— Ну, самого его прямо спросите.
— Спрашивала — кто онъ такой и какой на немъ чинъ? «Это, говоритъ, въ нашемъ обществѣ разсказывать совсѣмъ лишнее и не принято; называйте меня Иванъ Иванычъ, а чинъ на мнѣ изъ четырнадцати овчинъ, — какую захочу, ту вверхъ шерстью и выворочу».
— Ну, вотъ видите, — это, выходитъ, совсѣмъ какая-то темная личность.
— Да, темная… «Чинъ изъ четырнадцати овчинъ» — это я понимаю, такъ какъ я сама за чиновникомъ была. Это значитъ, что онъ четырнадцатаго класса. А насчетъ имени и рекомендацій прямо объявляетъ, что «насчетъ рекомендацій», говоритъ, «я ими пренебрегаю и у меня ихъ нѣтъ, а я геніальныя мысли въ своемъ лбу имѣю и знаю достойныхъ людей, которые всякій мой планъ готовы привести за триста рублей въ исполненіе».
— Почему же, батюшка, непремѣнно триста?
— «А такъ, — ужъ это у насъ такой прификсъ, съ котораго мы уступать не желаемъ и больше не беремъ».
— Ничего, сударь, не понимаю.
— «Да и не надо. Нынѣшніе вѣдь много тысячъ берутъ, а мы сотни. Мнѣ двѣсти за мысль и за руководство, да триста исполнительному герою, въ соразмѣрѣ, что онъ можетъ за исполненіе три мѣсяца въ тюрьмѣ сидѣть, и конецъ дѣло вѣнчаетъ. Кто хочетъ — пусть намъ вѣритъ, потому что я всегда берусь за дѣла только за невозможныя; а кто вѣры не имѣетъ, съ тѣмъ дѣлать нечего»,—но что до меня касается, — прибавляетъ старушка, — то представь ты себѣ мое искушеніе: я ему почему-то вѣрю…
— Рѣшительно, говорю, — не знаю, отчего вы ему вѣрите?
— Вообрази — предчувствіе у меня, что ли, какое-то, и сны я вижу, и все это какъ-то такъ тепло убѣждаетъ довѣриться.
— Не подождать ли еще?
— Подожду, пока возможно.
Но скоро это сдѣлалось невозможно.
Пріѣзжаетъ ко мнѣ старушка въ состояніи самой трогательной и острой горести: во-первыхъ, настаетъ Рождество; во-вторыхъ, изъ дому пишутъ, что домъ на сихъ же дняхъ
— Ну, самого его прямо спросите.
— Спрашивала — кто он такой и какой на нем чин? «Это, говорит, в нашем обществе рассказывать совсем лишнее и не принято; называйте меня Иван Иваныч, а чин на мне из четырнадцати овчин, — какую захочу, ту вверх шерстью и выворочу».
— Ну, вот видите, — это, выходит, совсем какая-то темная личность.
— Да, темная… «Чин из четырнадцати овчин» — это я понимаю, так как я сама за чиновником была. Это значит, что он четырнадцатого класса. А насчет имени и рекомендаций, прямо объявляет, что «насчет рекомендаций, говорит, я ими пренебрегаю и у меня их нет, а я гениальные мысли в своем лбу имею и знаю достойных людей, которые всякий мой план готовы привести за триста рублей в исполнение».
«Почему же, батюшка, непременно триста?»
«А так — уж это у нас такой прификс, с которого мы уступать не желаем и больше не берем».
«Ничего, сударь, не понимаю».
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение: я ему почему-то верю…
— Решительно, — говорю, — не знаю, отчего вы ему верите?
— Вообрази — предчувствие у меня, что ли, какое-то, и сны я вижу, и все это как-то так тепло убеждает довериться.
— Не подождать ли еще?
— Подожду, пока возможно.
Но скоро это сделалось невозможно.
Приезжает ко мне старушка в состоянии самой трогательной и острой горести: во-первых, настает Рождество; во-вторых, из дому пишут, что дом на сих же днях
