Когда Юность уходитъ отъ насъ, она рѣдко оглядывается, и если оглядывается, мы видимъ, что все лицо у нея заплакано.
Кто скажетъ, почему? Вы думаете, быть можетъ, что ей жалко покидать насъ, жалко видѣть, что у вчерашняго юноши, еще недавно смѣявшагося такъ беззаботно, засеребрилась сѣдина?
Быть можетъ… Но я думаю другое… Мнѣ кажется, что ей жалко не насъ, а себя: она могла бы уйти отъ насъ богатой, а уходитъ всегда нищей. И какъ горько тому, кто встрѣтитъ ея прощальный взглядъ,—какая въ этомъ взорѣ мука, какой безмолвный упрекъ!
Никто не избѣгнетъ ея прощальнаго взгляда. Для каждаго наступаетъ своя очередь. И сегодня была очередь за мной. О, я никогда не забуду этого дня! На вечернемъ небѣ догорала сентябрьская заря. Ярко-красныя полосы блѣднѣли, поднимаясь вверхъ отъ линіи горизонта; они незамѣтно смѣнялись сперва розовой краской, потомъ палевой, потомъ безслѣдно тонули въ поблекшей лазури. Было что-то загадочное въ этой смѣнѣ полутоновъ, глазъ напрасно старался уловить порубежную линію между отдѣльными полосами, напрасно старался понять, какимъ образомъ яркій пурпуръ можетъ кончаться блѣдной лазурью. Чуть слышно шелестѣлъ спокойный вѣтеръ порѣдѣвшей листвой тополей, кленовъ и липъ. Старый садъ какъ-будто тихо умиралъ, и было сладостно и грустно внимать его предсмертному шопоту. Порою то съ одной вѣтки, то съ другой срывался одинокій золотой листъ и, падая, кружился, какъ мотылекъ, утомленный полетомъ. Всѣ аллеи были усыпаны мертвыми листьями, и каждый шагъ сопровождался шорохомъ, каждый шагъ напоминалъ о гибели того, что̀ раньше жило.
Вотъ прудъ, весь заросшій мелкими водорослями,—какъ еще недавно я по цѣлымъ часамъ лежалъ здѣсь на берегу и смотрѣлъ на отраженіе облаковъ въ водѣ,—теперь вода и небо раздѣлены непроницаемой преградой: всю поверхность пруда покрываютъ мелкія водоросли.
Вотъ знакомая бесѣдка. Давно увяли сирени, давно потеряли свой запахъ жасмины; въ окно голой вѣткой, точно изсохшей рукой, стучитъ облетѣвшій кустъ.
Вездѣ предчувствіе смерти, и въ яркомъ пурпурѣ заката, и въ болѣзненномъ пурпурѣ послѣднихъ настурцій.
Зачѣмъ я пріѣхалъ сюда, въ родную деревню, гдѣ протекло мое дѣтство? Захотѣлось вспомнить прошлое, захотѣлось подышать свѣжимъ ароматомъ умирающаго сада. Меня не удержали тысячи верстъ, и я пріѣхалъ сюда съ далекаго Сѣвера, гдѣ провелъ все лѣто.
Я закрылъ глаза, и предо мною, какъ въ калейдоскопѣ, промелькнули недавнія картины.
Голубыя озера мечтательной Швеціи. Зеленыя пастбища Даніи. Фьорды и сѣрыя скалы суровой Норвегіи.
Красота одиночества, ни съ кѣмъ не раздѣленныхъ чувствъ и думъ, нѣмыхъ сердечныхъ порывовъ, безсильныхъ и могучихъ.
Глухо стонетъ сѣверное море. Бѣлый парусъ зыблется гдѣ-то далёко… Безпричинная скорбь захватываетъ душу… Вонъ и чайка—плачетъ бѣдная…
Чайка, сѣрая чайка съ печальными криками носится
Надъ холодной пучиной морской.
И откуда примчалась? Зачѣмъ? Почему ея жалобы
Такъ полны безграничной тоской?
Безконечная даль. Непривѣтное небо нахмурилось.
Закурчавилась пѣна сѣдая на гребнѣ волны.
Плачетъ сѣверный вѣтеръ,—и чайка рыдаетъ, безумная,
Безпріютная чайка изъ дальней страны.[1]
Дальше, дальше отсюда! Родного воздуха, родной шири полей, родной грусти!
И вотъ, я снова здѣсь. И, закрывъ глаза, я смотрю, какъ предо мной проходятъ новыя картины.
Свѣтлое дѣтство. Веселый сѣнокосъ. Надъ зеленымъ выкошеннымъ лугомъ разносится звонкая пѣсня.
Солнце потухло. Пѣсня умолкла. Уѣхали скрипучія телѣги съ возами душистаго сѣна.
Святочная елка блещетъ яркими огнями. Слышенъ смѣхъ, слышны пѣвучіе звуки рояля. Искрятся дѣтскіе взоры.
Звуки растаяли. Погасли дѣтскіе взоры, а если и свѣтятся, такъ не тѣмъ ужъ огнемъ.
И ее вспоминаю я, подругу моихъ майскихъ дней. Темныя брови, темные глаза, пышные свѣтлые волосы, стройный дѣвическій станъ.
Самъ погасилъ я прекрасный свѣтильникъ, самъ разрушилъ свои воздушные замки.
И неужели все? Все.
Какъ плоско, мелко! Такъ же, какъ у всѣхъ. Моя участь и участь другихъ—стертыя монеты; не отличишь одну отъ другой. Хотя-бы что-нибудь страшное было, что-нибудь, передъ чѣмъ содрогнулся бы съ ужасомъ. Ничего. Вѣчные сѣрые будни.
Я вошелъ въ старый домъ, гдѣ выросло много поколѣній, погибло много надеждъ. По угламъ виситъ паутина. Окна забиты. Отъ свѣчи падаютъ на потолокъ длинныя дрожащія тѣни. Одинокіе шаги гулко раздаются въ пустыхъ комнатахъ. Гдѣ-то съ быстрымъ шорохомъ пробѣжала мышь. Гдѣ-то скрипнула дверь.
Въ гостинной все по-прежнему. Полусломанная лютня напоминаетъ дѣдовскія времена. Китайскія вазы покрыты пылью. Со стѣнъ смотрятъ потускнѣвшіе портреты,—какія-то странныя чужія лица, точно хмурятся они, точно чѣмъ-то недовольны.
А! Какъ попала сюда эта новая картина? Или она висѣла здѣсь постоянно, но я раньше никогда не видалъ ее, потому что мой взоръ былъ привлекаемъ другимъ?
Между старыми портретами одиноко висѣла небольшая рамка… Молодая женщина уходитъ изъ комнаты и, полуоборачиваясь около двери, смотритъ назадъ съ безмолвнымъ упрекомъ. За столомъ кто-то сидитъ, опершись; на лицѣ его выражено упрямство и сознаніе какой-то отвѣтственности; онъ знаетъ, что неправъ, но какъ-будто говоритъ: „Я такъ хочу, я такъ хочу“. А она? Кто она? Жена или любовница? Не все-ли равно,—онъ любилъ ее и болѣе не любитъ. Они прожили вмѣстѣ нѣсколько горькихъ лѣтъ, и она уходитъ отъ него навсегда.
И я понялъ… Это Юность уходитъ, оскорбленная, нищая…