Наступило субботнее утро, и весь лѣтній міръ засіялъ свѣжестью, казался переполненнымъ жизни. Въ каждомъ сердцѣ что-то пѣло, а если сердце было молодо, то пѣсня просилась и на уста. Каждое лицо дышало весельемъ, каждый шагъ такъ и подмывало. Рожковыя деревья были въ цвѣту и наполняли благоуханіемъ воздухъ.
Кардифскій холмъ, по ту сторону поселка и высившійся надъ нимъ, утопалъ въ зелени и находился достаточно далеко, для того чтобы казаться краемъ услады, полнымъ дремы, покоя и обаянія.
Томъ появился на боковой дорожкѣ съ ведеркомъ бѣлой краски и кистью на длинной ручкѣ. Онъ посмотрѣлъ на изгородь, и весь блескъ природы померкъ передъ нимъ, и душа его преисполнилась скорби. Тридцать ярдовъ грубаго теса въ девять футовъ вышиной! Ему показаюсь, что вся жизнь одна пустота и существованіе одно бремя. Онъ обмокнулъ со вздохомъ свою кисть и провелъ ею по верхней доскѣ; повторилъ этотъ пріемъ, мазнулъ еще разъ, сравнилъ это ничтожное окрашенное пространство со всѣмъ объемомъ неокрашеннаго забора и опустился въ безсиліи на древесную кадку. Въ это время Джимъ направлялся къ калиткѣ, подпрыгивая съ жестянымъ ведромъ и напѣвая «Дѣвки въ Буффало». Ходить за водою къ мѣстной водокачалкѣ казалось всегда Тому самымъ ненавистнѣйшимъ дѣломъ, но теперь онъ взглянулъ на это иначе. Онъ сообразилъ, что у водокачалки собиралось общество. Бѣлые, цвѣтные и черные мальчики и дѣвочки толпились здѣсь, ожидая своей очереди, сидѣли, обмѣнивались игрушками, ссорились, дрались, зѣвали по сторонамъ. Онъ вспомнилъ тоже, что, хотя водокачалка была всего въ какихъ-нибудь полутораста ярдахъ, Джимъ не возвращался никогда съ ведромъ воды раньше, чѣмъ черезъ часъ, и даже при этомъ кому-нибудь надо было сходить за нимъ. И Томъ сказалъ:
— Слушай, Джимъ, я схожу за водою вмѣсто тебя, если ты тутъ за меня немного покрасишь. Джимъ потрясъ головою и отвѣтилъ:
— Нельзя, масса Томъ. Старая госпожа велѣла мнѣ принести воды и не останавливаться, чтобы подурачиться съ кѣмъ дорогой. Она такъ и сказала, что масса Томъ будетъ уговаривать меня покрасить за него, но я не долженъ соглашаться, а свое дѣло долженъ дѣлать. Она будетъ наблюдать за окраской.
— О, ты не смотри на то, что она говоритъ, Джимъ. Она всегда такъ толкуетъ. Дай мнѣ ведро… Я сбѣгаю въ одну минуту. Она никогда не узнаетъ.
— О, не смѣю я, масса Томъ. Старая миссисъ говоритъ, что сорветъ мнѣ голову за это. Право, обѣщается!
— Она-то? Да она никого не ударитъ… Постучитъ только тебѣ по головѣ своимъ наперсткомъ, такъ это развѣ что? Говоритъ она ужасныя вещи, но отъ словъ не больно… по крайней мѣрѣ, если она при этомъ не плачетъ. Джимъ, я дамъ тебѣ камешекъ. Я дамъ тебѣ бѣлую сплавку!
Джимъ началъ колебаться.
— Бѣлую сплавку, Джимъ. Она чего стоитъ!
— Да… Вещица славная, что говорить… Только, масса Томъ, я страшно боюсь старой миссисъ…
Но Джимъ былъ лишь человѣкъ… и искушеніе было для него слишкомъ сильно. Онъ поставилъ свое ведро и взялъ кусочекъ сплава. А черезъ мгновеніе онъ уже несся внизъ по улицѣ съ своимъ ведромъ и зудящей спиной, Томъ красилъ усердно заборъ, а тетя Полли удалялась съ поля битвы съ туфлемъ въ рукѣ и торжествомъ во взорѣ.
Весь задоръ Тома былъ непродолжителенъ. Мальчикъ сталъ размышлять о всѣхъ шалостяхъ, задуманныхъ на этотъ день, и его печаль увеличилась. Скоро всѣ мальчики разбредутся по разнымъ привлекательнымъ направленіямъ и будутъ издѣваться безъ конца надъ нимъ, приговореннымъ къ работѣ. Одна эта мысль жгла его, какъ огонь. Онъ вытащилъ все свое земное богатство и принялся его разсматривать; были тутъ игрушечные обломки, камешки, всякая дрянь. Всего было достаточно, можетъ быть, чтобы добиться обмѣна на другую работу, но слишкомъ мало для того, чтобы купить себѣ полчаса полной свободы. Онъ спряталъ снова въ карманъ эти скудныя средства и отказался вовсе отъ мысли подкупить товарищей. Но въ эту тяжелую и отчаянную минуту его осѣнило вдохновеніе, — великое, чудное вдохновеніе. Онъ поднялъ свою кисть и продолжалъ работать спокойно. Неподалеку показался Бенъ Роджерсъ, тотъ самый мальчикъ, насмѣшекъ котораго онъ боялся болѣе, чѣмъ чьихъ либо другихъ. Бенъ шелъ подпрыгивая, приплясывая, дѣлая скачки, — явное доказательство того, что на сердцѣ у него было легко, а замыслы онъ питалъ очень широкіе. Онъ грызъ яблоко, издавая по временамъ продолжительный, мелодическій вой, за которымъ слѣдовало: «Динь, динь, динь! Динь, донъ, донъ!», потому что онъ представлялъ пароходъ. По мѣрѣ своего приближенія онъ ускорялъ шагъ; занявъ середину улицы, взялъ курсъ вправо и сдѣлалъ тяжелый поворотъ со всею изысканною обстоятельностью и торжественностью, такъ какъ олицетворялъ собою «Великаго Миссури» и считалъ себя поэтому сидящимъ на девять футовъ въ водѣ. Онъ былъ одновременно пароходомъ, капитаномъ и машиннымъ колоколомъ, и ему приходилось воображать себя стоящимъ на рубкѣ, отдающимъ приказанія и исполняющимъ ихъ.
— Стопъ машина! Дерлинь-дерлинь-динь! — Онъ былъ уже на краю большой дороги и придвинулся медленно къ тротуару. — Назадъ! Дерлинь-дерлинь-динь! — Онъ выпрямилъ руки и прижалъ ихъ потомъ къ бокамъ. — Назадъ и на правый бортъ! Дерлинь-дерлинь-динь! Чшу-чшу-чшшу-чшу! — Онъ описывалъ своей правой рукою огромные круги, потому что она изображала колесо въ сорокъ футовъ. — Назадъ… теперь на лѣвый бортъ! Дерлинь-дерлинь-динь! Чшу-чшшу-чшу!.. — Лѣвая рука стала описывать круги. — Стопъ правый бортъ! Дерлинь-динь! Стопъ лѣвый бортъ! Дерлинь-динь! Впередъ правымъ бортомъ! Стопъ машина! Поворачивай медленно носъ! Дерлинь-динь-динь! Чшу-чшу-чшу! Тяни передній канатъ! Ну, живо!.. Что стали съ канатомъ на кормѣ?.. Закидывай конецъ за эту сваю въ бухтѣ… Двинься къ помосту… Опусти!.. Машины стали, сэръ! Дерлинь-дерлинь-динь!.. Штъ!.. штъ!.. штъ! (Дѣлаютъ промѣръ).
Томъ продолжалъ красить, не обращая никакого вниманія на пароходъ. Бенъ посмотрѣлъ на него съ минуту и сказалъ:
— Ги… ги! Это ты сидишь на сваѣ-то?
Отвѣта не послѣдовало. Томъ оглядывалъ свой послѣдній мазокъ глазами художника; потомъ провелъ кистью осторожно еще разъ и также посмотрѣлъ опять. Бенъ поравнялся съ нимъ. У Тома слюнки текли при видѣ яблока, но онъ не прерывалъ работы. Бенъ окликнулъ его:
— Эй, дружище! Тебѣ приходится работать никакъ?
— Ахъ, это ты, Бенъ! А я и не вижу!
— Слушай-ка, я иду купаться. И тебѣ вѣрно хотѣлось бы? Нечего и спрашивать, разумѣется… Кабы не эта работа, которую тебѣ навалили, ты хотѣлъ бы!
Томъ посмотрѣлъ на него пристально и спросилъ:
— Ты что называешь работой?
— Какъ, что? Развѣ это у тебя не работа?
Томъ принялся опять краситъ и проговорилъ небрежно:
— Можетъ считаться работой, можетъ и нѣтъ. Я знаю только то, что Тому Соуеру она по нутру!
— Ну, послушай, неужели ты хочешь сказать, что она тебѣ нравится?
Кисть продолжала двигаться.
— Нравится?.. А почему бы она мнѣ не нравилась?.. Развѣ намъ, мальчикамъ, всякій день выпадаетъ случай красить заборы?
Это придавало новое освѣщеніе дѣлу. Бенъ пересталъ грызть свое яблоко. Томъ нѣжно проводилъ своей кистью взадъ и впередъ, отступалъ на шагъ, чтобы полюбоваться эффектомъ, подбавлялъ штрихъ тамъ и сямъ, снова оглядывалъ свое произведеніе… Бенъ слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ, сочувствовалъ болѣе и болѣе дѣлу, увлекался имъ и сказалъ, наконецъ:
— А что, Томъ, дай-ка покрасить и мнѣ.
Томъ поразмыслилъ… былъ уже готовъ согласиться, но одумался:
— Нѣтъ, нѣтъ; я боюсь, что не справишься, а тетя Полли страхъ какъ взыскательна на счетъ этого забора… Самъ видишь, онъ прямо на улицу… Будь это тотъ другой, на задахъ, я ни слова бы не сказалъ… и она тоже. Да она такъ и дрожитъ надъ этою изгородью, требуетъ, чтобы окрашено было тщательно… Я думаю, что изъ тысячи ребятъ, — можетъ быть, изъ двухъ тысячъ, — не найдется такого, который съумѣлъ бы сдѣлать дѣло какъ слѣдуетъ.
— Ну, ужь будто бы… Пожалуйста, дай мнѣ только попробовать… Хоть чуточку… Я позволилъ бы тебѣ, будь я на твоемъ мѣстѣ, Томъ.
— Бенъ, я и радъ бы, честное слово… но тетя Полли! Джимъ брался за работу, но она его не допустила. И Сидъ хотѣлъ, но и ему не позволила… И ты видишь, какъ я примостился? А если ты станешь работать и какъ-нибудь повредишь изгородь…
— О, вздоръ какой! Я также осторожно, какъ ты… Ну, дай попробовать… а я тебѣ за то дамъ сердцевинку отъ яблока.
— Ладно… Однако, нѣтъ, Бенъ… Боюсь я…
— Я дамъ тебѣ цѣлое яблоко!
Томъ протянулъ ему кисть съ неохотою въ лицѣ и съ поспѣшностью въ сердцѣ. И пока бывшій «Великій Миссури» работалъ и потѣлъ на солнцѣ, уступившій ему дѣло художникъ сидѣлъ тутъ же на кадкѣ, въ тѣни, болталъ ногами, смаковалъ свое яблоко и задумывалъ обойти и другихъ простецовъ. Недостатка въ матеріалѣ не оказывалось: вскорѣ набѣжало еще нѣсколько мальчиковъ; пришли они, чтобы поиздѣваться, но очутились въ малярахъ. Бена скоро оттѣснили и Томъ продалъ слѣдующую очередь Билли Фишеру за бумажнаго змѣя, починеннаго исправно, а послѣ него Джонни Миллеру за мертвую крысу и съ веревкой еще, чтобы ею размахивать, и такъ далѣе, и такъ далѣе, часъ за часомъ, вслѣдствіе чего Томъ, утромъ совершенно нищій, оказался къ вечеру буквально обладателемъ сокровищъ. Сверхъ поименованныхъ выше предметовъ, у него было двѣнадцать камешковъ, часть варганчика, кусокъ бутылочнаго синяго стекла, черезъ которое можно было смотрѣть, катушка отъ нитокъ, ключъ, не способный отворить никакого замка, обломокъ мѣла, стеклянная пробка отъ графина, оловянный солдатикъ, пара головастиковъ, шесть хлопушекъ, котенокъ, у котораго былъ только одинъ глазъ, мѣдная кнопка отъ дверей, собачій ошейникъ (но безъ собаки), рукоятка отъ ножа, четыре апельсинныя корки и старое поломанное подъемное оконце. Онъ провелъ самымъ пріятнымъ, веселымъ, празднымъ образомъ время, общества было у него вдоволь и изгородь была покрыта тройнымъ слоемъ краски! Если бы эта краска не вышла вся, онъ раззорилъ бы всѣхъ мальчиковъ въ поселкѣ.
Томъ подумалъ, что на свѣтѣ, во всякомъ случаѣ, не такъ уже дурно. Онъ открылъ, самъ того не подозрѣвая, великій законъ дѣйствій людскихъ, а именно то, что ребенка или взрослаго можно заставить желать чего-нибудь, лишь устроивъ ему препятствія для достиженія его цѣли. Будь Томъ великимъ и мудрымъ философомъ, подобнымъ автору этой книги, онъ понялъ бы, что трудъ заключается во всемъ томъ, что человѣкъ обязанъ дѣлать, а забава въ томъ, что онъ дѣлать не обязанъ. И сознаніе этого помогло бы ему уразумѣть, почему выдѣлка искусственныхъ цвѣтовъ или ворочаніе ногами мельничнаго колеса будетъ работой, а катаніе шаровъ въ кегли или карабканье на Монбланъ — только забавой. Въ Англіи находятся богатые джентльмэны, которые проѣзжаютъ среди лѣта по двадцати—тридцати миль въ день, правя четверками лошадей, впряженныхъ въ дилижансы; они дѣлаютъ это потому, что оно стоитъ имъ большихъ денегъ; но если бы имъ, предложили жалованье за исполненіе такой службы, она обратилась бы въ работу, и они вовсе отказались бы отъ дѣла.