22 августа, через сел. Бородино, войска вошли в избранную новым полководцем позицию, не доходя 8-ми верст до Можайска. Тут в первый раз увидели мы народное ополчение: русских мужичков с пиками и ружьями, которых они еще не умели держать.
Пользуясь дневкой, мы на другой день с Фигнером поехали по линии, осматривать расположение войск наших. Наскоро и в ближайшем расстоянии нельзя было бы найти лучшего места. Речка Колоча протекала перед линией, выходя слева из большого леса и заворачиваясь около правого фланга, впадала в Москву-реку; возвышения по правому ее берегу с нашей стороны были довольно круты и командовали левым берегом; большая дорога от Смоленска в Москву пересекала р. Колочу при с. Бородино, почти в центре позиции. Высокий курган на нашем берегу, казалось, нарочно предназначен был для обозрения главнокомандующему всего пространства поля битвы. Отсюда цепь возвышений тянулась к левому флангу, закругляясь до большого леса, который покрывал весь этот фланг и тыл наш. На этом-то пространстве, от леса до устья Колочи, почти на семь верст протяжения, расположены были российские войска с резервами в три линии. По всему фронту на высотах, для прикрытия артиллерии, поделаны были окопы, их строили при нас, день и ночь, пришедшие ратники ополчения. Во время объезда Фигнер заметил слабость левого фланга нашей позиции, несмотря на редуты, его прикрывающие; он припомнил, что в прошедших кампаниях мы теряли сражения от слабости наших левых флангов, на которые Напелеон всегда устремлялся; он предсказывал и здесь то же. «Вспомни мое слово, — говорил он, — если Наполеон не бросится всеми силами на этот фланг и не припрет нас к Москве-реке». По внимательном рассмотрении местоположения точно, как ни казалась наша позиция крепкой, старая Смоленская дорога к Можайску, идущая через лес против левого фланга, в тыл наш, оставалась незанятой; правый же фланг был слишком растянут от центра позиции к д. Масловой. Неприятель, следуя от с. Валуева против нашей средины к Бородино, мог, по свойству местоположения, развернуться всеми силами против левого фланга и подавить его на средину, заняв старую Смоленскую дорогу, таким образом он мог бы нашу армию запереть в угол между устьем Колочи и Москвой-рекой. Однако последствия показали, что Наполеон, встретившись с русскими войсками, жаждал только решительного сражения и без стратегических тонкостей думал сокрушить нас открытой тактикой. Князь Кутузов вскоре проникнул важность занятия старой Смоленской дороги и в день сражения поставил там корпус генерала Тучкова с егерями и московское ополчение.
24 августа французы, поднявшись от д. Гридневой, атаковали арьергард наш, находившийся перед Колоцким монастырем, под начальством генерала Коновницына. Преследование было горячее до самой Бородинской позиции. Мы с утра слышали приближающуюся к нам канонаду. Наконец, пополудни, Наполеон имел удовольствие увидеть всю армию нашу в грозном ополчении, готовую встретить его войска решительным боем. Заметив против нашего левого фланга отдельный редут, выставленный ему как бы для приманки, он тотчас приказал своим взять его, и к вечеру редут был в руках французов, хотя с большим для них уроном. Отсюда Наполеон стал развивать свои силы, избрав взятый редут центром наступательных действий.
На другой день войска обеих враждующих армий стояли в виду одни против других, в таинственной тишине, какая бывает перед ужасной бурей. Вожди занимались распоряжениями для предстоящей битвы.
Легкая рота артиллерии капитана Фигнера была рассеяна в кустарнике, против Нового Сельца, которое прошедшей ночью нарочно было выжжено, чтобы не могло служить закрытием для неприятелей. Фигнер на досуге пригласил меня и поручика Нагеля съездить за цепь — посмотреть вблизи неприятельский стан. Мы переехали вброд Колочу, против обгорелых развалин сожженной деревушки. Версты за полторы впереди, на поле, увидели мы кавалерийскую цепь французских драгунов, а за ней — взвод спешившихся, стоящих на пикете. Поблизости к ним находилась деревня Логинова, где множество кавалеристов набирали солому в большие вязанки, с которыми тащились к своим бивакам. Мы подъехали к ведетам почти на ружейный выстрел, так что могли разглядеть мужественные лица драгунов под огромными шишаками: они покрыты были светлыми плащами и сидели верхом, как вкопанные, на своих местах. Далее за цепью приметно было движение войск, переходивших с места на место. Насмотревшись досыта, мы отъехали к своим пушкам благополучно, не быв наказаны за свою дерзость никаким несчастьем.
Перед вечером во всех полках происходило молебствие о даровании победы православному российскому воинству в предстоявшей битве. Вскоре вышел приказ от главнокомандующего, в котором между прочим было сказано, чтобы все рода войск во время сражения подкрепляли друг друга, кавалерия пехоту, а пехота артиллерию, чтобы по нескольку здоровых не отводили одного раненого и не оставляли бы пустоты в рядах, чтобы резервы употреблялись только по его приказанию, а главнейшее, чтобы старались избегать напрасной стрельбы. Князь Кутузов, объезжая ряды и видя бодрость на лицах русских воинов, готовых умереть за отечество до последнего, говорят, сказал окружающим: «Французы переломают над нами свои зубы, но жаль, что разбив их, нам нечем будет доколачивать». Русских сил точно было недостаточно: у нас считалось до 115 000 регулярного войска, 7 000 казаков, 10 000 ополчения и 640 пушек; у французов было 190 000 лучшего войска и до 1 000 орудий. Впрочем, наше неравенство сил заменялось любовью к отечеству и жаждой мщения. Вспоминая прежнюю славу русского победоносного оружия, каждый солдат горел нетерпением сойтись с неприятелями, чтобы в их крови омыть нанесенное всем оскорбление. Все мы были в полном уверении на распорядительность мудрого, поседевшего в бранях полководца. Французы также готовились к решительному бою, только не с чувством любви к отечеству, а с жадностью к добыче и славе завоевания. Они зашли слишком далеко и для спасения себя желали восторжествовать победой, желали сохранить честь своего оружия. Два с половиной месяца они ожидали решительного боя, который довел бы их до цели предприятия. Французы понесли великие трудности, претерпели неизвестные дотоле нужды. Им представлялось два конца: если будут побеждены, то погибель их неизбежна; если же останутся победителями, то приятнейшие надежды льстили их честолюбию. Москва лежала перед ними — за полем битвы. Им надлежало только пройти по трупам сынов ее, чтобы достигнуть добыч, чувственных наслаждений, славного мира и возвращения в отечество. Так на полях бородинских долженствовала решиться участь великой армии Наполеоновой, совокупных сил почти целой Европы. Французы, немцы, итальянцы, испанцы, поляки — все готовы были для прихоти одного необычайного человека — победить или умереть. Но они умерли вместе со славой этого гения-истребителя.
День приготовлений к страшному бою казался скоротечным. Общая тишина в войсках была предвестницей близких ужасов. Сколько тысяч несчастных жертв человеческой вражды в этот день еще наслаждались жизнью, а завтра долженствовали смешаться с прахом земли! Сколько отважных честолюбцев готовились ознаменовать себя подвигами, не помышляя о смерти, а завтра они долженствовали ринуться в вечность забвения!… Так определено человеку быть игралищем страстей: умом возноситься к небу и исчезать в земной ничтожности.
Солнце светило ярко и золотыми лучами скользило по смертоносной стали штыков и ружей; оно играло на меди пушек ослепительным блеском. Всё устраивалось для кровопролития следующего дня: московские ратники оканчивали насыпи на батареях, артиллерию развозили по местам и приготовляли патроны. Солдаты чистили, острили штыки, белили портупеи и перевязи, словом, в обеих армиях 300 000 воинов готовились к великому, страшному дню.
Наступила ночь; биваки враждующих сил запылали бесчисленными огнями, кругом верст на двадцать пространства; огни отражались в небосклоне на темных облаках багровым заревом: пламя в небе предзнаменовало пролитие крови на земле. Велики были собранные силы, велико предстояло побоище — знаменитое в летописях мира.
Бородинская битва многими очевидцами описана, и почти всякому известна, а потому, избегая повторений, опишу только некоторые картины и случаи.
С восхождением солнца, по всей линии от левого фланга до средины, открылась ужасная канонада из пушек, гаубиц, единорогов. Выстрелы так были часты, что не оставалось промежутка в ударах: они продолжались беспрерывно, подобно раскату грома, производя искусственное землетрясение. Густые облака дыма, клубясь от батарей, возносились к небу и затмевали солнце, которое покрывалось кровавой пеленой, будто изменяясь от ожесточения и ярости человеческой. Мы с Фигнером на правом фланге долго оставались спокойными зрителями этого явления и безмолвно стояли при своих пушках, ожидая ежеминутно себе назначения для участия в общей битве. Ядра неприятельские долетали до нас последними прыжками или катились на излёте; гранаты хлопали в воздухе и, рассыпаясь осколками, производили страшные звуки.
На левом фланге происходила жесточайшая битва: русские мужественно держались в окопах, французы за каждый шаг вперед платили несметной потерей людей. Нельзя не удивляться отчаянью, с каким они лезли на смерть; нельзя не удивляться присутствию духа русских, с каким они защищались, удерживая стремление превосходных сил неприятеля.
Когда французы в средине нашей линии овладели в первый раз курганным люнетом и были опрокинуты, в то время приказано пехоте 4-го корпуса двинуться на подкрепление сражающихся около люнета. Весть о подвигах наших, сбивших в этом месте неприятеля, быстро распространилась по линии. Елецкого полка майор Т***, в восторге воинского духа, скакал от места сражения по нашей линии, провозглашая всем, что французы разбиты и неаполитанский король взят в плен. Этот майор немного картавил, а потому невольно рассмешил нас своим провозглашением, крича из всей силы: «Бьятцы! Мюята взяли!» Но этот мнимый Мюрат был генерал Бонами́. Когда русский гренадер хотел его колоть, то он для спасения своего вскричал: «Я король!» Тогда усач, взяв короля за шиворот, потащил к главнокомандующему. Князь Кутузов тут же поздравил рядового унтер-офицером и наградил его знаком отличия военного ордена Св. Георгия. Встреча около люнета недешево и нам стоила: тут на батарее убили начальника всей артиллерии графа Кутайсова, генерала, обещавшего много своими личными достоинствами.
Пехота 4-го корпуса пошла к центру, но артиллерия еще оставалась в резерве. Мы с Фигнером беспрестанно ожидали, не позовут ли и нас на кровавое пиршество. Фигнер от нетерпения беспрестанно ездил к генералу Милорадовичу, командовавшему тогда правым флангом, подвинутым к центру, и просил, чтобы дали место для действия его роте, но еще не было в нас надобности, и мы до полудня оставались в тщетном ожидании. Нам велено было только вывезти из кустарников орудия, поставить их вместе и быть в готовности. Из любопытства я взъехал на ближайший курган, перед дер. Горки, с которого русская батарея стреляла в неприятельские колонны. Тут открылось передо мной обширное поле сражения. Я видел, как наша пехота, в густых массах, сходилась с неприятельской; видел, как приближаясь одна к другой, пускали они батальный огонь, развертывались, рассыпались и наконец исчезали: на месте оставались только убитые, а возвращались раненые. Другие колонны опять сходились и опять таким же образом исчезали. Это зрелище истребления людей столько поразило меня, что я не мог долее смотреть и со сжатым сердцем отъехал к своим пушкам. Французские кирасиры и уланы сделали нападение на пехоту 4-го корпуса, но ружейным огнем были отбиты; в этом случае отличились полки: 34-й егерский и Перновский. Последний, предводимый храбрым генералом Чоглоковым, построился в батальонные каре и сам пошел на неприятельскую кавалерию; передней шеренги гренадеры даже бросали вдогонку французов ружья со штыками. Находившиеся для подкрепления этого полка, гусары и уланы преследовали французскую кавалерию до неприятельской пехоты.
Казалось, главнокомандующий не терял еще надежды на победу, доколе большой мост, в центре линии, и село Семеновское, на левом фланге, находились в наших руках. Отклоняя, сколько возможно, увеличившуюся на левом фланге опасность, он старался потерянное возвратить, и все силы употреблял на то, чтобы колеблющуюся победу обратить к русским знаменам. Для развлечения внимания неприятелей он приказал генерал-лейтенанту Уварову с 1-м кавалерийским корпусом перейти р. Колочу и атаковать их левый фланг, открытый за сел. Бородино. Мы с удовольствием смотрели, как кавалерия наша, по ту сторону речки, длинными линиями красных, синих гусаров и уланов, двигалась вперед, потом ударила на французскую кавалерию и прогнала ее далеко за Бородино, там напала она на батареи, причем Елисаветградский гусарский полк отнял две пушки. Но четыре полка неприятельской пехоты, от Бородино построившись в каре, пошли на нашу кавалерию, она попеременно атаковала каждое каре и, будучи не в состоянии ни одного разбить, отступила. В это время Фигнер получил приказание с артиллерией подойти к д. Горкам, на пути мы слышали вправо сильную ружейную стрельбу, производимую французами против нашей кавалерии — и вдруг несколько рассеянных гусаров проскакало мимо нас. Некоторые из них, простреленные, тут же падали с лошадей, в том числе один прекрасный офицер, пробитый пулей в грудь, упал с лошади в двух шагах перед нами… Вскоре затем увидели мы два Донские казачьи полка, довольно искусно прошедшие врассыпную вперед, под ядрами, без всякого урона, потом они собрались и ударили вместе на французов.
Пополудни, когда вице-король итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу, притом блеск сабель, палашей, штыков, шлемов и лат от ярких лучей заходящего солнца — всё вместе представляло ужасную и величественную картину. Мы от дер. Горки были свидетелями этого кровопролитного приступа. Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши — после окончательного залпа — умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками. Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашего пехотой, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном. Между тем пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнился трупами убитых, но свежие колонны заступали места разбитых и с новой яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их и сами падали вместе с врагами. Наконец французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощенных сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа: почти все храбрые защитники его пали. Так жестока была битва.
Еще оставался на нашей стороне один большой редут, с которого продолжалась упорная канонада против Бородино, но как уже французы, претерпев большой урон, истощились в силах, и у Наполеона оставалась только одна гвардия в резерве, то посему и не предпринимали они нового приступа на этот последний редут. Неприятели довольствовались только стрельбой артиллерии. Войска их старались стать в закрытые места от убийственного огня наших батарей. Канонада с обеих сторон продолжалась до самого вечера, с наступлением мрака она стала ослабевать, прежде у неприятелей. Это было против обыкновения, ибо французы имели обычай к вечеру всегда усиливать огонь и натиск во всех местах, в знак своей победы, теперь же они признавались в бессилии. Наконец их артиллерия замолчала, наша также утихла, и мало-помалу ужасная битва прекратилась.
Багровое светило дня, омочив в крови погибших последние лучи свои, уже скрылось за горизонт, как будто содрогаясь от ужасного побоища; мрак ночи покрыл ристалище смерти, и пороховой дым и смрад ложились тяжелым туманом на необозримое поле битвы.
Таким образом кончилась знаменитая битва 26 августа. Неприятели овладели всеми нашими редутами на левом фланге и по левую сторону большой дороги; они сдвинули нас с позиции только на одном фланге и заняли третью часть ее, посему они выиграли не более как вполовину. Победа их не была победой: русские не были разбиты, приведены в замешательство, нигде не бежали. Наши силы еще оставались сосредоточенными от сел. Горки по Семеновскому оврагу до старой Смоленской дороги и стояли во всей готовности отражать дальнейшие покушения неприятелей. Они первые замолчали, посему первые признались в своем изнеможении; у Наполеона в резерве оставалась только одна гвардия, не бывшая в деле, так же как и у нас оставались некоторые полки. Князь Кутузов употреблял резервы с благоразумной экономией и мог еще держаться до последней крайности в добром порядке. Наполеон позволил нам отступить к Можайску без всякого с своей стороны преследования, посему видно было, что он точно обломал зубы, и, казалось, был доволен тем, что ему уступили поле сражения для удостоверения в несметной потере, которую понесли его войска, особенно кавалерия, ибо лучшие полки кирасиров и драгунов были истреблены. Эта потеря осталась невозвратной: здесь-то увял цвет французской армии, здесь-то впервые сокрушились грозные силы завоевателя Европы.
Кровопролитнее Бородинской битвы еще не случалось для Наполеона. Судя по значительному урону с обеих сторон в генералах, она в точном смысле была генеральной. Несмотря на многочисленность неприятелей, никогда русские не дрались с таким ожесточением как в этот знаменитый день: убылые ряды передних тотчас заступались задними. Со сжатым сердцем стояли все под ударами ядер и пуль, имея в руках смерть врагу и принимая смерть от него.
Рота артиллерии капитана Фигнера, несмотря на его пламенное желание поколотиться с французами, не была в действии. Пополудни подвинули нас к д. Горгкам, откуда мы были свидетелями военных ужасов. Когда, после взятия неприятелями курганного люнета, войска наши сосредоточились в ожидании нового нападения, к нам приехал адъютант генерала Милорадовича, и повел нашу роту к самому центру, который тогда сделался правым флангом боевой линии. Мы приготовились и ободрили солдат, полагая тотчас вступить в дело, напротив того, адъютант довел нас только до драгунов и, оставив позади их, сам уехал. Тут увидели мы немало убитых русских солдат и один взорванный артиллерийский зарядный ящик, вокруг которого земля была выжжена, а лошади и ездовой разбросаны обгорелые. Вправо от нас, в ста саженях за окопом, стояли четыре конные орудия: неприятельские ядра доколачивали их; около пушек вертелось человека по три канониров, а прочие вокруг лежали убитые. Драгуны перед нами беспрестанно валились с лошадей от ядер и пуль. Мы за ними стояли очень тесно, пушка подле пушки, не скидывая с передков, в ожидании назначения. Фигнер на правом, а я на левом флангах, находились верхом перед орудиями. Ядра, гранаты, картечь и даже пули, перелетая через драгунов, били нашу артиллерию, от чего мы потеряли несколько людей и лошадей. Тут испытал я, что нет ничего хуже во время сражения, как стоять под неприятельскими выстрелами без действия: почти каждый солдат провожает ядро глазами и невольно отдает ему почтение. Повернув свою лошадь, я подъехал к Фигнеру и только что стал говорить ему: «Видно, мы не дождемся приказания! Станем лучше рядом с этими артиллеристами, которых там доколачивают, и будем сами действовать, чем терять…» Я не досказал, как вдруг что-то пролетело мимо левого виска моего и сшибло меня с лошади. Я упал без чувств на землю и четверть часа лежал как мертвый. Меня не поднимали, полагая убитым, но, когда после крепкого обморока чувства мои стали оживляться и память возвращалась, я ощутил себя лежащим на земле и стал шевелиться. Канониры, приметив во мне движение, подошли и подняли меня. Я шатался как одурелый; разбитая голова моя переваливалась с плеча на плечо; она горела с чрезвычайной болью; причем не мог я различать предметов: всё вокруг меня вертелось и казалось как будто в тумане. По минутном отдохновении меня взвалили на лошадь и я, склонившись на ее шею, поехал по данному направлению, сам не зная куда. Лошадь моя шла и часто останавливалась от прыгающих ядер с правой стороны; на пути множество валялось убитых и раненых солдат, которых ратники московские, увертываясь от ядер, подбирали и уносили назад. Наконец я попал как-то на дорогу и увидел в кустах опять ратников: не заботясь о предстоящем, они дружно сидели около огонька, над которым висел котел. Я спросил у них слабым голосом, где перевязывают раненых, и один мужичок привел меня к месту. Тут было множество несчастных, в разном положении, испускающих стон и крик. Особенно страшен и жалок был один татарин, тептярский казак: в то время как я подъехал, у него из спинной лопатки вырезывали пулю, от чего он ужасно корчился и кричал, имея черное, отвратительное лицо. Лекарь подошел ко мне, помог слезть с лошади и, осмотрев мою голову, составил примочку, потом приложил компресс и обвязал ее бинтами. После говорили мне, что я был сшиблен с лошади гранатным осколком, который очень близко пролетел мимо головы моей: опять контузия! Фигнер поехал к генералу Милорадовичу и представил ему невыгодное положение своей роты, в которой без дела переранило несколько канониров и убило офицера. Тогда французы не предпринимали ничего важного, и сражение прекращалось, а потому Фигнеру приказано было с ротой отойти к общему парку на Можайскую дорогу, по которой уже двинулись все обозы и разбитые роты артиллерии. Перевязанный, я пристал к своей роте в то время, как она проходила мимо. Французы недалеко находились от нашего тыла, и ядра их долетали до дороги, по которой началось отступление; небольшой натиск с этой стороны мог бы произвести беспорядок в нашем обозе, ибо всякого рода повозки, в несколько рядов, везли раненых и здоровых с большой поспешностью. К ночи выбрались мы за Можайск, на поляну, в безопасное место, где и ночевали. Во всю ночь я не знал куда деваться с разбитой головой, которая горела и заставляла меня бредить, как в горячке.
Не бывалому на войне покажется невероятным такое действие ядер, какое иногда случается видеть во время сражения. Я несколько раз замечал, что ядра неприятельские, часто минуя ряды и колонны, попадают, как в цель, в одиноких людей и лошадей, скитающихся позади фронта, а потому считал всегда опаснее быть назади, нежели впереди. Случилось мне видеть, что одно нечаянное движение, поворот с места спасали от удара смерти или подводили под него; иногда самое ничтожное прикосновение ядра на излёте бывало причиной смерти. Так рассказывали про один случай во время Бородинского сражения. Артиллерийский полковник В***, находясь в резерве с своей ротой на месте биваков, около полудня, в продолжение сражения, велел подать в палатку обед и расположился с офицерами кушать. Сам он сидел на барабане, а прочие лежали. Ядра летали вокруг, но не портили аппетита офицеров, которые продолжали свою трапезу. Вдруг одно шестифунтовое ядро, на излёте, вскочило в палатку и легло у самого живота на ноге полковника. Удар показался ему столько слабым, что он, взяв ядро в руки, покатил его среди тарелок и сказал шутя: «Вот вам, братцы, на закуску». Рота его до конца сражения оставалась без действия. Полковник к вечеру стал чувствовать в животе, от прикосновения ядра, боль, которая беспрестанно усиливалась, на другой день сделалось в желудке воспаление, а на третий — он умер. Еще рассказывали другой случай, гораздо чудеснее этого. Неприятельская граната ударила в грудь одной лошади под кавалеристом, лошадь не успела пасть, как граната в животе ее лопнула, и кавалерист, с седлом брошенный вверх, остался невредим. Всё это, как будто из Не любо не слушай, но очевидцы уверяли, что действительно так случилось. Несколько неприятельских ядер попада́ли в самые дула наших орудий; немудрено, что в таком множестве летая с одной стороны на другую, они сталкивались и, отскакивая назад, били своих.
Говорили, что в начале сражения над головой князя Кутузова носился орел, и князь, сняв шляпу, будто приветствовал его, как предвестника победы, но многие сомневались, чтобы главнокомандующий стал заниматься орлом в то время, когда все мысли и внимание его были устремлены на действие боя. Вероятнее могло быть, что случайное появление орла во время сражения показалось иным за нечто предвещательное. Нельзя оспаривать и того, что благоразумные полководцы не упускают малейших случаев для внушения мужества своим воинам. Так Наполеон, желая утвердить в войсках своих надежду на победу, при восхождении солнца, в день Бородинской битвы вскричал: «Это солнце аустерлицкое!» Но он жестоко обманулся.
С наступлением ночи наши войска отошли к опушке леса; французы оставались на занятых ими местах и не преследовали нас. Говорили, будто они отступили за четыре версты от места сражения, но этому немногие верили. Нельзя было ожидать, чтобы Наполеон отступил, не будучи сбит и отчасти потеснив нас. Если бы это было справедливо, то князь Кутузов не пошел бы назад. Плодом полуодержанной победы неприятеля были холод и голод на поле, влажном от пролитой крови ратоборцев. Мнимые победители, после великих трудов дня, долженствовали зябнуть ночью на голом поле, едва ли имея кусок сухаря для подкрепления чрез меру истощенных сил своих. Вот где суетность воинской славы в глазах философа!
27 августа, с рассветом дня, войска наши стали отступать к Можайску и остановились за городом. Наполеон в этот день пустил за нами только одну кавалерию и то, не задирая, без малейшего напора.
На ночь поднялись мы из-под Можайска и продолжали отступление до сел. Землина. Французы тотчас заняли Можайск, после легкой сшибки с арьергардом, которым стал командовать генерал Милорадович.
Проходя при рассвете дня по большой дороге, через пустые деревеньки, мы встречали множество московских ратников, суетящихся около огромных котлов с кашей и картофелем: эти воины, проспав утро, не успели еще ни сварить, ни покушать. Где они нам ни встречались, везде мы их заставали или за котлами или отдыхающих на пригорках. Наши утомленные и проголодавшиеся солдаты называли этих неуков саранчей. Один ратник нашел земляка-артиллериста в нашей роте, пристал к нему и рассказывал, как их водили в прошлом сражении, всей ватагой, на француза. «Сначала, парень, — говорил он, — шли мы бодро, как пуль не слыхали, но лукавые французы подпустили нашу рать поближе к кустам и ударили из пушек и ружей так, что мы, кто куда, все бросились врассыпную. Тут пустились за нами их уланы, и мы, кормилец, вовсе пропали бы от злодеев, коли б не подоспел к нам на подмогу Матвей Иванович с казачка́ми. Он, наш голубчик, дай бог ему здоровья! закричал: „Убирайтесь отсель, покуда живы!“ — и сам ударил на французов. Казачки-то, спасибо, за нас постояли, а мы пошли подбирать раненых».
Войска продолжали ретироваться, и дошли до реч. Нары, к д. Крутице. Французы стали форсировать. Упорство нашего арьергарда, почти в виду всей армии, …ело[1] порядочную сшибку. Гвардия …[2] не участвовала в Бородинском сражении, хотела отличиться в преследовании, однако благоразумными распоряжениями арьергардного начальника, генерала Милорадовича, стремление неприятелей было удержано. Мы имели удовольствие даже видеть несколько десятков Наполеоновых гвардейцев, взятых в плен, которых казаки гнали мимо нас: рослые и стройные молодцы, с мужественными лицами, одеты были в синие щегольские мундиры с красными отворотами, а на головах имели медвежьи высокие шапки с белыми кистями.
Между тем голове моей стало лучше. Искусный лекарь нашей бригады составил мне такую спасительную примочку, от которой воспаление и боль в голове скоро утолились; диета, легкое движение и чистый воздух прогнали горячку. Я с повязанной головой мог ехать верхом. Контузия в левый висок, хотя не так была сильна как в ногу, однако произвела во мне потом частое головокружение, обмороки от малейшего угара и, что хуже всего, совершенно ослабила память. Вот бренность существа человеческого! Не удар, а только прикосновение сгущенного воздуха ввергнуло меня в бесчувствие. Могу сказать, что в продолжение пятнадцатиминутного обморока, я не существовал в мире, точно как убитый.
