[421]
Прадѣдушка былъ такой славный, умный и добрый, всѣ мы такъ любили и уважали его. Сначала-то, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я себя помню, его звали дѣдушкой, но вотъ у моего старшаго брата Фредерика родился сынокъ, и дѣдушку произвели въ прадѣдушки. Выше этого званія ему ужъ не подняться было въ жизни. Онъ очень любилъ насъ всѣхъ, но наше время не особенно-то жаловалъ.
— То-ли дѣло было въ доброе старое время!—говаривалъ онъ.—То время было солидное, степенное! А теперь всѣ несутся, сломя голову, все идетъ вверхъ дномъ! Молодежь ораторствуетъ, говоритъ о короляхъ такъ, какъ будто они имъ ровня! Любой господинъ съ улицы можетъ обмакнуть свою тряпку въ грязную лужу, да выжать ее надъ головой почтеннаго дѣятеля!
И, говоря это, прадѣдушка весь краснѣлъ, но потомъ опять успокаивался, улыбался своею обычною ласковою улыбкой и говорилъ:
— Ну! Я, можетъ быть, и не вполнѣ правъ! Но я человѣкъ стараго времени и не могу попасть въ ногу съ новымъ! Предоставимъ же Господу Богу вести его!
Слушая разсказы прадѣдушки о старыхъ временахъ, я какъ будто самъ переживалъ ихъ: разъѣзжалъ мысленно въ золотой каретѣ съ гайдуками, видѣлъ церемоніи перенесенія цеховой вывѣски съ музыкой и знаменами, участвовалъ въ забавныхъ святочныхъ развлеченіяхъ и играхъ. Правда, и въ тѣ времена было много дурного и ужаснаго: колеса, дыбы, кровопролитіе, но даже и эти ужасы имѣли въ себѣ что-то заманчивое! Много и хорошаго узнавалъ я изъ разсказовъ прадѣдушки: узналъ, напримѣръ, о датскихъ дворянахъ, освободившихъ крестьянъ, о датскомъ кронпринцѣ, прекратившемъ торговлю рабами.
Да, славно было послушать разсказы прадѣдушки о дняхъ его
[422]молодости, но предшествовавшее тому время было все-таки еще лучше—такое сильное, могучее!
— Жестокое, варварское!—отозвался братъ Фредерикъ.—Слава Богу, что оно миновало!
Онъ такъ прямо и заявилъ это прадѣдушкѣ! Не совсѣмъ-то это было хорошо съ его стороны, но я все-таки очень уважалъ Фредерика. Онъ былъ моимъ старшимъ братомъ, „могъ бы даже быть моимъ отцомъ“,—говорилъ онъ самъ; такой чудакъ! Онъ блестяще сдалъ свой студенческій экзаменъ, а въ конторѣ у отца занимался такъ прилежно, что скоро его допустили къ участію въ дѣлахъ фирмы. Онъ былъ любимцемъ прадѣдушки, но они вѣчно спорили другъ съ другомъ. Эти двое никогда не поймутъ другъ друга, никогда не столкуются,—говорила о нихъ вся семья, а я какъ ни малъ былъ, все-таки замѣтилъ, что эти двое и обойтись другъ безъ друга не могутъ!
Когда Фредерикъ разсказывалъ или читалъ при прадѣдушкѣ о новыхъ научныхъ открытіяхъ и изобрѣтеніяхъ, знаменующихъ наше время, глаза старика такъ и свѣтились.
— Люди становятся умнѣе, но не добрѣе!—говаривалъ онъ, однако, вслѣдъ затѣмъ.—Они изобрѣтаютъ на гибель другъ другу ужаснѣйшія орудія истребленія.
— Зато тѣмъ скорѣе и войнѣ конецъ!—возражалъ Фредерикъ.—Теперь ужъ не приходится ждать мира по семи лѣтъ! Міръ страдаетъ полнокровіемъ, и пускать ему время отъ времени кровь необходимо!
Разъ Фредерикъ разсказалъ прадѣдушкѣ о происшествіи, дѣйствительно случившемся въ одномъ городкѣ. Часы бургомистра, большіе часы на башнѣ ратуши, устанавливали время для всего города. Часы шли не совсѣмъ вѣрно, но все же весь городъ сообразовался съ ними. Но вотъ провели желѣзную дорогу; она была въ связи съ желѣзнодорожною сѣтью другихъ странъ, и тутъ ужъ приходилось точно расчитывать время, а то поѣздамъ не долго было и столкнуться! На вокзалѣ были установлены свои солнечные часы; они указывали время вѣрно, не то, что бургомистровы, и вотъ, всѣ жители города стали провѣрять свои часы по желѣзнодорожнымъ.
Я засмѣялся,—исторія показалась мнѣ забавною.
Но прадѣдушка и не думалъ смѣяться; напротивъ, онъ сталъ еще серьезнѣе.
— Въ твоемъ разсказѣ есть кое-что!—началъ онъ,
[423]обращаясь къ Фредерику.—И я понимаю, зачѣмъ ты это разсказалъ мнѣ. Твои часы очень поучительны. Они приводятъ мнѣ на память другіе часы, старые, простые борнгольмскіе часы съ тяжелыми свинцовыми гирями, принадлежавшіе моимъ родителямъ. По этимъ часамъ жили мои родители, жилъ и я, когда былъ ребенкомъ. Можетъ быть, они шли и не совсѣмъ вѣрно, но все-таки шли, а мы смотрѣли на стрѣлку и вѣрили ей, не заботясь о колесахъ внутри. Такъ-то вотъ обстояло тогда дѣло и съ государственнымъ механизмомъ: люди спокойно вѣрили тому, что показывали стрѣлки. Теперь же государственный механизмъ сталъ часами изъ стекла; все устройство ихъ на виду; видишь, какъ вертятся и жужжатъ колеса, боишься за каждый зубчикъ, за каждое колесико, сомнѣваешься, вѣрно-ли бьютъ часы, ну, и прежняго дѣтскаго довѣрія уже нѣтъ! Вотъ слабость нашего времени!
И прадѣдушка кончалъ тѣмъ, что начиналъ горячиться. Они съ Фредерикомъ никакъ не могли столковаться, но и разлучить ихъ было трудно, „какъ прошлое съ настоящимъ“. Это поняли они оба и вся семья, когда Фредерику пришлось отправиться по дѣламъ фирмы въ далекій путь, въ Америку. Тяжело было прадѣдушкѣ перенести такую разлуку,—далеко, вѣдь, отправлялся Фредерикъ, за море, въ другую часть свѣта!
— Каждыя двѣ недѣли ты будешь получать отъ меня по письму!—сказалъ Фредерикъ.—А еще быстрѣе всякаго письма прилетитъ къ вамъ отъ меня вѣсточка по телеграфной проволокѣ. Вмѣсто дней понадобятся часы, вмѣсто часовъ—минуты!
Первый привѣтъ пришелъ отъ Фредерика изъ Англіи; онъ послалъ его, садясь на корабль, отплывавшій въ Америку. А затѣмъ быстрѣе всякаго письма—хоть бы его взялись доставить сами несущіяся облака—пришелъ привѣтъ изъ Америки, гдѣ Фредерикъ высадился всего нѣсколько часовъ тому назадъ!
— Наше время озарила поистинѣ божественная мысль!—сказалъ тогда прадѣдушка.—Телеграфъ—благодѣяніе для человѣчества!
— И Фредерикъ говорилъ мнѣ, что первое открытіе этихъ силъ сдѣлано у насъ на родинѣ!—сказалъ я.
— Да!—отвѣтилъ прадѣдушка и поцѣловалъ меня.—Да, и я самъ глядѣлъ въ тѣ ласковыя очи, которыя первыя проникли въ тайны этой новой силы природы! Въ нихъ свѣтилась такая же дѣтская душа, какъ въ твоихъ! Довелось мнѣ и пожать ему руку!
[424]
Тутъ прадѣдушка опять поцѣловалъ меня.
Прошло болѣе мѣсяца, и вотъ мы получили отъ Фредерика письмо, извѣщавшее о его помолвкѣ съ молодою прелестною дѣвушкой, которую, конечно, полюбитъ вся семья. Въ письмо была вложена ея фотографическая карточка, и мы разсматривали ее на всѣ лады—и простыми глазами, и сквозь увеличительное стекло. То-то, вѣдь, и хорошо въ этихъ фотографическихъ снимкахъ, что ихъ можно разсматривать сквозь самыя сильныя увеличительныя стекла, и сходство выступаетъ только еще сильнѣе! А этого ни могли добиться художники-портретисты, даже самые величайшіе изъ старинныхъ мастеровъ!
— Обладай этимъ изобрѣтеніемъ старое время, мы могли бы теперь видѣть передъ собою лицомъ въ лицу всѣхъ великихъ людей и благодѣтелей человѣчества!—сказалъ прадѣдушка.—Какъ, однако, эта дѣвочка мила и добра на видъ!—И онъ опять впился глазами въ карточку, лежащую подъ увеличительнымъ стекломъ.—Теперь я узнаю ее, какъ только она ступитъ на порогъ!
Но этого могло и не случиться никогда! Чуть-чуть было такъ и не вышло! Къ счастью, мы узнали объ опасности только, когда она уже миновала.
Молодые новобрачные счастливо и весело достигли Англіи, а оттуда отправились на пароходѣ въ Копенгагенъ. Они уже видѣли датскій берегъ и бѣлыя песчаныя дюны западной Ютландіи, какъ вдругъ поднялась буря, пароходъ налетѣлъ на рифъ и сѣлъ. Волны вздымались горами и грозили разбить его; нельзя было даже спустить спасательныхъ лодокъ. Настала ночь, но вотъ, ночной мракъ прорѣзала яркая ракета, пущенная на погибающій пароходъ съ берега. Ракета перебросила на пароходъ канатъ, и между судномъ и берегомъ установилось сообщеніе. Скоро надъ темными бурными волнами заскользила по канату спасательная корзина съ красивою молодою женщиной. Она была высажена на твердую землю, спасена! И какъ же была она счастлива, когда возлѣ нея очутился и молодой ея мужъ! Всѣ пассажиры и команда парохода были спасены такимъ же способомъ еще до разсвѣта.
А мы-то сладко спали у себя въ Копенгагенѣ, не думая ни о какой опасности, и только, когда мы всѣ сидѣли за утреннимъ кофе, до насъ дошла полученная въ городѣ по телеграфу вѣсть о гибели англійскаго корабля у западнаго берега. Сердце у насъ
[425]такъ и упало. Но въ ту же минуту подоспѣла и телеграмма отъ дорогихъ нашихъ молодыхъ: они спаслись и скоро должны были быть у насъ!
Всѣ плакали; плакалъ и я, и прадѣдушка. Потомъ онъ набожно сложилъ руки и—я увѣренъ—благословилъ новое время.
Въ тотъ же день онъ пожертвовалъ двѣсти риксдаллеровъ на памятникъ Гансу-Христіану Эрстеду[1].
Когда вернулся со своею молодою женою Фредерикъ и услыхалъ объ этомъ, онъ сказалъ:
— Вотъ это дѣло, прадѣдушка! Теперь я кстати прочту тебѣ, что писалъ много лѣтъ тому назадъ о старомъ и новомъ времени самъ Эрстедъ!
— Онъ, конечно, былъ твоего мнѣнія?—спросилъ прадѣдушка.
— Еще бы!—отвѣтилъ Фредерикъ.—Да и ты теперь того же мнѣнія,—иначе бы ты не внесъ своей лепты на памятникъ ему!
