Вследствие принятого на военном совете наших генералов предположения: атаковать отдельный неприятельский корпус у Поречья, соединенные войска обеих армий наших, из занятого ими лагеря двинулись вперед, по направлению к м. Рудне.
После продолжительной ретирады это был первый наступательный шаг; движение само по себе малозначащее, но в военном отношении довольно важное по своему грозному виду, и этого достаточно было, чтобы оживить надежду русских воинов с первого шага, по старой привычке — идти вперед.
27 июля узнали мы, что французы, укрепившись в Поречье, засели в лесу позади болот, оградились засеками и не смеют идти далее. Это ободрило солдат наших, которые уже начали усматривать счастливые последствия от ретирады. Полагая неприятелей в изнеможении, после перенесенных трудов и нужды, мы почитали вероятной его мнимую робость. Уже, страшное до сего времени, превосходство сил французских казалось теперь незначительным против твердости сил русских.
Казалось, главнокомандующий намерен был действительно атаковать скрывающегося за лесами у Поречья неприятеля, но войска стояли три дня на месте и скучали бездействием.
Нас обрадовало приятное известие о первом ударе наступательного действия: говорили, что атаман Платов, накануне, с казаками в авангарде, напал на французов при с. Молево-болото, взял в плен одного генерала, до 30 офицеров и 500 рядовых. Эта новость принята всеми с восторгом; никто не сомневался в вероятности, потому что каждый солдат принял тогда грозный вид защитника отечества — каждый был героем; победа казалась, обыкновенным делом, неудача была бы почтена невероятной, постыдной. Раздраженное мщение россиян требовало не одной победы — истребления врагов.
1 августа явился я, полуздоровый, к роте. Еще рана моя не совсем заживилась: нога была перевязана бинтами, и костыль еще служил мне подпорой. Свою роту нашел я расположенной между линиями пехоты, в кустарнике; ей командовал штабс-капитан Фигнер. От самых Свенциян до сюда я с ним не видался. Прежнего командира роты, подполковника М***, перевели в батарейную роту на место убитого полковника Котлярова, с назначением командиром бригады. — Здесь войска 2-го и 4-го корпусов бивакировали близ сел. Лущи и находились под начальством генерала от кавалерии Уварова.
В первый раз я почувствовал здесь беспокойство бивачной жизни: цыганские шалаши из хвороста, кое-как сплоченные и покрытые травой, составляли временные жилища наши. Дождевая мокрота и ночной холод заставляли беспрестанно перед шалашами иметь курящиеся костры; дым от сырого хвороста, мешаясь с табачным от курильщиков, выедал глаза, щекотал горло и вынуждал слезы и кашель. Товарищи, развалившись на мокрой соломе под бурками, забавлялись, кто во что горазд, но я не знал куда деваться с ногой: везде было мне неловко, больно и, как говорится, не по нутру. Тут я внимательнее стал замечать Фигнера. Он любил играть в бостон и в свайку; лицо у него было открытое, иногда веселое, но более задумчивое; говорил он скоро и довольно красноречиво. Хотя замечают иные, что женатые офицеры и солдаты, разнеживаясь семейственной жизнью, большей частью теряют мужество, но Фигнер сохранил его, имея прекрасную жену, оставленную им во Пскове. Впрочем, для него природа, кажется, не была скупа в дарах своих.
2 августа войска перешли верст 15 вперед и расположились на равнине против Касплина озера. Яровые хлеба были в полной зрелости, высокие, наливные, так, что выше пояса закрывали солдат. Разноцветные полосы хлебной зелени на полях прельщали зрение; жаль было смотреть, как всё это солдаты равнодушно топтали, становясь лагерем, — и плоды трудолюбия истреблялись.
Между тем как наши войска переходили с места на место перед Поречьем, Наполеон приготовлял нам удар с тыла. Отряд генерала Неверовского в гор. Красном едва не был истреблен; особенное присутствие духа этого генерала и мужество солдат сохранили честь русского оружия: они пробились чрез многочисленных неприятелей с немалой жертвой, но ни один не сдался. Об этом мы узнали не прежде как в ночь с 3 на 4 августа, когда уже французы подступили к Смоленску.
С рассветом дня 4 августа все войска наши двинулись к городу весьма поспешно. Полки перегоняли один другой, спеша для защиты Смоленска, к которому пришли ввечеру, почти бегом сделав 30 верст, и стали на правом берегу Днепра. Войска 4-го корпуса расположились правее, ниже предместья. На пути мы слышали канонаду и думали, что город уже в руках французов. Все с беспокойством спрашивали встречающихся об участи Смоленска, столь важного своим положением и славного древностью, на который Россия всегда опиралась как на твердыню: Смоленск всегда был ключом к ее сердцу. Узнали с удовольствием, что генерал Раевский отразил французов, подступавших к Королевскому бастиону. Они думали в этот день тезоименитства Наполеонова взять город и тем подарить его; для торжества, говорят, напились допьяна и бросились к крепости, но храбрый генерал, с частью войск запершись в городе, уничтожил первое покушение отважных. Говорили, что французы, сбив казаков и отряд Неверовского, успели подойти уже к воротам городским и были задержаны только семьюстами хлебопеков, под начальством одного храброго майора, доколе не подоспел генерал Раевский с своим корпусом. Впрочем, вреда городу еще никакого не было сделано, только лучшие жители выехали.
5 августа, день роковой для города и кровопролитный для враждующих войск! Еще до света, 6-й корпус генерала Дохтурова и 3-я дивизия генерала Коновницына, сменив корпус Раевского, заняли город, наружные посты и все укрепления. Прочие корпуса Первой армии стояли на правой стороне реки, за Днепровским предместьем; Вторая армия стояла по Дорогобужской дороге, в 8-ми верстах от Смоленска. — Нам предстояло две крайности: или выдержать генеральное сражение, или ретироваться; первого, по неудобности местоположения, невозможно было сделать, не подвергаясь великой опасности в случае неудачи, а на второе пуститься было бы неловко. Итак, мы решились на то и другое: защищать город и ретироваться.
Наполеон обложил Смоленск сперва со стороны Малаховских ворот. С 4-х часов утра началась там перестрелка, которая продолжалась до полудня с равномерным усилием с обеих сторон. Наполеон, казалось, выжидал от нас наступательного действия на свой правый фланг, который был нарочно открыт; ему весьма желательно было выманить наши войска за Днепр, чтоб после натиснуть на них; однако, заметив осторожность нашего главнокомандующего, который ограничивался только защитой города, он с полудня начал делать решительное нападение. Тогда, против правой стороны и средины города, открылась ужасная канонада. Маршал Ней стал теснить справа, а Даву приступил к Мстиславскому предместью. Окрестности Смоленска, по левую сторону Днепра покрытые кустарником и пересекаемые оврагами, весьма способствовали неприятельским стрелкам. Мы с правого берега видели, как они, перебегая из куста в куст, пускали гибельный дымок. Уже французы близко подступали к городу по Красненской дороге. Канонада продолжалась ужасная; наша артиллерия, в глазах перед нами, взрывала неприятельские зарядные ящики и смешивала его колонны; наши стрелки беспрерывным огнем встречали французов, но они лезли, как бешеные. Скоро и с левой стороны города показались их стрелки, а потом и колонны, за ними выскочила конная батарея и, выстроившись близ реки, стала бить по мостам, чтобы прервать сообщение города с нашим берегом. У нас тотчас была выставлена батарея, которая отвечала неприятельской с равным упорством: канонада громила с обеих сторон убийственно.
К вечеру сражение усилилось до отчаянного боя, и ужасы его были неизъяснимы! Несколько сот ядер и гранат свистели и лопались одни за другими, воздух вокруг города помрачался от дыма, земля стонала и, казалось, из утробы своей извергала адское пламя — смерть не успевала глотать свои жертвы. Гром, треск, пламя, дым, стон, крик, всё вместе представляло ужасный хаос разрушения мира.
В 6 часов вечера французы овладели всеми предместьями города по ту сторону реки, только оставалось у нас одно Днепровское на правом берегу. Гранаты неприятельские зажигали внутри города строения, и пред нами явилась новая картина ужасов: битва среди пожара. Какую твердость духа имели тогда русские, оставленные для защиты пылающего Смоленска! Ядра, пули, обломки камней, падающие с огнем бревна, всё несло на них смерть и разрушение. Но примером мужества командующих в городе, генералов Дохтурова, принца Евгения и Коновницына, россияне были тверды: они умирали среди пламени в развалинах города, презирая все ужасы. Русские не изменили чести своего оружия: они не впустили в стены города неприятелей до самой полуночи и не иначе оставили развалины его, как повинуясь воле главнокомандующего.
С другой стороны представилось нам трогательное зрелище. Несчастные жители, бедные граждане, старцы и жены, в слезах, с отчаянным воплем выбегали из города через мост и, поднимая руки к небу, взывали горестно: «Где ты, наша матушка! Чудотворная икона!» Эта икона Смоленской Божьей Матери заблаговременно была вывезена из города, в продолжение ретирады к Москве ее везли в общем парке артиллерии, на запасном лафете батарейной роты полковника Воейкова. — Немало жителей погибло в городе и на мосту. Это бедствие казалось им светопреставлением, а Наполеон сущим антихристом, с воинством дьяволов.
С берега Днепра смотрели мы на пылающий город, и невольный трепет сердца показал нам, что мы еще слабы числом против сильного завоевателя. В 9 часов вечера стрельба утихла — русские удержались в городе.
В Смоленской битве наши войска показали пример отчаянного сопротивления. Может быть, здесь они в состоянии были бы остановить стремление неприятеля, если б бой продолжился, ибо в целый день, при всем усилии, французы не могли овладеть городом. В армии носились слухи, что, по окончании этой кровопролитной битвы, старшие генералы русские упрашивали главнокомандующего, чтобы еще, хотя на один день, замедлил сдачей города, представляя в уважение ему расстройство неприятеля; они ручались за успех твердостью русских солдат, готовых до последнего погибнуть в развалинах Смоленска или истреблением неприятеля спасти отечество. Но главнокомандующий имел более причин поступить иначе: он приказал ретироваться.
В полночь Генерал Дохтуров начал переходить с остатками храброго войска, защитниками Смоленска, через мост, так что французы не могли того заметить. В городе был оставлен тогда генерал Корф с кавалерией, для прикрытия отступления.
6 августа мы переменяли часто позиции по дороге к Поречью, как будто в ожидании генерального сражения. Французские колонны показались было на нашей стороне из-за Днепра, но были прогнаны дивизией генерала Коновницына. Мы видели, с каким торжеством французы вступали в развалины оставленного им города: музыка и барабанный бой сопровождали парад их. Главнокомандующий наш, подъехав к одному артиллерийскому офицеру, стоявшему с пушками против города, сказал: «Поздравьте их хорошенько!» Офицер навел пушки на тот дом, где, полагали, остановился Наполеон, и пустил в него два брандскугеля. Пожар продолжался в городе, и его зарево, среди пасмурного дня, освещало печаль на лицах русских солдат.
Битва одного дня под Смоленском была несравненно кровопролитнее трех дней сражения под Витебском. Войска обеих враждующих сил дрались упорно, жестоко, отчаянно. Честь сражения принадлежала особенно генералу Дохтурову, который с 30 000 русских мог удержаться против 72 000 осаждавших его французов.
В ночь на 7 августа войска Первой армии двинулись от Смоленска двумя колоннами: левая, состоявшая из 5-го и 6-го корпусов пехоты с двумя кавалерийскими, пошла чрез сел. Прудище, безопасной дорогой, а правая, состоявшая из корпусов 2-го, 3-го, 4-го, с арьергардом генерала Корфа, долженствовала следовать гористыми местами, чрез с. Крахоткино и Жабино к Бредихину, для достижения большой дороги, которую прикрывал перед дер. Лубиной отряд генерала Тучкова 3-го.
Мы с правой колонной тронулись от Смоленска в 9 часов вечера 6 августа и во всю ночь на 7-е число шли через горки и овраги, покрытые кустарником. Ночь была темная, сырая. Перед рассветом сон отяготил глаза мои: я сел на лафет и, прислонясь головой к передку, сладко задремал. В то время, как пушка моя спускалась с одной крутизны, случился тут английский лорд Вильсон, канониры поддерживали меня, чтобы я, сонный, не упал с лафета, но увидев генерала, стали будить, почтенный лорд заметил это и, любуясь попечением канониров о своем офицере, дал им знак рукой, чтоб оставили меня в покое. Когда я пробудился, то они рассказали о добром красном генерале, о котором узнал я после, что это был англичанин, находившийся при главнокомандующем, уполномоченный от своего посланника быть свидетелем происшествий.
На рассвете дня 7 августа мы подходили к большой дороге, где ожидал нас отряд генерала Тучкова, и слышали позади себя канонаду. 2-го корпуса дивизия принца Виртембергского отнимала у французов деревню Горбунову, которую они заняли, и тем отрезали арьергард генерала Корфа. После этого французы своротили на большую дорогу и наступательно приближались к отряду генерала Тучкова, который занял позицию между деревнями Топоровщиной и Латышиной, на речке Страгани. Неприятели завязали дело с этим отрядом, прежде, нежели 2-й корпус наш, задержанный в Горбуновой, успел выйти на большую дорогу. Мы с 4-м корпусом, будучи впереди 2-го, уже прошли деревню Лубину, как нас опять вернули назад, для подкрепления отряда генерала Тучкова, которого французы так сильно теснили, что он принужден был отступить за речку Страгань.
В 3 часа пополудни сражение усилилось. По всей линии, через кустарник, производилась ужасная стрельба: дым от ружейных выстрелов, выходивший беспрерывно, представлял весь кустарник горящим. Несколько часов французы тщетно старались сбить центр наш; смертоносный свинец повергал много жертв; стрелки почти не видали друг друга, и смерть невидимо похищала храбрых. Наступательные колонны неприятельские истреблялись картечью наших батарей и штыками гренадеров. Между тем, против левого фланга у нас, на горе́ показался французский корпус генерала Жюно с многочисленной кавалерией, против него тотчас был выставлен 8-й корпус пехоты.
Штабс-капитан Фигнер, будучи командиром 3-й легкой роты артиллерии, еще находился в резерве, когда полки нашего корпуса пошли влево, на гору; однако предузнавая скорое участие в сражении, велел раздать канонирам имевшуюся в запасе винную порцию. Этот способ поддерживать храбрость в солдатах он перенял у французов, у которых, когда они попадались нам в плен, мы находили в манерках за ранцами, вместо воды, ром или водку. Фигнер, приготовляя канониров к действию, предсказывал им удачу сражения, по своим замечаниям над дымом неприятельских выстрелов: или он старался поддерживать суеверие солдат, или сам был суеверен. После того Фигнер поехал вперед, из обыкновенного любопытства посмотреть на сражение, но скоро возвратился и всем канонирам велел садиться на лафеты и ящики, кто как успеет. Вот мы поскакали на левый фланг, через болото, которое быстроту нашу задержало. Проехав топкое место, пушки стали подниматься на крутую гору, где происходила кавалерийская свалка, мы слышали оттуда страшный гул, крик, и изредка пушечные выстрелы, вдруг, влево от нас, посыпались с горы казаки, некоторые из них возвратились опять на гору, а трое спустились, провожая одного виртембергского, толстого трубача, сбитого ими с лошади. Он был в синем колете с красными лацканами и в больших ботфортах, в которых идучи, путался; бедняга, видно, много трубил, ибо весь был в поту и очень красен, как обыкновенно бывает после большой работы, но он, казалось, гордился тем, что трое провожали его одного.
Поднявшись на гору, мы увидели зрелище любопытное. Перновский полк стоял в линии, на вершине горы; к правому флангу его пристроились наши шесть пушек, а прочие, по недостатку места, остались все на отлогости. Перед Перновским полком стояли, за кустарниками, поэскадронно, синие, красные, серые и зеленые гусары, с конными орудиями. Кавалерийская свалка происходила у нас перед глазами. Занимательно было видеть, как несколько эскадронов французских гусаров бросались на наших, как наши уходили во весь галоп, но, подкрепленные свежими эскадронами, оборачивались и гнали французов: только картечь и пули останавливали их стремление; наши оборачивались назад и были опять преследуемы французами. Такое действие походило более на рыцарские потехи: иные кавалеристы сваливались с коней; иной, попав в средину чужих, отмахивался саблей; один стрелял из пистолета, другой рубил; лошади сталкивались, мялись и разбегались… Правее горы, по продолжению ее отлогости, простирался лес, в котором стоял князь Гуриалов с Полоцким пехотным полком; он двинулся было вперед, чтобы из леса ударить во фланг неприятельской кавалерии, но, сам угрожаемый тем же, приостановился.
Пушки Фигнера стояли без действия, потому что надобно было стрелять через своих. Между тем я, обозревая общий ход сражения, увидел справа, под нашей горой, пробирающуюся через кустарник французскую пехоту, которая сильно теснила наших егерей, о чем сказал Фигнеру и заметил опасность, если французы зайдут к нам в тыл. Тогда он велел мне с шестью орудиями спуститься вниз и выйти на большую дорогу, а с остальными сам хотел следовать за мной. Болото под горой меня задержало, хотя я успел переправить пять пушек, но под шестой лошади замялись. Стрелки из кустарника прямо выбегали на мои пушки, французы за ними, видя близко мою артиллерию, спешили ко мне. Их пули стали резко жужжать; теснота места и косогор не позволяли мне выстроиться для действия, а потому я старался скорее выбраться на большую дорогу. Треск ружейного огня с дымом подходил всё ближе ко мне с левой стороны, пули навылет стали пробивать канониров, лошадей и лепиться в лафеты… Наши егеря, свесив ружья и нагибаясь, спешили укрыться за мои пушки от смертоносного свинца; офицер их кричал: «Куда вы, братцы? воротитесь, пожалуйста, как не стыдно вам!» Никто не слушал его. Вдруг навстречу нам явились генералы: главнокомандующий Барклай-де-Толли, при нем лорд Вильсон, граф Кутайсов, Остерман, Орлов, Корф и прочие. Все они кричали бегущим: «Куда! стой! назад!» — и бегущие останавливались. Главнокомандующий, подъехав ко мне, спросил грозно: «Ты откуда?» — «Оттуда», — отвечал я, показывая влево на гору, — и он поехал далее. Вслед за генералами шли в густых колоннах лейб-гренадеры графа Аракчеева полка и екатеринославские: рослые молодцы, держа ружья наперевес, с бледными лицами шли скорым шагом — навстречу смерти. С криком ура! они бросились в кусты и восстановили порядок штыками. Через пять минут уже многие из них возвращались окровавленные и полумертвые, на плечах своих товарищей… Смотря на этот увядающий цвет силы россиян, нельзя было не содрогаться.
Наступивший мрак ночи не мог положить предела битве ожесточенных. Несмотря на упорное сопротивление с нашей стороны, не уважая великой потери своей, французы не переставали драться до глубокой полуночи. Они потеряли тут убитым своего дивизионного генерала, но зато и у нас взяли в плен самого́ отрядного командира, генерала Тучкова, отчего и стрелки побежали. Генерал Коновницын со своими гренадерами поправил дело и удержался на месте.
Штабс-капитан Фигнер с шестью пушками, после меня всё еще оставался при Перновском полку, на горе́ левого фланга; только личное его мужество могло спасти завязшую в болоте мою пушку и явило нам первый опыт его удальства. Увидев с горы, что французы погнали из кустарника стрелков наших и, приближаясь к моей артиллерии, могли взять завязшую пушку, он съехал вниз, вооруженный саблей и пистолетом. Мужественным голосом Фигнер вмиг остановил и собрал человек пятнадцать бегущих солдат, с которыми притаился за кустарником. Когда французы толпой шли вперед, повторяя беспрестанно: «Avance! Avance!» — и приблизились к его засаде, он велел своим ударить залп, потом в штыки, а сам с обнаженной саблей и пистолетом бросился на офицера, который вел толпу, и которого он, схватив за грудь, грозил убить. Этот сюрприз остановил авансеров; офицер спардонился, а шассёры его показали затылки. Фигнер, таща за шиворот кавалера почетного легиона, встретился с главнокомандующим, который, узнав о подвиге, тут же поздравил нашего героя капитаном. Мы весьма радовались этому случаю и поздравляли Фигнера, но он с того времени стал необыкновенно задумчив и рассеян, не хотел ничем заниматься в роте, и все заботы о ней предоставил мне, как старшему по нему офицеру.
Пушечная и ружейная стрельба последнего дела столько впечатлелась в мою голову, а бежавшие стрелки и близкая опасность столько напугали, что, признаюсь, в продолжение ночи я всё еще слышал стрельбу, которой не было, и всё еще видел черномазых, тощих стрелков французских, преследующих наших егерей. Недавно прошедшая горячка и беспрерывное повторение военных ужасов воспламенили мою голову, сверх того, прошедши со вчерашнего вечера от Смоленска по весьма дурной дороге, в ночь, более 30 верст, мы весь день были на ногах, в действии, и еще снова пустились на всю ночь ретироваться. Такое напряжение сил привело не одного меня в расслабление; люди тащились кое-как, а лошади насилу везли.
После сражения остановились мы ночью, часа на два, у главной квартиры, перешли р. Бровенку, и при д. Лубиной примкнули к прочим войскам, с которыми потянулись далее в ретираду.
8 августа перешли Соловьеву переправу на Днепре. Этот пункт столько был важен, что если бы занятием его французы нас предупредили, то наделали бы нам много хлопот. Берега тут — низкие, песчаные, покрытые с обеих сторон небольшим лесом — весьма неспособны были для удержания неприятеля. В 4-х верстах за переправой остановились мы для ночлега.
Отсюда французы не горячо нас преследовали; последние драки охладили жар в них. К тому же говорили, что Наполеон в Смоленске — призадумался.
С рассветом следующего дня вся артиллерия Первой армии поднялась общим парком по Московской дороге; мы шли поротно, где можно, один другого перегоняя. Пыль и зной были несносны. Артиллерия тянулась в шесть рядов по широкой дороге, которую так взмесили, что в иных местах по колено шли в мелкоистертой земле, как в пуху, и колеса катились без стука. Всем парком артиллерии командовал полковник Воейков. На несколько верст вперед и назад ничего не видно было, кроме артиллерии и обозов, в густых облаках пыли, возносившейся до небес. Мы шли, как в тумане: солнце казалось багровым; ни зелени около дороги, ни краски на лафетах нельзя было различить. На солдатах с ног до головы, кроме серой пыли, ничего иного не было видно; ли́ца и руки наши были черны от пыли и пота; мы глотали пыль и дышали пылью; томясь жаждой от зноя, не находили, чем освежиться. В таком положении случилось нам проходить мимо толпы пленных французов, взятых в последнем сражении; они с удовольствием смотрели на нашу поспешную ретираду и насмешливо говорили, что мы не уйдем от Наполеона, потому что они теперь составляют авангард его армии.
Должно признаться, что после смоленских битв наши солдаты очень приуныли. Пролитая на развалинах Смоленска кровь, при всех усилиях упорной защиты нашей, и отступление по Московской дороге в недра самой России, явно давали чувствовать каждому наше бессилие перед страшным завоевателем. Каждому из нас представлялась печальная картина погибающего отечества. Жители с приближением нашим выбегали из селений, оставляя большую часть своего имущества на произвол приятелей и неприятелей. Позади нас и по сторонам, вокруг, пылающие селения означали путь приближающихся французов; казаки истребляли всё, что оставалось по проходе наших войск, дабы неприятели всюду находили одно опустошение. Отчаянная Россия терзала тогда сама свою утробу.
Сделав переход 26 верст, мы остановились на биваки при селе Усвяте, не доходя Дорогобужа 8 верст.
На другой день артиллерию опять разместили по полкам. Двигаясь с места на место, войска два раза переменяли позицию, к вечеру едва устроились, как и эта позиция оказалась ненадежной. Мы здесь простояли только до утра следующего дня.
11 августа неприятель атаковал наш арьергард, и вся армия встревожилась. Нас перевели по другую сторону большой дороги ближе к городу, где войска простояли до ночи в позиции, между тем как арьергард действовал. В полночь на 12-е число, разложив на биваках большие огни, мы отошли 7 верст, к самому Дорогобужу. Здесь главнокомандующий, казалось, намерен был ожидать французов для генеральной битвы, ибо войска расположены были в крепчайшей позиции; для прикрытия пушек на батареях сделали окопы. Нашей роте артиллерии досталось место на краю правого фланга, в огородах предместья. Город на горе оставался у нас почти в тылу.
В арьергарде отличались казаки незабвенного Матвея Ивановича; они беспрерывно выдерживали сшибки с неприятельской кавалерией и, по собственному их выражению, несли на плечах французов. Мы сошлись на дороге с несколькими казаками, провожавшими из арьергарда раненых товарищей своих, и вступили с ними в разговор. Они очень жаловались, что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы, что именно сего дня (12 числа) они шибко схватились с французами, так, что в густой пыли друг друга не узнавали. «И тут-то, батюшко, — примолвил казак, — наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится, окаянный, на шею; а не что их пушки: только что мы приготовимся ударить на гусаров, как пустят, треклятые, в нас хлопушками (гранатами) и катышками (картечью)… Право, уж и Матвей Иванович откажется: воюйте себе сами, как хотите». Действительно, через несколько дней мы услышали, что атаман Платов сделался болен и уехал из армии. Такие вести были неприятны. В продолжение похода солдаты шли, повесив головы; уже не соблюдалось строгой дисциплины; каждый шел, как хотел, и думал: что-то будет? Офицеры, собираясь по нескольку вместе, толковали о близкой гибели отечества и не знали, какая участь их самих постигнет. Оружие, которое сначала несли так бодро для защиты отечества, теперь казалось бесполезным, тягостным; притом пыль и зной заставляли многих солдат быть усталыми и уходить в сторону от дороги — на разгулье.
Под Дорогобужем мы недолго стояли в крепкой позиции. Узнав, что главные силы неприятеля стремились вверх по Днепру, для обхода нас при Вязьме, 12 августа на ночь пустились все войска опять в ретираду. Арьергард зажег мосты, и пламя от них коснулось города.
Опасаясь, чтобы нас не отрезали, мы и во весь день 13 августа прошли 60 верст, к самой Вязьме.
Находившись с ротой близ Вязьмы, я полюбопытствовал съездить в город: думал, не отыщу ли тех пряников, которые столько прославили Вязьму. Город показался мне очень порядочным; много каменных домов, церквей и лавок, но всё было пусто. Жители, не успевшие выбраться из города, бегали в страшных суетах по улицам, а иные выпроваживали из своих дворов повозки с пожитками. Лавки были открыты; товары хотя все убраны, но еще довольно кой-чего оставалось для поживишки солдатам, которые, под предлогом усталости или водицы напиться, входили в дома и хозяйничали на просторе. Не нашедши пряников, я посмотрел на суету мирскую, покачал головой и с горестью возвратился на биваки.
В ночь на 15 августа мы выступили с места и, пройдя город, расположились в виду его на позицию, около 10 часов утра. Ночью ходить нам было легче и прохладнее; притом мрак ночи скрывал печальные лица, а дремота дневная приводила в забвение всю горесть предстоящего.
На другой день прошли только 10 верст к сел. Федоровскому. Арьергард расположился было в крепкой позиции перед Вязьмой, но кто-то ночью поторопился зажечь мосты, от чего занялся и город пожаром, тогда арьергард перешел вброд и стал за городом.
От Вязьмы до Царево-Займища ровное местоположение весьма способствовало кавалерийским эволюциям, а потому на этих равнинах стекалось с неприятельской и нашей стороны по множеству полков разного рода кавалерии с конными батареями. Все они, в виду один другого, маневрировали и подвигались то назад, то вперед, между тем как фланкёры тешились перестрелкой. Французы не заводили горячей драки, потому что вся наша армия находилась вблизи и была в готовности подкреплять арьергард свой; сами же они, нуждаясь в продовольствии, шли отдельно, колоннами по обеим сторонам большой дороги, потому что по следам нашим находили одно опустошение. Война выходила из пределов человечества, делалась отчаянной, непримиримой, истребительной; конец ее долженствовал довести до гибели одну из двух враждующих держав. Но еще французы, в превосходстве сил своих и в торжестве духа, могли ожидать славного для себя окончания кампании, напротив того, мы, потеряв несколько губерний, утратив половину сил своих, не быв в состоянии остановить неприятелей ни в Витебске, ни в Смоленске, были повергнуты в глубокое уныние и помышляли единственно о несчастной участи своего отечества. Имея силы, мы казались бессильными, имея оружие, казались обезоруженными; несколько тысяч храбрых шли рассеянно. Так настоящие бедствия родины повергали русских в извинительную слепоту. Кто мог ожидать счастливого переворота событий? Все жаждали решительного боя, как единой отрады, единого средства победой искупить спасение погибающему отечеству или пасть под его развалинами.
В таком расположении духа находились войска, как вдруг электрически пробежало по армии известие о прибытии нового главнокомандующего, князя Кутузова. Минута радости была неизъяснима: имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала. Все, кто мог, полетели навстречу почтенному вождю, принять от него надежду на спасение России. Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливой переменой обстоятельств, даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению, вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком ура! побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей. Тотчас у них проявилась поговорка: приехал Кутузов, бить французов!… Старые солдаты припоминали походы с князем еще при Екатерине, его подвиги в прошедших кампаниях, сражение под Кремсом, последнее истребление турецкой армии на Дунае; всё это было у многих в свежей памяти. Вспоминали также о его чудесной ране от ружейной пули, насквозь обоих висков. Говорили, что сам Наполеон давно назвал его старой лисицей, а Суворов говаривал, что Кутузова и Рибас не обманет. Такие рассказы, перелетая из уст в уста, еще более утверждали надежду войск на нового полководца, русского именем, умом и сердцем, известного знаменитостью рода, славного многими подвигами, одним словом, с приездом в армию князя Кутузова, во время самого критического положения России, когда провидение наводило на нее мрачный покров гибели, обнаружилось явно, сколь сильно было присутствие любимого полководца воскресить упадший дух русских, как в войске, так и в народе. Что любовь войска к известному полководцу есть не мечта, а существенность, производящая чудеса, то показал всему свету незабвенный для славы России Суворов, с горстью сынов ее.
Князь Кутузов, приехав к армии, узнал, чего желают нетерпеливо русские. Для утоления жажды их мщения он видел необходимость дать генеральное сражение, но равнины за Вязьмой не представляли удобств расположить выгодным образом все рода войск и потому он решился отступить еще далее, приняв уже грозный вид …ника[1] России.
Наполеон в Вязьме узнал о прибытии к нам нового главнокомандующего; он вспомнил о старой лисице и, кажется, взял более предосторожности в наступательном действии, позволив нам 18 августа иметь дневку.
20 августа, отойдя верст 5 за гор. Гжатск, стали мы в боевую позицию при д. Дурыкиной. Квартирьеры, в числе которых и я находился, занимали места пути, в ожидании решительного боя.
Мы узнали, что Наполеон, заняв Гжатск, остановился с войсками, чтобы дать им отдохнуть и освежиться для генерального сражения, которого ожидал от князя Кутузова. Нас порадовало еще другое известие, о прибытии к армии современника Суворову, русского витязя, генерала Милорадовича с 15 000 молодого войска. Всё принимало лучший вид, приходило в надлежащий порядок; всё обновлялось. Уже стали слышны в биваках песни и музыка, чего давно не бывало. Несмотря на то, что отступление продолжалось, мы думали идти навстречу к французам. Столько присутствие князя Кутузова, воскресило дух во всех войсках.
Примечания
править- ↑ Начало слова закрыто пятном. Возможно, «защитника». — Примечание редактора Викитеки.
