-lle Б. увлеченіе, если подумать, что я былъ 19-лѣтній, отъ себя не зависящій и плохо учащійся студентъ втораго курса, а между тѣмъ дѣло дошло до взаимнаго обѣщанія принадлежать другъ другу, подразумѣвая законный бракъ. Мы даже обмѣнялись кольцами, такъ какъ я носилъ подаренное мнѣ матерью кольцо, а у нея тоже было обручальное кольцо ея покойнаго отца. Что такое обѣщаніе было не шуткой, явно изъ того, что однажды, думая покончить эту неразрѣшимую задачу, я вышелъ изъ флигеля на опушку лѣса Дюкинскаго верха съ заряженною двустволкой и нѣкоторое время, взведя курки, обдумывалъ, какъ ловчѣе направить въ себя смертельный ударъ. Слезы измѣнили окончательную мою рѣшимость, и я ушелъ домой. Не прибавлю ничего къ описанію минуты, въ которой и самъ не берусь различить всѣхъ сокровенныхъ побужденій.
Мало ли о чемъ мечтаютъ 19-лѣтніе мальчики! Между прочимъ я былъ увѣренъ, что имѣй я возможность напечатать первый свой стихотворный сборникъ, который обозвалъ Лирическимъ Пантеономъ, то немедля пріобрѣту громкую славу, и деньги, затраченныя на изданіе, тотчасъ же вернутся сторицей. Раздѣляя такое убѣжденіе, Б. при отъѣздѣ моемъ въ Москву вручила мнѣ изъ скудныхъ сбереженій своихъ 300 рублей ассигнаціями, — такъ какъ тогда счетъ на серебро еще не существовалъ, — на изданіе, долженствовавшее, по нашему мнѣнію, упрочить нашу независимую будущность. Мы разстались, давъ слово писать черезъ старую Елизавету Николаевну. Весь этотъ невѣроятный и, по умственной безпомощности, жалкій эпизодъ можно понять только при убѣжденіи въ главенствѣ воли надъ разумомъ. Садъ, доведенный необычно раннею весной до полнаго расцвѣта, не станетъ разсуждать о томъ, что румянецъ, проступающій на его бѣлыхъ благоуханныхъ цвѣтахъ; совершенно несвоевремененъ, такъ какъ черезъ два-три дня все будетъ убито неумолимыми морозомъ.