14 июня 11-я артиллерийская бригада выступила к Вильне и, не доходя версты три до города, стала на большой дороге у корчмы, в ожидании приказаний. Окрестности Вильны принимали вид воинственный; со всех сторон сходились войска; дороги были заставлены обозами. Это новое и необычайное для нас, молодых воинов, зрелище возбуждало общее любопытство. Тут бригадный командир получил пакет с высочайшим манифестом о войне с французами. Сам полковник в кругу офицеров прочитал вслух незабвенные строки царского слова, положившие в сердца русских семя мщения врагу России и начало сокрушения его могущества. Особенно последние слова одушевили всех и глубоко врезались в память каждого. Сказано было: «Громкая победами кровь славян течет в вас. — Воины! — вы защищаете веру, отечество, независимость. — Я с вами! на начинающего бог!» — «Война!» — вскричали офицеры, весьма тем довольные, и воинственная искра пробежала электрически по жилам присутствующих.
Если б знал тогда Наполеон сколько было духа и охоты в русских подраться с его войсками, не страшась их множества; если б мог он проникнуть в смысл царского изречения, объявленного народу: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем!» — если б, говорю, Наполеон знал решительность нашего императора и твердость русского народа, готового бороться с ним до последней крайности, то не имел бы суетной надежды занятием Москвы покорить Россию. Но он увлечен был неизбежным роком: судьба его долженствовала совершиться[1].
Мы думали, что непременно пойдем навстречу французам, сразимся с ними на границе и погоним их далее. Но кто знал политические обстоятельства, тот иначе рассуждал: собственно первое наше нападение было бы дерзко и несчастливо; судя по превосходству сил неприятельских перед нашими, даже безрассудно б было при встрече давать решительное сражение. Французских войск, привыкших к победам, собралось тогда вдвое против наших; о самом предводителе их до́лжно сказать, что история новейших времен не представляла ему подобного ни в счастье, ни в искусстве побеждать. Кто бы осмелился состязаться с ним? кто бы превозмог его стратегию и тонкую политику? — Наполеона стали побеждать только собственным его оружием: приняв ту же систему политики и тот же образ войны. Итак, слабейшему надлежало прибегнуть к военной хитрости: уступать шаг за шагом сильному неприятелю, заводить его далее и далее, в леса и болота, где недостаток продовольствия, изнеможение от продолжительных маршей и суровость климата столько бы истощили его, чтобы, наконец, слабейший осмелился напасть на обессиленного врага своего. Пример гибели Карла XII освежился в памяти русских. Наполеон, путеводимый судьбой, хотел быть беспримерным.
Русские до сего времени не умели ходить назад, и слово ретирада, в их понятии, заключало в себе нечто предосудительное, несвойственное достоинству храбрых воинов, приученных Румянцевым и Суворовым ходить всегда вперед и побеждать. Иной полководец, может быть, никогда бы не решился на продолжительную ретираду; он скорее б лег, как Леонид, со всеми воинами у рубежа границы, а не повел бы за собой неприятелей в сердце отечества. Но как бы хорошо ни был составлен план нашей кампании, только едва ли возможно было заставить неприятеля действовать по предположению, особенно Наполеона, который умел пользоваться чужими ошибками. Избалованный фортуной, он хотел одним полетом пронестись до Москвы, чтобы так же скоро и славно кончить в ней русскую кампанию, как удалось ему совершишь австрийскую и прусскую взятием Вены и Берлина. Но, кажется, Россию он худо знал, и впоследствии времени, думая восторжествовать силой своего гения над всеми бедствиями, был жестоко наказан.
14 июня пехотные корпуса генералов Тучкова и графа Шувалова, соединившись, стали в боевом порядке перед Вильной; наш 4-й корпус занял левый фланг позиции на месте, называемом Погулянки, и примыкал к большой дороге, идущей от Новых-Трок в Вильну. Здесь увидели мы большое собрание войск и услышали разные вести о вторжении французов; говорили, что многие поляки нам изменили, перебежав к Наполеону, и что от всех них ожидается возмущение. Такие новости были неприятны, однако при виде собранных войск мы не страшились неприятелей. Из окрестных селений, впереди нас находившихся, казаки сгоняли в лагерь множество рогатого скота, который раздавали в полки на порцию. Всё принимало военный вид: странная смесь разного рода войск, обоза, артиллерии, с лошадьми и скотом, всеобщее движение взад и вперед, звук оружия, мычание волов, ржание коней и говор солдат, представляли любопытное зрелище для тех, кто в первый раз вступал на военное поприще. Окрестности дымились от бивачного огня. К вечеру, перед лагерем, загорелась корчма; пылающий огонь среди зеленого кустарника и с последним лучом заходящего солнца увеличивал красоту воинственной картины. Взоры мои развлекались многими предметами, которые своей занимательностью погрузили меня потом на несколько минут в мрачную думу… В сумерки, нашу артиллерию повели на левый фланг, в первую линию.
Следующего дня (15 июня) восходящее солнце осветило российское неустрашимое воинство в боевом порядке перед Вильной. С первым лучом дневного светила во всех полках музыка с барабанами возвестила зарю. У каждого воина кипел дух брани за родину. Утренний холод освежал мужественные лица солдат. Важная тишина и спокойствие в лагере скрывали в себе нечто страшное. С пробуждением всех началась воинская деятельность: разводы по караулам, дежурство, и проч.; команды с артельными котлами гремели к речке за водой, задымились кухни, и заварилась солдатская кашица.
Наша рота артиллерии стала в боевом порядке на самом конце левого фланга первой линии, на возвышении, с которого открывалось вдоль всё расположение войск обоих корпусов. Впереди от линии, на дальнее расстояние простирался частый кустарник: назади оставался город. Утренний звон колоколов возвещал печальную молитву жителей, ожидавших своей участи. Страшный гул носился по всей окрестности. Мы стояли, готовые к бою, в каком-то ожидании, и помышляли о неприятеле, который таился перед нами; казалось, он, пробираясь в тишине чрез кустарник, скоро сделает нападение; как вдруг из-за кустов выскочил — заяц и бросился к фронту пехоты. Все встревожились, стали кричать, махать руками, и гонять дезертёра; устрашенный зверь, прижав уши, обратился на нашу батарею: тут, кто чем попало, бросал в него, и заяц попал под канонира, который, упав нарочно, придавил несчастного. Старые бомбардиры заметили в этом зайце счастливое для себя предзнаменование; некоторые говорили: «Беда была бы неминучая, если бы косой перебежал через батарею; так случилось под Фридландом». Мы зайца велели изжарить, и шутя говорили за обедом, что едим какого-нибудь знатного неприятеля, превращенного ведьмой в животное, эмблему трусости.
Целый день простояли мы благополучно на месте. Слышно было, что французы в 20 верстах от нас, при Новых Троках, стягивают войска, а потому ожидали мы, что непременно завтра у нас будет сражение, но ввечеру получили приказ — ретироваться.
16 июня с рассветом дня войска тронулись в ретираду. Наш 4-й корпус выступил с места последний, часу в десятом до полудни, и проходил чрез виленское предместье Остробраму. В продолжение перехода войск не было никакой суетливости; всё шло в должном порядке, только с некоторой унылостью. Артиллерии шесть орудий нашей роты шли последние за егерями 33-го полка; нас прикрывали сто черноморских лейб-казаков. Но только что мы перешли за город чрез р. Вилию, как увидели позади себя пожар: казаки зажгли мост и городские магазины, чтобы остановить на некоторое время французов, которые близко за нами следовали и без выстрела заняли город.
Пройдя верст 12, мы остановились. Наш арьергард состоял из четырех батальонов пехоты, сотни казаков и полуроты артиллерии, все под командой полковника Бистрома, которому приказано было прикрывать отступление третьей колонны; направление дано чрез дер. Варжовку к Копунже. Проселочная дорога вела нас по неровным возвышениям, через кустарник. Остановившись на поляне, в виду города, артиллерия заняла высоты, стрелки рассыпались впереди по опушке леса; прочие стали в боевой порядок. Штабс-капитан Фигнер передвигал свои пушки с одного бугорка на другой и с карандашом в руке снимал на бумажку положение места; он велел зарядить пушки ядрами и приготовить картечь. Мимо нас по дороге тянулись из города обозы; казаки беспрестанно летали с известиями к полковнику Бистрому, потом стали погонять обозных, которые и пустились рысью, но выстрела еще не было слышно и вовсе не видно французов. Я выходил из терпения от любопытства, желая увидеть страшных неприятелей, от которых все так поспешно уходили.
Здесь узнали мы, что нашей бригады весь походный лазарет, с больными, с лекарем, фельдшером и коновалом, которые не успели за нами из Олькеник в Яшуны, попались в руки французам. Это обыкновенная участь ретирующихся, где, при всем возможном порядке, всегда что-нибудь теряется без драки.
17 июня войска третьей колонны перешли еще раз р. Вилию в сел. Брижах, а мы с арьергардом остались, не переходя речки. Я с двумя пушками шел всегда последний, под прикрытием батальона егерей. Черноморские казаки оставались за полверсты назади; они изредка перестреливались с неприятельскими фланкерами. Дорога вела нас большей частью чрез неровные, покрытые кустарником места.
Будучи первый раз в жизни употреблен для действия с артиллерией, я в продолжение всей ретирады, по неопытности своей, день и ночь беспокоился, покуда не увидел неприятелей; воображение пугало меня какими-то призраками. На привале или для ночлега, батальон егерей с моими двумя пушками становился отдельно, позади всех войск; егеря строили себе биваки, варили кашицу и отдыхали, а я на аванпосте, в цепи со стрелками и казаками, находясь в беспрестанном ожидании нападения от неприятелей, не смел дать свободы канонирам распрячь лошадей, ни сам отдохнуть. Часто, утомленный переходом, я прислонялся к лафету и засыпал; волнение крови и беспокойство мыслей воспламеняли мое воображение. Однажды, погрузившись в сладкую дремоту, я мечтал видеть пред собой выбегающих из кустарника французов, которые с саблями в руках бросались на меня — и вдруг вскрикнул: «Стреляй!» — но очнувшись, видел только своих канониров, которые во всей готовности спокойно лежали при пушках. Сердитый майор, батальонный командир, не позволял моим артиллеристам варить кашицы; они несколько дней ели одни сухари.
18 июня арьергард перешел р. Вилию по новому мосту и расположился на возвышенном берегу, над самой речкой. Здесь к нашему арьергарду присоединили еще двенадцать батарейных орудий, весь 33-й егерский полк, и два полка линейных, Перновский и Кексгольмский. Казалось, мы намерены были выждать тут неприятеля, который перед нами таился, несмотря на наше добровольное отступление. Казаки по ту сторону речки мелькали в кустарниках и кое-где пускали пистолетный дымок. К вечеру на деревянный мост нанесли соломы и смолы. Среди таинственной тишины мы чего-то ожидали, но с наступлением ночи мост запылал и представил нам приятную картину.
На другой день поутру шел сильный дождь, от чего мы все очень перемокли и передрогли. Войска арьергарда только что отошли версты три к пустому селению, как получили приказание опять воротиться на прежнее место и ожидать неприятеля. Но тщетно: он скрывался перед нами или, лучше сказать, в общем движении главные силы французов были обращены против средней колонны, а мы, как сторонние, оставлены были ими почти без внимания. — Пополудни мы пошли далее.
20 июня, подходя к Свенциянам, мы увидели с нескольких сторон сходящиеся войска; это значило соединение арьергардов 3-го и 4-го корпусов, которые сами вчера пришли сюда. Здесь находилась главная квартира государя императора. Это известие для войск было весьма радостно: присутствие царя оживляло их. — Из городских магазинов все полки запаслись провиантом. Наш арьергард сменили, и я имел удовольствие присоединиться к роте, после четырехдневного беспокойства и трудов. Главнокомандующий осмотрел нас и благодарил полковника Бистрома за благоразумное отступление со сбережением людей.
В следующий день, на марше от Свенциян всей колонной, мы услышали позади себя ружейную перестрелку. Французская кавалерия, занимая город, столкнулась с нашей.
От сел. Мелисян спокойно продолжалось наше отступление к Тверечу. Войска шли по траве, смоченной дождями. Полная, взращенная повсюду зелень хлеба представляла тучный корм для наших лошадей. Воздух, освеженный дождями, подкреплял усталых. В пище не было недостатка, и даже прихоти роскоши удовлетворялись маркитантами. Только часто встречались по дороге упалые обозные лошади; в топких местах валялось их по нескольку вместе, чем немало затруднялся переезд нашей артиллерии.
23 июня с самого утра слышали мы позади себя и влево ружейную перестрелку, которая беспрестанно усиливалась. Генералы распоряжались, адъютанты беспрестанно летали взад и вперед с известиями и приказаниями, но в лесу нам негде было развернуться, а перестрелка всё ближе и ближе трещала почти над ушами. Мы, закрытые с обеих сторон тесной дороги лесом, не могли ничего видеть, но прибавляя беспрестанно шагу, выплелись благополучно из общей завязки. Дело, по рассказам, вышло горячее! При селении Давгелишках неприятельский авангард нагнал наш арьергард под командой генерала Корфа, который успел перейти р. Дисну и разрушить мост. Французы, под прикрытием своей батареи в 30 орудий, снова навели мост и перешли; наш арьергард расположился на ближайших высотах и храбро отражал преследователей. Виртембергские егеря лезли, как бешеные. Это обстоятельство произвело сильную перестрелку с обеих сторон, весьма близко от пути нашей колонны. Французы усиливали натиск, а русские, упорно защищаясь, отступали. При сем случае, казачий полковник в атаке ранил и взял в плен виртембергского принца Гогенлоге. Покуда продолжалась перестрелка, мимо нас, из леса на дорогу, провезли в тележке темно-малинового гусара: высокий кивер, длинные височные плетешки и толстый пучок на затылке являли в нем воина с чужеземными для нас признаками. Это был первый неприятель, которого я увидел, и рассматривал с особенным любопытством. Фигура его обнаруживала стройного мужчину; он сидел на тележке склонив голову и потупя взоры; он не хотел взглянуть на идущих мимо него русских солдат и, казалось, стыдился своего плена — это был дремлющий дракон.
Причиной сильного натиска французов было то, что они хотели отрезать 3-й корпус. Правее нашего, 6-й корпус генерала Дохтурова, отошедший от 2-й армии, почитался уже пропащим. Проходя лесом, ежечасно и мы ожидали, что с какой-нибудь стороны выскочат на нас французы. Для русских, не привыкших ходить назад без драки, неприятно было видеть, что везде при ночлегах являлись им укрепленные лагерные места, где войска строились в боевой порядок, почти не выходили из фронта, и, переночевав с опасением от нечаянного нападения, при наступлении дня опять уходили. Солдаты говорили: видно французы очень сильны, что бросая укрепления, мы поневоле должны убегать от них. Так ретирада всегда ослабляет дух в войске.
В следующий день мы вышли из лесов на открытые места, пересекаемые рощами и заселенные деревеньками, которые, однако, были пусты; крестьяне оставляли свои жилища на произвол приятелей и неприятелей. Команды, посылаемые из лагерей за дровами и соломой, по ненависти к полякам, которых почитали изменниками, тащили из пустых фольварков и деревень всё, что попадалось им в руки; в биваках являлись стулья, столы, перины, одеяла, занавесы, посуда и всякая живность… Главнокомандующий, в отвращение худых последствий для нравственности солдат, издал по армии строгий приказ, которым угрожал расстрелять каждого, у кого в лагере найдутся незаконно присвоенные вещи.
Граф Остерман-Толстой, по болезни графа Шувалова, принял начальство над 4 пехотным корпусом. Он потребовал к себе одного артиллерийского офицера для поручений, и меня тотчас к нему командировали. Я застал графа на привале с пехотой. Он лежал под сосной, укутанный в бурку; около него стояли генерал Корф и квартирмейстерской части штаб-офицер. Узнав обо мне, граф спросил: «Есть ли у тебя лошадь?» — «Никакой, ваше сиятельство, кроме этой», — указывая на клячу. «Ну, так поди, возьми там на дворе, — сказал он, показывая на высоту, где стояло несколько домиков. — Дайте ему унтер-офицера!» Я пошел в фольварк и прямо на конюшню; тут увидел тройку добрых коней, выбрал себе вороного жеребца и велел унтер-офицеру вести его за собой. Вдруг выскочили из дома три красавицы и полячек, как Амур с грациями; они со слезами стали упрашивать меня, чтоб я оставил им жеребца, на которого полагали всю свою надежду для спасения от французов. В таком случае нельзя было не рассмеяться, видя, как неравнодушно красавицы расставались со своим жеребцом; однако я был неумолим к их просьбе и с добычей стал уходить; вопли красавиц меня преследовали, добрый жеребец отвечал им ржанием, а полячек бежал вслед за мной со слезами. Не допуская к графу, меня встретил генерал Корф, который внимая отчаянию полячка, умолявшего об освобождении жеребца, и видя на горке женщин в отчаянии, с платками в руках, сказал мне: «Отдай, братец, им; пусть отвяжутся. Выпроси у командира своего от имени графа артиллерийскую лошадь и поезжай, куда прикажут». Повинуясь генералу, я нехотя уступил красивого жеребчика, который к общей радости панночек запрыгал с полячком домой. Досадно мне было, что я по-пустому трудился, и не понимал, почему красавицы не хотели уступить мне одной лошади, между тем как французы возьмут всех трех, да и с хозяйками, конечно, поступят по праву победителей, если застанут их на месте.
Штаб-офицер квартирмейстерской части показал мне карту, разные по ней дороги и, вручив пакет, сказал, чтоб я ехал.
Предмет данного мне поручения состоял в том, чтобы открыть сообщение с 6-м корпусом генерала Дохтурова, который в начале ретирады будучи отделен французами от 2-й армии, хотя и успел сблизиться с нашими корпусами, но граф Остерман желал удостовериться, в каком отдалении и где подлинно находился он.
Я выпросил себе из роты артиллерийскую лошадь и, вооруженный шпагой, без всякого конвоя, взял в сопутницы одну нагайку и поскакал по данному мне направлению. Я выехал пополудни и скакал во весь галоп до вечера. На пути не встречал ни души; отдаляясь вправо от направления своей колонны, ехал проселочными дорогами, через поля и рощи, более наугад и не без опасения попасть в руки французам. Ввечеру приехал я к одному фольварку, где, по счастью, нашел доброго эконома, который накормил меня и, по поверке моего пути, сказал, что я несколько сбился, причем означил обстоятельно дорогу, по которой мне до́лжно было ехать ночью, и советовал быть осторожнее, чтобы не попасть к французам, которые находились близко. Он даже переменил мою усталую лошадь, с тем, чтобы по возвращении отдать ее обратно. Само счастье навело меня на столь доброго человека; не знаю, успел ли бы я возвратиться без его пособия. Подкрепив себя ужином, и на свежей лошади, я снова пустился в скачку.
Ночь сначала была темная, потом взошла луна, которая бледно освещая предметы, казала их в обманчивом виде и более устрашала призраками, нежели путеводила освещением. Я въехал в одну пустую деревню и в конце длинной улицы заметил движущиеся две конные фигуры. Это заставило меня остановиться и повернуть лошадь в сторону, к ближайшему двору; тут, не слезая с лошади, я притаился к стенке, под тень дома, так, что меня не могли заметить. Вскоре проехали шагом два драгуна; только при слабом свете луны я не мог рассмотреть, неприятельские они или наши. По удалении патруля я тихонько выехал на улицу, пробираясь около строений; наконец, прибавя рыси, пустился скакать в сторону от дороги с большой осмотрительностью. Проехав версты три, я увидел вдали огни, но как удостовериться чьи они, наши или неприятельские? Для этого надлежало мне своротить еще к кустарникам; я стал пробираться помаленьку, минуя пикеты, всё ближе и ближе к огням; наконец, саженях в десяти, по длинным пикам и говору узнал своих казаков. Удовольствие мое было неизъяснимо. Я въехал к ним так тихо, что они меня не заметили, и тотчас спросил, не Дохтурова ли корпуса? — Получив подтвердительный ответ, велел провести себя к генералу. Была глухая полночь, и луна спряталась в облака. Войска, казалось, недавно пришли, и генерал спал в сарае. Меня встретил его адъютант, которому я подал пакет, и требовал, чтоб он разбудил генерала. Дохтуров проснулся при мне, велел подать свечу и, прочитав бумагу, сказал: «Эк они встревожились! Скажи, братец: я цел и здоров. Дубельт! напиши ответ!» Дубельт, адъютант, пошел в свой сарай и принялся писать. Тут узнал я, что в последней сшибке арьергарда этого корпуса на р. Сквире мариупольские гусары, прикрывая обоз, рубились с французами на паромах, потерпели урон, и часть нашего обоза была отхвачена неприятелем. — Усталость одолевала мной. Проехав около пятидесяти верст, почти всё вскачь и первый раз в жизни так много верст, я чувствовал изнеможение; голова моя горела, сон сразил меня. Пока адъютант написал ответ, снес его для подписи и запечатал, я, прислонившись к столу, спал, как убитый, но по первому слову его: «Эй! готово!» — вскочил, взял бумагу за пазуху, сел на лошадь и поскакал прежним путем, только гораздо надежнее. Перед светом приехал я в фольварк к доброму эконому, взял свою лошадь, поблагодарил его и отправился далее.
25 июня, в 8 часов утра, я встретил 4-й корпус на походе из Гайдуковщизны и слез с лошади перед графом в то самое время, когда он вышел из избы, чтобы садиться на подведенную ему лошадь. Шатаясь от усталости и бессонницы, я подал ему пакет. Граф, всегда суровый, явил тогда мне приятное лицо и взглянул на меня благосклонно. Прочитав бумагу, с довольной миной сказал: «Ступай, отдохни и останься при мне». — Куда мне было идти отдыхать? всё на походе. Из нужд физических наиболее одолевал меня сон. С утомленным конем своим, и сам весь как разбитый, пошел я стороной в лесок, повалился на мягкой лужайке, обвертел повод около руки и лег спать тогда, как все давно уже выспались. Конь мой с жадностью рвал около моей головы траву, и этим шумом услаждал, вместо журчания ручейка, давно желанный сон.
Часа два я спал как убитый; солнце припекло мне голову и заставило пробудиться; оно ярко блестело в голубом небе и лучами позлащало вершины высоких берез около меня. Мой конь стоял, повеся голову, и дремал в свою очередь — вокруг унылая тишина.
Подкрепленный сном, я освежился, и как ни в чем не бывало, сел на верного товарища, который маленькой рысцой понес меня вперед. По дороге обгонял я усталых; они отдыхали на пеньках около лужиц. Проехав верст пятнадцать, я догнал пехоту 4-го корпуса, проходившую чрез селение, где перед господским двором стояли лошади свиты графской. Тут, исполняя приказание графа, мне до́лжно было остановиться; я привязал свою лошадь к решетчатому забору дома, между другими лошадьми, и вошел в горницу. Посредине стоял большой, накрытый стол, и на нем опустошенный завтрак. Для меня остались только опрокинутые стаканы, пустые бутылки, разлитый по скатерти соус, просыпанная соль и корки хлеба; еще стояло блюда два с куском битка и с спинкой жареной курицы. У больших окон сидели три порядочно одетые дамы, с заплаканными глазами и с платочками в руках, смотревшие печально на гостей, которые беспрестанно приходили, уходили и, не спрашиваясь их, хозяйничали в доме. Молодежь, гусары и адъютанты графской свиты, расправляя усики свои и побрякивая шпорами, старались любезничать для развлечения грусти унылых дам и невольно выманивали у них — горестные улыбки.
В горнице я сделал легкий поклон присутствующим и, после трудной поездки весьма проголодавшись, с удовольствием приступил к любезному битку и закусил им. Обшаривая бутылки, я нашел в одной несколько жидкости и выпил чего-то кислого, похожего на вино. — Потом все мы сели на коней, простились с гостеприимными хозяйками и, оставя их на произвол судьбы и французов, поехали догонять графа, который ехал впереди войск, погруженный в думу.
Ввечеру, в лагере при Новоселках, я увиделся с товарищами своей роты, рассказал им о чудном странствии своем и переночевал в бивачном шалаше так приятно, как у родных на лежанке.
В следующий день мне переменили лошадь и велели присоединиться опять к графской свите. Тут адъютанты, ординарцы и прочие щеголи, в красивых, узорчатых мундирах, на резвых конях, смотрели из-за плеча на меня, с черным воротником, едущего на подъемной кляче с казачьим седлом. Я видел, что мне тут неловко, и товарищи не по руке, а потому очень скучал; наконец, когда граф целый день меня не спрашивал, то я, не сказавшись никому, тихонько уплелся к своим, рассудив, что если буду нужен, так меня позовут — этим и бал кончился.
21 июня, ввечеру, войска вступили в укрепленный лагерь на Двине. Нашей артиллерии досталось место в конце левого фланга, по отлогости берега, так, что мы с пушками, спрятавшись в высокую зеленую рожь, не могли ничего видеть пред собой. 4-й корпус с 2-м кавалерийским расположились на левом фланге, позади последних редутов.
Укрепленный лагерь на Двине изготовлялся еще до открытия кампании, а потому намерение наше — ретироваться, должно б быть известно Наполеону, который мог предпринять заранее меры для разделения наших сил. Положение этого лагеря во многом уподоблялось лагерю Петра I-го под Полтавой. Там, позади лагеря, находились река и крутые овраги, чтобы для русских не оставалось ничего иного, кроме смерти или победы; здесь также позади была большая река и крутой берег, но для спасения войск, в случае неудачи, приготовлено было три больших моста под прикрытием окопов. Там впереди находились закрытые лесом места и устроенные редуты; здесь также был лес и очень близко к левому флангу, где поделали засеки; перед фронтом же всего лагеря было десять редутов. Наконец, от участи сражения также и здесь зависело спасение или гибель одной армии из двух враждующих сил. Судя по великим трудам и издержкам, для устройства укреплений обширного Двинского лагеря, надлежало предполагать, что главнокомандующий намеревался здесь дать генеральное сражение; однако намерение его не исполнилось. Может быть, Наполеон избегал с нами встречи в Двинском лагере, опасаясь участи, постигшей героя Швеции, или вовсе не намерен был пробиваться чрез бесплодные губернии к северной столице нашей; одним словом, он не хотел приступить к Двинскому лагерю и оставил нас в покое.
Скрывшись за редуты, мы имели ту выгоду, что несколько дней отдыхали спокойно. Главнокомандующий ожидал здесь прибытия второй армии, которая по назначению долженствовала следовать чрез Вилейку и Минск, но путь ее был в одно время продолжительнее пути первой армии; сверх того, в начале ретирады Наполеон употребил стратегическое средство для разобщения двух армий наших, послав из Вильны маршала Даву с войсками в разрез между нами. Мы не без причины беспокоились об участи князя Багратиона, и солдаты называли его армию второй западной.
День вступления войск в Двинской лагерь был знаменитым днем Полтавской битвы; по этому случаю объявлен высочайший приказ, которым поддержали несколько в русских солдатах дух, колебавшийся уже от начала необыкновенной ретирады. Сказано было: «Что до соединения армий, временным и нужным отступлением, удерживаемо было кипящее мужество воинов остановить дерзкий шаг неприятеля, но теперь предстоит новый случай оказать известную храбрость и приобресть награду за понесенные труды». В силу этого приказа все полагали решительно выждать здесь неприятеля. Мужество снова закипело в сердцах русских солдат; друг другу напоминали предание о Полтавской битве, и все готовы были на Двине последовать достохвальному примеру предков.
Слухи носились, что на аванпосты неприятельские была подкинута с нашей стороны прокламация к французским и немецким войскам. Первым представляли, что они суть слепые орудия неограниченного и ненасытного честолюбца, а вторым объясняли унижение, которому они подвергались, служа утеснителю их отечества. Если подлинно была выпущена от нас такая прокламация, как одно из средств, вредящих неприятелю развращением нравственности солдат, то едва ли она могла быть тогда действительной. Французы были ослеплены славой Наполеона, доколе орлы его влекли за собой победу; немцы же столь были уверены в неизменности его могущества и так сильно страшились мщения, что не могли прельститься никакими предложениями.
Между тем в лагере у нас везде служили благодарственные молебны о победах атамана Платова под гор. Миром, где он разбил польскую кавалерию. Кто мог проникнуть в будущее и предузнать тайны судеб? Продолжительная ретирада, столь необычайная для русских, и воспоминание о беспрерывных победах французов в последние кампании, невольно колебали твердость духа наших солдат. В откровенных беседах их часто вызывались незабвенные имена Румянцева, Суворова. Во время службы церковной и молебствия, русские солдаты, дотоле уверенные в своем мужестве, стояли в унылом наклонении с опущенными взорами, как будто признаваясь в своем бессилии, и в уповании единственно на помощь небесную, на силу сверхъестественную для защиты любезной родины. Среди печальной тишины и благоговейного служения церковного, каждый молился с усердием; у многих навертывались в глазах слезы.
Победы Матвея Ивановича Платова не только радовали солдат, но и оживляли в них надежду на будущие успехи. Они говорили между собой: «Вот один молодец, который еще бьет французов по-русски!» Надобно заметить, что солдаты, в знак особенного уважения к атаману казаков, называли его не по фамилии, а всегда по имени и отчеству.
В Двинском лагере доходили до нас вести, что французская армия уже терпит во всем большой недостаток. Точно, идучи следом за нами, она долженствовала нуждаться в продовольствии. Страна, оставляемая нами, была нарочно опустошаема, чтобы затруднить существование неприятелей: густую, высокую зелень разного рода ярового и озимого хлеба, наливавшегося в тучные колосья, мы топтали без всякой жалости. Пехота наша, идучи всегда по обе стороны дороги в дивизионных колоннах, оставляла по себе широкий след помятой, мертвой зелени: за войском простирались полосы ее, как бы выжженные ужасным бегом молнии. Земля от дождей и росы была всегда влажна и вредна для здоровья непривычных еще к бивачной жизни солдат; из пустых селений солома с крыш была разносима в лагери; заборы, двери, ставни разбирались на дрова; остальное, по выходе войск, сожигали казаки, и неприятель по следам нашим везде находил опустошение. Дороги и плотины были повреждаемы; болотные, низкие места наводнялись дождями. Всё это много препятствовало движению неприятельских войск, особенно артиллерии и обозам. Одним словом, природа в лучшее время года беспорядком стихий благоприятствовала нам ко вреду неприятелей.
В таких обстоятельствах наши люди и лошади переносили более, родившись в свойственном климате и привыкнув к грубой жизни. Напротив того, нежные французы, немцы, итальянцы должны были чувствовать, что зашли в страну своей гибели. Для наших солдат несносен был только летний зной. В продолжение больших переходов, под тяжестью ранцев и киверов, в суконной толстой одежде, молодые солдаты скоро уставали; при всякой лужице они с манерками бросались черпать теплую, грязную воду, которую пили с жадностью, никогда не утоляя жажды; наконец, изнеможенные, отставали от полков своих, заходили в сторону, и где-нибудь завалившись для отдыха, попадались в руки неприятелю. Хотя арьергард обязан был всегда подбирать усталых, но в разных обстоятельствах, по невозможности исполнять это, в продолжение ретирады таковая потеря должна быть немалозначаща в нашей армии.
С 27 июня по 2 июля мы благополучно отдыхали в Двинском лагере. О движении неприятеля не было никаких слухов, и войска ободрились, полагая, что французы, истощенные переходами, уже поравнялись с нами в силах и не смеют нападать на нас в укреплениях. Благодаря попечениям правительства, мы не терпели никакого недостатка: войска получали мясную и винную порцию, лошади — овес, маркитанты снабжали офицеров чаем, сахаром и винами. Вечерние зори всегда отходили парадно с музыкой. Солдаты выстроили себе хорошие балаганы, в которых и офицеры имели довольно простора. Веселое товарищество сослуживцев развлекало предстоящее горе об опасности отечеству. Дни отдыха были ясные, ночи прохладные. Валяясь под бурками и любуясь звездами вечернего неба, мы засыпали в спокойной беспечности; только часовые вокруг лагеря протяжными отзывами на разных голосах иногда будили нас и этой дикой гармонией напоминали — о войне бедственной.
Примечания править
- ↑ Известное изречение Наполеона о России пред начатием войны.
