«Кто скачетъ, кто мчится въ таинственной мглѣ?» |
| Гете. |
Случилось провести мнѣ рождественскую ночь въ вагонѣ, и не безъ приключеній.
Дѣло было на одной изъ маленькихъ желѣзнодорожныхъ вѣтвей, такъ сказать, совсѣмъ въ сторонѣ отъ «большого свѣта». Линія была еще не совсѣмъ окончена, поѣзда ходили неаккуратно, и публику помѣщали какъ попало. Какой классъ ни возьми, все выходитъ одно и то же, — всѣ являются вмѣстѣ.
Буфетовъ еще нѣтъ; многіе, чувствуя холодъ, грѣются изъ дорожныхъ фляжекъ.
Согрѣвающіе напитки развиваютъ общеніе и разговоры. Больше всего толкуютъ о дорогѣ и судятъ о ней снисходительно, что бываетъ у насъ не часто.
— Да, плохо насъ везутъ, — сказалъ какой-то военный: — а все спасибо имъ, — лучше, чѣмъ на коняхъ. На коняхъ въ сутки бы не доѣхали, а тутъ завтра къ утру будемъ и завтра назадъ можно. Должностнымъ людямъ то удобство, что завтра съ родными повидаешься, а послѣзавтра и опять къ службѣ.
— Вотъ и я то же самое, — поддержалъ, вставъ на ноги и держась за спинку скамьи, большой, сухощавый духовный; — вотъ у нихъ въ городѣ дьяконъ гласомъ подупавши, многолѣтіе въ родѣ какъ пѣтухъ выводитъ. Пригласили меня за десятку позднюю обѣдню сдѣлать. Многолѣтіе проворчу и опять въ ночь въ свое село.
Одно находили на лошадяхъ лучше, что можно ѣхать въ своей компаніи и гдѣ угодно остановиться.
— Ну, да вѣдь здѣсь компанія-то не навѣкъ, а на часъ, — молвилъ купецъ.
— Однако, иной если и на часъ навяжется, то можно его всю жизнь помнить, — отозвался дьяконъ.
— Чего же это такъ?
— А если, напримѣръ, нигилистъ, да въ полномъ своемъ облаченіи, со всѣми составами и револьверъ-барбосомъ.
— Это сужектъ полицейскій.
— Всякаго это касается, потому вы знаете ли, что отъ одного даже трясенія… пафъ — и готово.
— Оставьте, пожалуйста… Къ чему вы это къ ночи завели. У насъ этого званія еще нѣтъ.
— Можетъ съ поля взяться.
— Лучше спать давайте.
Всѣ послушались купца и заснули, и не могу уже вамъ сказать, сколько мы проспали, какъ вдругъ насъ такъ сильно встряхнуло, что всѣ мы проснулись, а въ вагонѣ съ нами уже былъ нигилистъ.
Откуда онъ взялся? Никто не замѣтилъ, гдѣ этотъ непріятный гость могъ взойти, но не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что это настоящій, чистокровный нигилистъ, и потому сонъ у всѣхъ пропалъ сразу. Разсмотрѣть его еще было невозможно, потому что онъ сидѣлъ впотемочкахъ въ углу у окна, но и смотрѣть не надо — это такъ уже чувствовалось.
Впрочемъ, дьяконъ попробовалъ произвести обозрѣніе личности: онъ прошелся къ выходной двери вагона, мимо самаго нигилиста, и, возвратясь, объявилъ потихоньку, что весьма ясно примѣтилъ «рукава съ фибрами», за которыми непремѣнно спрятанъ револьверъ-барбосъ или бинамидъ.
Дьяконъ оказывался человѣкомъ очень живымъ и, для своего сельскаго званія, весьма просвѣщеннымъ и любознательнымъ, а къ тому же и находчивымъ. Онъ немедленно сталъ подбивать военнаго, чтобы тотъ вынулъ папироску и пошелъ къ нигилисту попросить огня отъ его сигары.
— Вы, говоритъ, — не цивильные, а вы со шпорою — вы можете на него такъ топнуть, что онъ какъ бильярдный шаръ выкатится. Военному все смѣлѣе.
Къ поѣздовому начальству напрасно было обращаться, потому что оно насъ заперло на ключъ и само отсутствовало.
Военный согласился: онъ всталъ, постоялъ у одного окна, потомъ у другого и, наконецъ, подошелъ къ нигилисту и попросилъ закурить отъ его сигары.
Мы зорко наблюдали за этимъ маневромъ и видѣли, какъ нигилистъ схитрилъ: онъ не далъ сигары, а зажегъ спичку и молча подалъ ее офицеру.
Все это холодно, кратко, отчетисто, но безучастливо и въ совершенномъ молчаніи. Ткнулъ въ руки зажженную спичку и отворотился.
Но, однако, для нашего напряженнаго вниманія было довольно и одного этого свѣтового момента, пока сверкнула спичка. Мы разглядѣли, что это человѣкъ совершенно сомнительный, даже неопредѣленнаго возраста. Точно донской рыбецъ, котораго не отличишь — нынѣшній онъ или прошлогодній. Но подозрительнаго много: грефовскіе круглые очки, неблагонамѣренная фуражка, не православнымъ блиномъ, а съ еретическимъ надзатыльникомъ, и на плечахъ типическій пледъ, составляющій въ нигилистическомъ сословіи своего рода «мундирную пару», но что всего болѣе намъ не понравилось — это его лицо. Не патлатое и воеводственное, какъ бывало у ортодоксальныхъ нигилистовъ шестидесятыхъ годовъ, а нынѣшнее — щуковатое, такъ сказать фальсифицированное и представляющее какъ бы нѣкую невозможную помѣсь нигилистки съ жандармомъ. Въ общемъ это являетъ собою подобіе геральдическаго козерога.
Я не говорю геральдическаго льва, а именно геральдическаго козерога. Помните, какъ ихъ обыкновенно изображаютъ по бокамъ аристократическихъ гербовъ: посрединѣ пустой шлемъ и забрало, а на него щерятся левъ и козерогъ. У послѣдняго вся фигура безпокойная и острая, какъ будто «счастья онъ не ищетъ и не отъ счастія бѣжитъ». Вдобавокъ и колера, въ которые былъ окрашенъ нашъ непріятный сопутникъ, не обѣщали ничего добраго: волосенки цвѣта гаванна, лицо зеленоватое, а глаза сѣрые и бѣгаютъ какъ метрономъ, поставленный на скорый темпъ «allegro udiratto». (Такого темпа въ музыкѣ, разумѣется, нѣтъ, но онъ есть въ нигилистическомъ жаргонѣ).
Чортъ его знаетъ: не то его кто-то догоняетъ, — или онъ за кѣмъ-то гонится — никакъ не разберешь.
Военный, возвратясь на свое мѣсто, сказалъ, что на его взглядъ нигилистъ немножко чисто одѣтъ, и что у него на рукахъ есть перчатки, а передъ нимъ на противоположной лавочкѣ стоитъ бѣльевая корзинка.
Дьяконъ, впрочемъ, сейчасъ же доказалъ, что все это ничего не значитъ, и привелъ къ тому нѣсколько любопытныхъ исторій, которыя онъ зналъ отъ своего брата, служащаго гдѣ-то при таможнѣ.
— Черезъ нихъ, — говорилъ онъ: — разъ проѣзжалъ даже не въ простыхъ перчаткахъ, а филь-де-номъ, а какъ стали его обыскивать — обозначился шульеръ. Думали смирный — посадили его въ подводную тюрьму, а онъ изъ-подъ воды ушелъ.
Всѣ заинтересовались: какъ шульеръ ушелъ изъ-подъ воды?
— А очень просто, — разъяснилъ дьяконъ: — онъ началъ притворяться, что его занапрасно посадили, и началъ просить свѣчку. «Мнѣ, говоритъ, — въ темнотѣ очень скучно, прошу дозволить свѣчечку, я хочу въ поверхностную комиссію графу Лорисъ-Мелихову объявленіе написать, кто я таковъ, и въ какихъ упованіяхъ прошу прощады и хорошее мѣсто. Но комендантъ былъ старый, мушкетнаго пороху, — зналъ всѣ ихъ хитрости и не позволилъ. «Кто къ намъ, говоритъ, — залученъ, тому нѣтъ прощады», и такъ все его впотьмахъ и томилъ; а какъ этотъ померъ, а новаго назначили, шульеръ видитъ, что этотъ изъ неопытныхъ — навзрыдъ передъ нимъ зарыдалъ, и началъ просить, чтобы ему хоть самый маленькій сальный огарочекъ дали и какую-нибудь божественную книгу: «для того, говоритъ, — что я хочу благочестивыя мысли читать и въ раскаяніе придти». Новый комендантъ и далъ ему свѣчной огарокъ и духовный журналъ «Православное Воображеніе», а тотъ и ушелъ.
— Какъ же онъ ушелъ?
— Съ огаркомъ и ушелъ.
Военный посмотрѣлъ на дьякона и сказалъ:
— Вы какой-то вздоръ разсказываете!
— Нимало не вздоръ, а слѣдствіе было.
— Да что же ему огарокъ значилъ?
— А чортъ его знаеть, что̀ значилъ! Только послѣ стали вездѣ по каморкѣ смотрѣть — ни дыры никакой, ни щелочки, — ничего нѣтъ, и огарка нѣтъ, а изъ листовъ изъ «Православнаго Воображенія» остались одни корневильскіе корешки.
— Ну, вы совсѣмъ чортъ знаетъ что̀ говорите! — нетерпѣливо молвилъ военный.
— Ничего не вздоръ, а я вамъ говорю — и слѣдствіе было, и узнали потомъ, кто онъ такой, да уже поздно.
— А кто же онъ такой былъ?
— Нахалкиканецъ изъ-за Ташкенту. Генералъ Черняевъ его верхомъ на битюкѣ послалъ, чтобы онъ болгарамъ отъ Кокорева пятьсотъ рублей отвезъ, а онъ, по театрамъ да по баламъ, всѣ деньги въ карты проигралъ и убѣжалъ. Свѣчнымъ саломъ смазался, а съ свѣтилемъ ушелъ.
Военный только рукою махнулъ и отвернулся.
Но другимъ пассажирамъ словоохотливый дьяконъ нимало не наскучилъ: они любовно слушали, какъ онъ отъ коварнаго нахалкиканца съ корневильскими корешками перешелъ къ настоящему нашему собственному положенію съ подозрительнымъ нигилистомъ. Дьяконъ говорилъ:
— Я на его чистоту не льщусь, а какъ вотъ придетъ сейчасъ первая станція — здѣсь одна сторожиха изъ керосиновой бутылочки водку продаетъ, — я поднесу кондуктору бутершафтъ, и мы его встряхнемъ и что въ бѣльевой корзинѣ есть, посмотримъ… какіе тамъ у него составы…
— Только надо осторожнѣе.
— Будьте покойны — мы съ молитвою. Помилуй мя, Боже…
Тугъ насъ вдругъ и толкнуло, и завизжало. Многіе вздрогнули и перекрестились.
— Вотъ оно и есть, — воскликнулъ дьяконъ: — наѣхали на станцію!
Онъ вышелъ и побѣжалъ, а на его мѣсто пришелъ кондукторъ.
Кондукторъ сталъ прямо передъ нигилистомъ и ласково молвилъ:
— Не желаете ли, господинъ, корзиночку въ багажъ сдать?
Нигилистъ на него посмотрѣлъ и не отвѣтилъ.
Кондукторъ повторилъ предложеніе.
Тогда мы въ первый разъ услыхали звукъ голоса нашего ненавистнаго попутчика. Онъ дерзко отвѣчалъ:
— Не желаю.
Кондукторъ ему представилъ резоны, что «такихъ большихъ вещей не дозволено съ собой въ вагоны вносить».
Онъ процѣдилъ сквозь зубы:
— И прекрасно, что не дозволено.
— Такъ желаете, я корзиночку сдамъ въ багажъ?
— Не желаю.
— Какъ же, сами правильно разсуждаете, что это не дозволяется, и сами не желаете?
— Не желаю.
Взошедшій на эту исторію дьяконъ не утерпѣлъ и воскликнулъ: — «развѣ такъ можно!» но, услыхавъ, что кондукторъ пригрозилъ «оберомъ» и протоколомъ, успокоился и согласился ждать сдѣдующей станціи.
— Тамъ городъ, — сказалъ онъ намъ: — тамъ его и скрутятъ.
И что въ самомъ дѣлѣ за упрямый человѣкъ: ничего отъ него не добьются, кромѣ одного — «не желаю».
Неужто тутъ и взаправду замѣшаны корневильскіе корешки?
Стало очень интересно, и мы ждали слѣдующей станціи съ нетерпѣніемъ.
Дьяконъ объявилъ, что тутъ у него жандармъ даже кумъ и человѣкъ стараго мушкетнаго пороху.
— Онъ, говоритъ, — ему такую завинтушку подъ ребро ткнетъ, что изъ него все это рояльное воспитаніе выскочитъ.
Оберъ явился еще на ходу поѣзда и настойчиво сказалъ:
— Какъ пріѣдемъ на станцію, извольте эту корзину взять.
А тотъ опять тѣмъ же тономъ отвѣчаетъ:
— Не желаю.
— Да вы прочитайте правила!
— Не желаю.
— Такъ пожалуйте со мною объясниться къ начальнику станціи. Сейчасъ остановка.
Пріѣхали.
Станціонное зданіе побольше другихъ и поотдѣланнѣе: видны огни, самоваръ, на платформѣ и за стеклянными дверями буфетъ и жандармы. Словомъ, все, что нужно. И вообразите себѣ: нашъ нигилистъ, который оказывалъ столько грубаго сопротивленія во всю дорогу, вдругъ обнаружилъ намѣреніе сдѣлать движеніе, извѣстное у нихъ подъ именемъ allegro udiratto. Онъ взялъ въ руки свой маленькій саквояжикъ и направился къ двери, но дьяконъ замѣтилъ это и очень ловкимъ манеромъ загородилъ ему выходъ. Въ эту же самую минуту появился оберъ-кондукторъ, начальникъ станціи и жандармъ.
— Это ваша корзина? — спросилъ начальникъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ нигилистъ.
— Какъ нѣтъ?!
— Нѣтъ.
— Все равно, пожалуйте.
— Не уйдешь, братъ, не уйдешь, — говорилъ дьяконъ.
Нигилиста и всѣхъ насъ, въ качествѣ свидѣтелей, попросили въ комнату начальника станціи и сюда же внесли корзину.
— Какія здѣсь вещи? — спросилъ строго начальникъ.
— Не знаю. — отвѣчалъ нигилистъ.
Но съ нимъ больше не церемонились: корзинку мгновенно раскрыли и увидали новенькое голубое дамское платье, а въ это же самое мгновеніе въ контору съ отчаяннымъ воплемъ ворвался еврей и закричалъ, что это его корзинка, и что платье, которое въ ней онъ везетъ одной знатной дамѣ: а что корзину, дѣйствительно, поставилъ онъ, а не кто другой, въ томъ онъ сослался на нигилиста.
Тотъ подтвердилъ, что они взошли вмѣстѣ, и еврей, дѣйствительно, внесъ корзинку и поставилъ ее на лавочку, а самъ легъ подъ сидѣнье.
— А билетъ? — спросили у еврея.
— Ну, что билетъ, — отвѣчалъ онъ… — Я не зналъ, гдѣ брать билетъ…
Еврея велѣно придержать, а отъ нигилиста потребовали удостовѣренія его личности. Онъ молча подалъ листокъ, взглянувъ на который начальникъ станціи рѣзко перемѣнилъ тонъ и попросилъ его въ кабинетъ, добавивъ при этомъ:
— Ваше превосходительство здѣсь ожидаютъ.
А когда тотъ скрылся за дверью, начальникъ станціи приложилъ ладони рукъ рупоромъ ко рту и отчетливо объявилъ намъ:
— Это прокуроръ судебной палаты!
Всѣ ощутили полное удовольствіе и перенесли его въ молчаніи; только одинъ военный вскрикнулъ:
— А все это надѣлалъ этотъ болтунъ дьяконъ! Ну-ка — гдѣ онъ… куда онъ дѣлся?
Но всѣ напрасно оглядывались: «куда онъ дѣлся», — дьякона уже не было; онъ исчезъ, какъ нахалкиканецъ, даже и безъ свѣчки. Она, впрочемъ, была и не нужна, потому что на небѣ уже свѣтало и въ городѣ звонили къ рождественской заутренѣ.