«Геній лѣтъ не имѣетъ — онъ преодолѣваетъ все, что останавливаетъ обыкновенные умы». |
| Ларошфуко. |
Нѣсколько лѣтъ назадъ въ Петербургъ пріѣхала маленькая старушка-помѣщица, у которой было, по ея словамъ, «вопіющее дѣло». Дѣло это заключалось въ томъ, что она, по своей сердечной добротѣ и простотѣ, чисто изъ одного участія, выручила изъ бѣды одного великосвѣтскаго франта, заложивъ для него свой домикъ, составлявшій все достояніе старушки и ея недвижимой, увѣчной дочери да внучки. Домъ былъ заложенъ въ пятнадцати тысячахъ, которыя франтъ полностію взялъ, съ обязательствомъ уплатить въ самый короткій срокъ.
Добрая старушка этому вѣрила, да и не мудрено было вѣрить, потому что должникъ принадлежалъ къ одной изъ лучшихъ фамилій, имѣлъ передъ собою блестящую карьеру и получалъ хорошіе доходы съ имѣній и хорошее жалованье по службѣ. Денежныя затрудненія, изъ которыхъ старушка его выручила, были послѣдствіемъ какого-то мимолетнаго увлеченія или неосторожности за картами въ дворянскомъ клубѣ, что поправить ему было, конечно, очень легко, — «лишь бы только доѣхать до Петербурга».
Старушка знавала когда-то мать этого господина и, во имя старой пріязни, помогла ему; онъ благополучно уѣхалъ въ Питеръ, а затѣмъ, разумѣется, началась довольно обыкновенная въ подобныхъ случаяхъ игра въ кошку и мышку. Приходятъ сроки, старушка напоминаетъ о себѣ письмами, — сначала самыми мягкими, потомъ немножко пожёстче, а наконецъ, и бранится, — намекаетъ, что «это не честно», но должникъ ея былъ звѣрь травленый и все равно ни на какія ея письма не отвѣчалъ. А между тѣмъ время уходитъ, приближается срокъ закладной — и передъ бѣдной женщиной, которая уповала дожить свой вѣкъ въ своемъ домишкѣ, вдругъ разверзается страшная перспектива холода и голода съ увѣчной дочерью и маленькою внучкою.
Старушка въ отчаяніи поручила свою больную и ребенка доброй сосѣдкѣ, а сама собрала кое-какія крохи и полетѣла въ Петербургъ «хлопотать».
Хлопоты ея вначалѣ были очень успѣшны: адвокатъ ей встрѣтился участливый и милостивый, и въ судѣ ей рѣшеніе вышло скорое и благопріятное, но какъ дошло дѣло до исполненія тутъ и пошла закорюка, да такая, что и ума къ ней приложить было невозможно. Не то, чтобы полиція или иные какіе пристава должнику мирволили — говорятъ, что тотъ имъ самимъ давно надоѣлъ, и что они всѣ старушку очень жалѣютъ и рады ей помочь, да не смѣютъ… Было у него какое-то такое могущественное родство, или свойство, что нельзя было его приструнить, какъ всякаго иного грѣшника.
О силѣ и значеніи этихъ связей достовѣрно не знаю, да думаю, что это и не важно. Все равно — какая бабушка ему ни ворожила и все на милость преложила.
Не умѣю тоже вамъ разсказать въ точности, что надъ нимъ надо было учинить, но знаю, что нужно было «вручить должнику съ роспискою» какую-то бумагу, и вотъ этого-то никто, никакія лица, никакого уряда не могли сдѣлать. Къ кому старушка ни обратится, всѣ ей въ одномъ родѣ совѣтуютъ:
— Ахъ, сударыня, и охота же вамъ! Бросьте лучше! Намъ очень васъ жаль, да что дѣлать, когда онъ никому не платитъ… Утѣшьтесь тѣмъ, что не вы первая, не вы и послѣдняя.
— Батюшки мои, отвѣчаетъ старушка: — да какое же мнѣ въ этомъ утѣшеніе, что не мнѣ одной худо будетъ? Я бы, голубчики, гораздо лучше желала, чтобы и мнѣ, и всѣмъ другимъ хорошо было.
— Ну, отвѣчаютъ, — чтобъ всѣмъ-то хорошо — вы ужъ это оставьте, — это спеціалисты выдумали и это невозможно.
А та, въ простотѣ своей, пристаетъ:
— Почему же невозможно? У него состояніе во всякомъ случаѣ больше, чѣмъ онъ всѣмъ намъ долженъ, и пусть онъ должное отдастъ, а ему еще много останется.
— Э, сударыня, у кого «много», тѣмъ никогда много не бываетъ, а имъ всегда недостаточно, но главное дѣло въ томъ, что онъ платить не привыкъ, и если очень докучать станете — можетъ вамъ непріятность сдѣлать.
— Какую непріятность?
— Ну, что вамъ разспрашивать: гуляйте лучше тихонько по Невскому проспекту, а то вдругъ уѣдете.
— Ну, извините, — говоритъ старушка: — я вамъ не повѣрю: онъ замотался, но человѣкъ хорошій.
— Да, отвѣчаютъ, — конечно, онъ баринъ хорошій, но только дурной платить; а если кто этимъ занялся, тотъ и все дурное сдѣлаетъ.
— Ну, такъ тогда употребите мѣры.
— Да вотъ тутъ-то, отвѣчаютъ, — и точка съ запятою: мы не можемъ противъ всѣхъ «употреблять мѣры». Зачѣмъ съ такими знались.
— Какая же разница?
А вопрошаемые на нее только посмотрятъ да отвернутся, или даже предложатъ идти высшимъ жаловаться.
Ходила она и къ высшимъ. Тамъ и доступъ труднѣе, и разговору меньше, да и отвлеченнѣе.
Говорятъ: «да гдѣ онъ? о немъ доносятъ, что его нѣтъ!»
— Помилуйте, — плачетъ старушка: — да я его всякій день на улицѣ вижу, — онъ въ своемъ домѣ живетъ.
— Это вовсе и не его домъ. У него нѣтъ дома: это домъ его жены.
— Вѣдь это все равно: мужъ и жена — одна сатана.
— Да это вы такъ судите, но законъ судитъ иначе. Жена на него тоже счеты предъявляла и жаловалась суду, и онъ у нея не значится… Онъ, чортъ его знаетъ, онъ всѣмъ намъ надоѣлъ, — и зачѣмъ вы ему деньги давали! Когда онъ въ Петербургѣ бываетъ — онъ прописывается гдѣ-то въ меблированныхъ комнатахъ, но тамъ не живетъ. А если вы думаете, что мы его защищаемъ, или намъ его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше дѣло, — тогда ему «вручатъ».
Утѣшительнѣе этого старушка ни на какихъ высотахъ ничего не добилась, и, по провинціальной подозрительности, стала шептать, будто все это «оттого, что сухая ложка ротъ деретъ».
— Что ты, говоритъ, — мнѣ ни увѣряй, а я вижу, что все оно оттого же самаго движетъ, что надо смазать.
Пошла она «мазать» и пришла еще болѣе огорченная. Говоритъ, что «прямо съ цѣлой тысячи начала», т. е. обѣщала тысячу рублей изъ взысканныхъ денегъ, но ее и слушать не хотѣли, а когда она, благоразумно прибавляя, насулила до трехъ тысячъ, то ее даже попросили выйти.
— Трехъ тысячъ не берутъ, за то только, чтобы бумажку вручить! Вѣдь это что же такое?… Нѣтъ, прежде лучше было.
— Ну, тоже, напоминаю ей: — забыли вы, вѣрно, какъ тогда хорошо шло: кто больше далъ, тотъ и правъ былъ.
— Это, отвѣчаетъ, — твоя совершенная правда, но только между старинными чиновниками бывали отчаянные доки. Бывало его спросишь: «можно ли?» — а онъ отвѣчаетъ: «въ Россіи невозможности нѣтъ», и вдругъ выдумку выдумаетъ и сдѣлаетъ. Вотъ мнѣ и теперь одинъ такой объявился и пристаетъ ко мнѣ, да не знаю: вѣрить или нѣтъ? Мы съ нимъ вмѣстѣ въ Маріинскомъ пассажѣ у саечника Василья обѣдаемъ, потому что я вѣдь теперь экономлю и надъ каждымъ грошемъ трясусь, — горячаго уже давно не ѣмъ, все на дѣло берегу, а онъ, вѣрно, тоже по бѣдности или питущій… но преубедительно говорятъ: «дайте мнѣ пятьсотъ рублей — я вручу». Какъ ты объ этомъ думаешь?
— Голубушка моя, отвѣчаю ей: увѣряю васъ, что вы меня своимъ горемъ очень трогаете, но я и своихъ-то дѣлъ вести не умѣю и рѣшительно ничего не могу вамъ посовѣтовать. Разспросили бы вы, по крайней мѣрѣ, о немъ кого-нибудь: кто онъ такой и кто за него поручиться можетъ?
— Да ужъ я саечника разспрашивала, только онъ ничего не знаетъ. «Такъ, говоритъ, надо думать, или купецъ притишилъ торговлю, или подупавшій изъ какихъ-нибудь своихъ благородій».
— Ну, самого его прямо спросите.
— Спрашивала — кто онъ такой и какой на немъ чинъ? «Это, говоритъ, въ нашемъ обществѣ разсказывать совсѣмъ лишнее и не принято; называйте меня Иванъ Иванычъ, а чинъ на мнѣ изъ четырнадцати овчинъ, — какую захочу, ту вверхъ шерстью и выворочу».
— Ну, вотъ видите, — это, выходитъ, совсѣмъ какая-то темная личность.
— Да, темная… «Чинъ изъ четырнадцати овчинъ» — это я понимаю, такъ какъ я сама за чиновникомъ была. Это значитъ, что онъ четырнадцатаго класса. А насчетъ имени и рекомендацій прямо объявляетъ, что «насчетъ рекомендацій», говоритъ, «я ими пренебрегаю и у меня ихъ нѣтъ, а я геніальныя мысли въ своемъ лбу имѣю и знаю достойныхъ людей, которые всякій мой планъ готовы привести за триста рублей въ исполненіе».
— Почему же, батюшка, непремѣнно триста?
— «А такъ, — ужъ это у насъ такой прификсъ, съ котораго мы уступать не желаемъ и больше не беремъ».
— Ничего, сударь, не понимаю.
— «Да и не надо. Нынѣшніе вѣдь много тысячъ берутъ, а мы сотни. Мнѣ двѣсти за мысль и за руководство, да триста исполнительному герою, въ соразмѣрѣ, что онъ можетъ за исполненіе три мѣсяца въ тюрьмѣ сидѣть, и конецъ дѣло вѣнчаетъ. Кто хочетъ — пусть намъ вѣритъ, потому что я всегда берусь за дѣла только за невозможныя; а кто вѣры не имѣетъ, съ тѣмъ дѣлать нечего»,—но что до меня касается, — прибавляетъ старушка, — то представь ты себѣ мое искушеніе: я ему почему-то вѣрю…
— Рѣшительно, говорю, — не знаю, отчего вы ему вѣрите?
— Вообрази — предчувствіе у меня, что ли, какое-то, и сны я вижу, и все это какъ-то такъ тепло убѣждаетъ довѣриться.
— Не подождать ли еще?
— Подожду, пока возможно.
Но скоро это сдѣлалось невозможно.
Пріѣзжаетъ ко мнѣ старушка въ состояніи самой трогательной и острой горести: во-первыхъ, настаетъ Рождество; во-вторыхъ, изъ дому пишутъ, что домъ на сихъ же дняхъ поступаетъ въ продажу; и въ-третьихъ, она встрѣтила своего должника подъ-руку съ дамой и погналась за ними и даже схватила его за рукавъ, и взывала къ содѣйствію публики, крича со слезами: «Боже мой, онъ мнѣ долженъ!» Но это повело только къ тому, что ее отъ должника съ его дамою отвлекли, а привлекли къ отвѣтственности за нарушеніе тишины и порядка въ людномъ мѣстѣ. Ужаснѣе же этихъ трехъ обстоятельствъ было четвертое, которое заключалось въ томъ, что должникъ старушки добылъ себѣ заграничный отпускъ и не позже, какъ завтра, уѣзжаетъ съ роскошною дамою своего сердца за границу, — гдѣ навѣрно пробудетъ годъ или два, а можетъ быть и совсѣмъ не вернется, «потому что она очень богатая».
Сомнѣній, что все это именно такъ, какъ говорила старушка, не могло быть ни малѣйшихъ. Она научилась зорко слѣдить за каждымъ шагомъ своего неуловимаго должника и знала всѣ его тайности отъ подкупленныхъ его слугъ.
Завтра, стало быть, конецъ этой долгой и мучительной комедіи: завтра онъ несомнѣнно улизнетъ и надолго, а можетъ-быть и навсегда, потому что его компаньонка, всеконечно, не желала афишировать себя за мигъ иль краткое мгновенье.
Старушка все это во всѣхъ подробностяхъ повергла уже обсужденію дѣльца, имѣющаго чинъ изъ четырнадцати овчинъ, и тотъ тамъ же, сидя за ночвами у саечника въ Маріинскомъ пассажѣ, отвѣчалъ ей:
— «Да, дѣло кратко, но помочь еще можно: сейчасъ пятьсотъ рублей на столъ, и завтра же ваша душа на просторъ; а если не имѣете ко мнѣ вѣры — ваши пятнадцать тысячъ пропали».
— Я, другъ мой, разсказываетъ мнѣ старушка: — уже рѣшилась ему довѣриться… Что же дѣлать: все равно, вѣдь, никто не берется, а онъ берется и твердо говоритъ: «я вручу». Не гляди, пожалуйста, на меня такъ, глаза испытуючи. Я нимало не сумасшедшая, а и сама ничего не понимаю, но только имѣю къ нему какое-то таинственное довѣріе въ моемъ предчувствіи, и сны такіе снились, что я рѣшилась и увела его съ собою.
— Куда?
— Да видишь ли, мы у саечника вѣдь только въ одну пору, все въ обѣдъ встрѣчаемся. А тогда уже поздно будетъ, — такъ я его теперь при себѣ веду и не отпущу до завтраго. Въ мои годы, конечно, ужъ объ этомъ никто ничего дурного подумать не можетъ, а за нимъ надо смотрѣть, потому что я должна ему сейчасъ же всѣ пятьсотъ рублей отдать и безъ всякой росписи.
— И вы рѣшаетесь?
— Конечно, рѣшаюсь. — Что же еще сдѣлать можно? Я ему уже сто рублей задатку дала и онъ теперь ждетъ меня въ трактирѣ, чай пьетъ, а я къ тебѣ съ просьбою: у меня еще двѣсти пятьдесятъ рублей есть, а полутораста нѣтъ. Сдѣлай милость, ссуди меня, — я тебѣ возвращу. Пусть хоть домъ продадутъ, — все-таки тамъ полтораста рублей еще останется.
Зналъ я ее за женщину прекрасной честности, да и горе ея такое трогательное, — думаю: отдастъ или не отдастъ — Господь съ ней, отъ полутораста рублей не разбогатѣешь и не обѣднѣешь, а между тѣмъ у нея мученія на душѣ не останется, что она не всѣ средства испробовала, чтобы «вручить» бумажку, которая могла спасти ея дѣло.
Взяла она просимыя деньги и поплыла въ трактиръ къ своему отчаянному дѣльцу. А я съ любопытствомъ дожидалъ ее на слѣдующее утро, чтобы узнать: на какое еще новое штукарство изловчаются плутовать въ Петербургѣ?
Только то, о чемъ я узналъ, превзошло мои ожиданія: пассажный геній не постыдилъ ни вѣры, ни предчувствій доброй старушки.
На третій день праздника, она влетаетъ ко мнѣ въ дорожномъ платьѣ и съ саквояжемъ, и первое что̀ дѣлаетъ, — кладетъ мнѣ на столъ занятые у меня полтораста рублей, а потомъ показываетъ банковую, переводную росписку слишкомъ на пятнадцать тысячъ…
— Глазамъ своимъ не вѣрю! Что это значитъ?
— Ничего больше, какъ я получила всѣ свои деньги съ процентами.
— Какимъ образомъ? Неужто все это четырнадцати-овчинный Иванъ Иванычъ устроилъ?
— Да, онъ. Впрочемъ, былъ еще и другой, которому онъ отъ себя триста рублей далъ, — потому что безъ помощи этого человѣка обойтись было невозможно.
— Это что же еще за дѣятель? Вы ужъ разскажите все, какъ они вамъ помогали!
— Помогли очень честно. Я какъ пришла въ трактиръ и отдала Ивану Иванычу деньги — онъ сосчиталъ, принялъ и говоритъ: «теперь, госпожа, поѣдемъ. Я, говоритъ, геній по мысли моей, но мнѣ нуженъ исполнитель моего плана, потому что я самъ таинственный незнакомецъ и своимъ лицомъ юридическихъ дѣйствій производить не могу». Ѣздили по многимъ низкимъ мѣстамъ и по банямъ — все искали какого-то «сербскаго сражателя», но долго его не могли найти. Наконецъ нашли. Вышелъ этотъ сражатель изъ какой-то ямки, въ сербскомъ военномъ костюмѣ, весь оборванный, а въ зубахъ пипочка изъ газетной бумаги и говоритъ: «я все могу, что̀ кому нужно, но прежде всего надо выпить». Всѣ мы трое въ трактирѣ сидѣли и торговались, и сербскій сражатель требовалъ «по сту рублей на мѣсяцъ, за три мѣсяца». На этомъ порѣшили. Я еще ничего не понимала, но видѣла, что Иванъ Иванычъ ему деньги отдалъ, стало-быть, онъ вѣритъ, и мнѣ полегче стало. А потомъ я Ивана Иваныча къ себѣ взяла, чтобы въ моей квартирѣ находился, а сербскаго сражателя въ бани ночевать отпустили съ тѣмъ, чтобы утромъ явился. Онъ утромъ пришелъ и говоритъ: я готовъ! А Иванъ Иванычъ мнѣ шепчетъ: «Пошлите для него за водочкой: отъ него нужна смѣлость. Много я ему пить не дамъ, а немножко необходимо для храбрости: настаетъ самое главное его исполненіе».
Выпилъ сербскій сражатель, и они поѣхали на станцію желѣзной дороги, съ поѣздомъ которой старушкинъ должникъ, и его дама должны были уѣхать. Старушка все еще ничего не понимала, что̀ такое они замыслили и какъ исполнятъ, но сражатель ее успокоивалъ и говорилъ, что «все будетъ честно и благородно». Стала съѣзжаться къ поѣзду публика, и должникъ явился тутъ, какъ листъ передъ травою, и съ нимъ дама; лакей беретъ для нихъ билеты, а онъ сидитъ съ своей дамой, чай пьетъ и тревожно осматривается на всѣхъ. Старушка спряталась за Ивана Иваныча и указываетъ на должника, говоритъ: «вотъ — онъ!»
Сербскій воитель увидалъ, сказалъ «хорошо» и сейчасъ же всталъ и прошелъ мимо франта разъ, потомъ во второй, а потомъ въ третій разъ, прямо противъ него остановился и говоритъ:
— Чего это вы на меня такъ смотрите?
Тотъ отвѣчаетъ: «я на васъ вовсе никакъ не смотрю, я чай пью».
— А-а! — говоритъ воитель: — вы не смотрите, а чай пьете? такъ я же васъ заставлю на меня смотрѣть, и вотъ вамъ отъ меня къ чаю лимонный сокъ, песокъ и шоколаду кусокъ!.. Да съ этимъ — хлопъ, хлопъ, хлопъ! его три раза по лицу и ударилъ.
Дама бросилась въ сторону, господинъ тоже хотѣлъ убѣжать и говорилъ, что онъ теперь не въ претензіи; но полиція подскочила и вмѣшалась: «этого, говоритъ, нельзя: это въ публичномъ мѣстѣ», — и сербскаго воителя арестовали, и побитаго тоже. Тотъ въ ужасномъ былъ волненіи, — не знаетъ: не то за своей дамой броситься, не то полиціи отвѣчать. А между тѣмъ уже и протоколъ готовъ, и поѣздъ отходитъ… Дама уѣхала, а онъ остался… и какъ только объявилъ свое званіе, имя и фамилію, полицейскій говоритъ: «такъ вотъ у меня кстати для васъ и бумажка въ портфелѣ есть для врученія». Тотъ — дѣлать нечего — при свидѣтеляхъ поданную ему бумагу принялъ, и, чтобы освободить себя отъ обязательствъ о невыѣздѣ, немедленно же сполна и съ процентами уплатилъ чекомъ весь долгъ свой старушкѣ.
Такъ были побѣждены неодолимыя затрудненія, правда восторжествовала и въ честномъ, но бѣдномъ домѣ водворился покой, и праздникъ сталъ тоже свѣтелъ и веселъ.
Человѣкъ, который нашелся — какъ уладить столь трудное дѣло, кажется, вполнѣ имѣетъ право считать себя въ самомъ дѣлѣ геніемъ.