Нечто о Наполеоне. — Предвещатель. — Шпионы. — Несвиж. — Начало движения войск. — Бал в Слониме. — Смотр и поход. — Способ фуражирования. — Проезд ИМПЕРАТОРА. — Смотры. — Командировка в Бобруйск. — Нечто о Фигнере. — Движение к границе.
Наполеон, с высоты престола своей воинственной монархии, рассеивал ужас по всей Европе. Имя его приводило в трепет не только немецкую чернь, но и русскую, которая не иначе о нем разумела, как об антихристе, по сходству имени его с апокалипсическим Аполлионом. Оно было камнем преткновения для русских мудрецов.
В офицерских беседах о Наполеоне часто сожалели мы, что судьба не свела его с Суворовым — не нашла коса на камень. Может быть, русский Аннибал не допустил бы великого корсиканца воссесть на трон династии Бурбонов. Но законы судьбы неизменны: Наполеон, после египетского вояжа своего, штыками заставил признать себя главой Республики. Последующие подвиги, превосходнее и решительнее первых, утвердили его владычество, и с новым столетием явился новый император французов в Европе.
Каков был Наполеон, о том все знают, и много писали. Большая часть черни-писателей бранили его без милосердия и лаяли, как Крылова моська на слона; между тем полководцы, министры и законодатели перенимали от него систему войны, политики и даже форму государственного правления. Он был врагом всех наций Европы, стремясь поработить их своему самодержавию, но он был гений войны и политики: гению подражали, а врага ненавидели.
Слава подвигов Наполеоновых заставила забыть о корсиканце. Устрашенная Европа взирала с трепетом на великого императора французов, ожидая от него окончательного удара. Сразив последние усилия Германии, он мог бы, казалось, стереть с лица Европы престолы некоторых держав, но победитель предпочел лучше облагородить свое племя вступлением в родство с древнейшей династией императоров Германии. Завоевать у сильного царя дочь, было всегда целью героев в романах и сказках. Наполеон исполнил это и к своему роману прибавил новую статью: посадил младенца на престол римских цезарей и назначил ему в наследство — мечту обладания миром. Если еще одна держава дышала, и страшный завоеватель пощадил ее существование, то, может быть, этим она обязана смежности своей с могущественной Россией. Наполеон уважал великую соперницу, но он и ей готовил гидру, близ самого сердца возродив из пепла разрушенной Сарматии политического Феникса. Только еще Россия и Англия не ужасались гиганта; одна — по могуществу на суше, другая — по владычеству на морях. Они острили мечи свои для сокрушения его величия.
Не буду распространяться о необычайном человеке, положившем начало политическим переворотам для будущих поколений; не буду говорить о разрыве союза сильных монархов, о приуготовлениях к войне, о числе войск и проч.; всё это известно и не принадлежит к моему объему. Приступаю к ближайшим обстоятельствам.
До начатия войны 1812 года, II-й артиллерийской бригады 3-я легкая рота, в которой я служил поручиком, была расположена кантонир-квартирами в городе Несвиже, Минской губернии. Бригада наша входила в состав войск 6-го корпуса, под командой генерал-лейтенанта Эссена 2-го.
Мы жили в Несвиже довольно весело и не думали о французах; немногие из наших офицеров, между службой, занимались политикой. По газетам доходили и до нас кое-какие новости, но мы, в шуме своей беззаботливости, скоро о них забывали. Один только N[1], как человек грамотный, занимавшийся чтением Священного Писания и Московских Ведомостей, более всех ужасался Наполеона. Терзаемый призраками своего воображения, он стал проповедовать нам, что этот антихрист, сиречь Аполлион или Наполеон, собрал великие, нечистые силы около Варшавы, не для чего иного, как именно для того, чтобы разгромить матушку-Россию, что при помощи сатаны Вельзевула, невидимо ему содействующего, враг непременно полонит Москву, покорит весь русский народ, а затем вскоре последует — светопреставление и страшный суд. Мы смеялись таким нелепостям, в досаду N, который называл нас безбожниками; он, не шутя, был внутренне убежден в своем пророчестве и, беспрестанно нюхая табак, уговаривал нас верить ему по совести, причем ссылался на девятую главу Апокалипсиса, где именно сказано о Наполеоне, как о предводителе страшного воинства со львиными зубами, в железных латах и с хвостами, подобными скорпионовым. Разум несчастного грамотея столь сильно поколебался, что, когда командировали его по делам службы в Москву, он на пути всем и каждому предсказывал об антихристе Наполеоне[2].
Может быть, не один N*** наш находился тогда в подобном помрачении ума; все читатели Апокалипсиса подвергались той же участи: одним грезились предвещательные сны, другим мерещился антихрист наяву.
Такие феномены редки, хотя не представляют ничего особенного, кроме последствий от сильного потрясения в мозге. Люди, занимающиеся более других современными событиями в политическом мире, чрез сравнение прошедшего с настоящим могут довольно вероятно заключать о будущем, ибо от одинаковых причин происходят одинаковые действия. Франция при Наполеоне была сильнее России; бесчисленные воинства его стояли у самых границ наших. Умы большей части народов были предубеждены в непобедимости Наполеона; настоящий ход происшествий обнаруживал его враждебные замыслы. Какой сын России не ужасался, видя громаду сил непобедимого, готовую со всеми бедствиями ринуться на любезную родину? Чье сердце не содрогалось при одной мысли о чужом порабощении? От такого потрясения в умах могли происходить прорицательные видения и мнимые откровения, которые отчасти оправдывались событиями. Так глубокие политики, по ходу современных происшествий, обнимая проницательным взором прошедшее и соображаясь с будущим, могут видеть судьбу государств вперед на несколько лет.
Вскоре после пророчества нашего N*** стали ловить в Несвиже шпионов, являвшихся под видом комедиантов, фокусников, странствующих монахов и тому подобных. Кажется, в правилах великого Наполеона было пред начатием войны с каким-либо государством впускать в него сперва легионы шпионов и зажигателей, которые приуготовляли и расчищали путь для его победоносного воинства.
Наиболее этих шпионов являлось тогда под видом землемеров или по-польски коморников, которые, попеременно с нашими офицерами квартирмейстерской части, снимали ситуацию окрестностей Несвижа инструментально. Я это заметил особенно по одному случаю. Мне назначили в городе для перемены другую квартиру. Со вступлением моим за порог в новое жилище представился мне коморник, окруженный математическими инструментами и планами. Я предложил ему, чтобы он очистил квартиру, определенную мне по власти жидовского кагала, и в удостоверение представил налицо десятника-еврея. Коморник отвечал мне по-польски, неловким наречием, что он квартирует тут с позволения князя Р*** и не позволит себя согнать с места никому. Разговор у нас сделался живее; устрашенный десятник-еврей убежал, а польский коморник превратился во француза… Догадавшись, каков был гость, я поспешил к своему командиру, но покуда отыскали городничего, коморник исчез, не оставив лоскута бумаги на месте.
Между тем как шпионы разгуливали в пограничных местах европейской России и поджигали в городах лучшие здания, кабинеты союзных держав находились в чрезвычайной деятельности, истощая всю тонкость дипломатики для утверждения политических прав своих государей, и два могущественные государя-соперника грозно сближали свои воинства к пределам подвластных им земель.
В частном кругу своем мы ограничивались одним Несвижем и первые два месяца сего года провели в увеселениях. Сверх обыкновенных танцевальных собраний по воскресным дням, называемых в Польше редутами, на коих являются милые паненки с свежими прелестями, командиры наши давали нередко бальные вечера. Новый год встретили мы танцами, всю масленицу проплясали и в приятном угаре предавались сладкой сентиментальности. Пожилые офицеры страшились Наполеона, видя в нем ужасного завоевателя, нового Аттилу, а мы, юные, дружно резвились с Амуром, вздыхали и охали от ран его… как вдруг раздался громовой удар войны, и нам сказан поход. Увы! прощайте милые паненки!
Нелегки были сборы к походу. 28 февраля наша рота с бригадным штабом выступила из Несвижа.
Два года стояли мы на непременных квартирах, но жители при выступлении нас не провожали, как бывает после хорошего квартирования. Причиной сему, кажется, было то, что поляки думали тогда более о Наполеоне и о возрождении своей отчизны, а жиды, составлявшие большую часть жителей в Несвиже, были довольны, что избавились от лихих москалей. Напротив того, мы с сожалением оставляли место, где жили приятно и весело, где пленяли нас милые красавицы. Каждый шел в поход не без зазнобушки в молодецкой груди своей. Сколько страстных вздохов перелетело в город и за город до первой станции! Сколько прощальных слёзок омочило белые платочки красавиц и скатилось на усы вздыхателей! Сколько клятвенных записочек, с поцелуями верности, с памятными ленточками, волосками и стишками, перенеслось из ридикюлей в бумажники и вскоре употребилось на папильотки или на раскуривание трубок! — О юность! милы твои затеи!
Еще рыхлые глыбы таявшего снега покрывали дорогу. В первой корчме, в семи верстах от города, наш ротный командир дал прощальный завтрак немногим из своих приятелей или товарищам бостона, нас провожавшим. Тут явилась картина смешения скудости с изобилием, нищеты с богатством: серебро, фаянс и прозрачный хрусталь в закоптелом жидовском жилище блестели с лакомым кушаньем и напитками. Там, где кроме водянистого полугара ничего прежде не разливалось, пенилось теперь шампанское: прощальные бокалы чокались усердно и опоражнивались проворно.
От корчмы продолжали мы путь свой к Слониму и пришли туда 4 марта. Доро́гой не столько занимались предметом похода, как воспоминаниями о Несвиже; в счастливой беспечности распевали песенки, а для ночлегов останавливались в закоптелых, смрадных хижинах, в которых душную атмосферу прочищали табачным дымом.
В Слониме богатый помещик маршал П***, в знак своей приязни к русским, задал бал, на который пригласил и наших офицеров. Тут увидели мы опять миленьких паненок, но мысли наши, не изменяя первому впечатлению, были заняты несвижскими. Настоящие обстоятельства не позволяли веселиться откровенно: лица у всех были пасмурные, недоверчивые и гости, казалось, собрались не для удовольствия, а в угодность хозяину. Сам маршал[3] важно расхаживал в блестящих от освещения комнатах, среди многочисленного собрания, и редко кого удостаивал немногими словами. Тут увидели мы своего начальника, артиллерии генерала Л***.
На другой день рано поутру объявили нам приказ от генерала Л***, что при выступлении артиллерии он будет нас инспектировать в полном параде. Вот кстати, думали мы, после одного бала другой. К несчастью нашему, поутру, во время смотра, поднялась страшная вьюга: мокрый снег с ветром затмевал всю чистоту нашу и заслеплял нам глаза. Несмотря на это, в полной форме, костенея от холода, мы за городом выжидали генерала, который также явился к нам в одном мундире. По отъезде его мы переоделись по-походному и пошли к местечку Ружаны. 6 марта пришли в Сельцо, на речке Яселде, потом в гор. Пружаны, отсюда 8 марта пришли в Великое Село.
Здесь мы простояли с неделю и потом всей бригадой двинулись чрез гор. Волковиск по направлению к Вильне. Наша артиллерийская бригада из 6-го корпуса войск поступила в 4-й, под команду генерал-адъютанта графа Шувалова.
От Великого Села поручено мне быть походным квартирмейстером; моя обязанность состояла в том, чтобы уезжая накануне вперед, всегда приготовлять квартиры для ночлегов роте, устраивать переправы через реки для артиллерии и приискивать фураж для продовольствия лошадей. Последняя статья была очень затруднительна. По нашему пути не было учреждено этапных магазинов. Правительство, может быть из бережливости, не выпускало денег в тот край, в котором готовилась встреча неприятелю, а потому на местах ночлегов было позволено брать фураж под квитанции.
На пути из гор. Волковиска, для переправы артиллерии чрез р. Зельву и Неман, при местечках Пяски и Мосты, я собрал паромы, но в приискании фуража встретил большое затруднение. Польские паны добровольно нигде не давали сена за бумагу, чуждой для них грамоты (большая часть русских поляков не умеют читать по-русски), а потому надлежало брать, где что найдется, почти насильно. Таким образом на одной мызе пана графа С*** в отпуске сена под квитанцию мне было отказано; я пошел сам осматривать двор и, под крышей конюшни заметив сено, позвал свою команду. Граф увидел из окна великолепного дома в своем дворе человек десять солдат, готовых, по его мнению, грабить, вышел ко мне и атаковал меня угрозами, что он сей час едет к приятелю своему генералу Б***, жаловаться на насилие, которое я намерен делать в его дворе, что если в минуту не оставлю его, то он соберет подвластных своих и велит меня выгнать. Граф задыхался от гнева, но может быть в жизнь свою он не встречал подобного мне грубияна. Довольно равнодушно и почтительно я отвечал его сиятельству, что угрозы его для меня не страшны, ибо исполняю волю начальства, которое позволяет брать фураж своей рукой там, где не дают его добровольно, что иного средства нет для продовольствия казенных лошадей. Я повторил ему покорнейшую просьбу приказать выдать мне сена, сколько надобно, под квитанцию; в противном случае, сказал, буду брать сам вооруженной рукой и ежели встречу неприязненное сопротивление от дворовых людей его, то велю привезти пушку и стану действовать как против бунтовщиков, противящихся назначению правительства; о поступках же моих предоставляю ему доносить кому угодно. Граф, видя пред собой решительного артиллериста, спасовал и, пылая от гнева, приказал отпустить моей команде фуража, но сам, переодевшись, тотчас поехал с жалобой на меня к приятелю своему генералу Б***. — В то время вел роту старший поручик Г***, по приказанию которого я так смело везде распоряжался, а потому он и получил за меня выговор от начальства в утешение обеспокоенному графу, у которого более крови испортилось, нежели сколько стоило взятое мной сено. Дальнейших неприятностей нам не было потому, что соблюдая на марше строгий порядок, мы за собственное продовольствие везде платили деньги, и ни одна курица от нас не погибла даром.
С приближением к Вильне оказывалось более недостатка в фураже, и для меня увеличивалось затруднение в его приискании. Все запасы обывателями были употреблены на зимнее продовольствие собственного скота; подножный корм еще не показывался, хотя снег с полей уже стаял, а потому небольшие остатки сена или соломы жители берегли в сокровенных местах, как драгоценность. За местечком Лидой, в сел. Беняконях, один старый и больной пан хорунжий вздумал было также не давать мне фуража, но как он не сказался графом, то я обходился с ним решительнее. Бедняжка тотчас велел принести яичницу и бутылку вина, стал меня угощать, а сам, охая от подагры, беспрестанно приговаривал: «Ой! бида биду гонит!» Я, занявшись своим делом, не внимал словам его, но он, конечно, хорошо разумел их. Может быть, ему приказано было секретно иметь запас всего для заграничных гостей, а тут еще надобно было давать своим москалям! Да когда еще подагра ломит ноги, так по неволе запоешь: «Бида биду гонит».
В начале апреля дошли мы до временных квартир своих под гор. Вильну. Две роты артиллерии нашей бригады расположились в сел. Больших и Малых Солешниках, а 3-я легкая рота, в которой я служил, стала в дер. Яшунах, 25 верст от города.
10-го апреля государь император наш изволил проехать в Вильну чрез м. Лиды, и на пути осматривал войска. В Больших Солешниках, бригадный командир наш, полковник Котляров, представлял его величеству ординарцев, которые обратили на себя внимание императора и удостоились получить денежное награждение.
Между тем как производились окончательные переговоры дипломатов, и Наполеон сближал свои войска к нашим границам; весь апрель мы простояли на месте.
В мае, по приказу главнокомандующего, догадывались мы, что дело идет о войне с французами. Три роты артиллерии 11-й бригады собрались при Больших Солешниках, для инспекторского смотра от начальника всей артиллерии графа Кутайсова, а потом, чрез несколько дней после, приезжал смотреть нас корпусной командир граф Шувалов.
Инспекторские смотры во всей армии беспрерывно продолжались. В это время от бригады командировали меня в Бобруйск и в Слоним, выписывать из гошпиталей на службу выздоравливающих артиллеристов. Я проезжал чрез Несвиж. Тут воспоминание о прошедших радостях тронуло мою сентиментальность. Я не мог отказать себе в удовольствии, чтобы не погулять уединенно в пустынной Альбе, прекрасном зверинце князя Радзивила, за городом. При входе в эту очаровательную рощу воображение представило мне картины минувшего; тут под тенью берез собирались мы любоваться природой, валялись на свежей мураве и вдыхали в себя аромат благоухающих цветов; там в густоте лип внимали трелям соловья, и отголоски нежных тонов его провожали страстными вздохами; а там, под сводами ветвистых дубов, в прохладные вечера, пивали душистый чай и, покуда еще кипело в самоваре, играли на поляне в горелки и в веревочку. Здесь румяная брюнетка подарила своему обожателю ленточку, а там стыдливая блондинка так мило улыбалась другому, что заставила его несколько дней сряду вздыхать и видеть ее во сне. Иногда, на лодочке, по озеру отваживались они с нами пускаться в чащу камыша, где мы гонялись за гордыми лебедями… Правду сказал один умный человек, что мы живем воспоминаниями! Так воспоминание в пустынной Альбе о минувших радостях усладило на несколько минут мою печальную существенность.
В самом Несвиже всё приняло какой-то чуждый вид: люди, чем-то озабоченные, являли угрюмые, пасмурные лица. Гимназисты и школьники, большими партиями, под предводительством доминиканских монахов, гуляли по городу с барабанным боем и воинственным криком, неся на шестах пестрые платки в виде знамен. Это меня изумило. Я подошел к полуобритому их предводителю и спросил, что это значит? «Муштра (ученье)», — отвечал он. «Для чего?» — «Так, для пшиклада — (для примера)». Ответ показался мне подозрительным; я отыскал городничего и заметил ему, что при настоящих обстоятельствах, кажется, неуместна такая муштра школьников. «Да они шалят!» — отвечал городничий, разумея сам, к чему клонилась эта шалость. Он был из правдивых поляков.
В Минске не встретилось мне ничего замечательного, кроме унылой пустоты, и я скоро приехал в Бобруйск, где по поручению прожил три дня. Тут увидел большую деятельность между инженерами, которые занимались построением недавно начатой крепости. Они поправляли главный парапет, который от слабости песчаного грунта земли часто обваливался. При всей деятельности инженеров, наружные пристройки еще не были кончены.
На обратном пути от Бобруйска, я встречал на почтовых станциях везде остановки и затруднения в получении лошадей. Порядок, казалось, разрушался, и всё выходило из повиновения. Содержатели почт были чем-то озабочены, ямщики пьянствовали, буянили; никто не хотел смотреть на мою подорожную; только угрозами или добавкой прогонов я мог себе выхлопатывать лошадей, а на станцию Пяски принужден был послать формальную жалобу в литовский почтамт.
3-я легкая рота артиллерии, в которой я служил, долго оставалась без командира после того, как полковник Котляров назначен был командиром бригады и 1-й батарейной роты, на место полковника Гине, переведенного в другую бригаду. Уже в конце мая приехал к нам в роту, в дер. Яшуны, новый командир, подполковник М***, и за ним штабс-капитан Фигнер, сделавшийся после известным партизаном.
В первых числах июня корпус наш двинулся к границе; корпусная штаб-квартира находилась в Олькениках, а наша бригадная в Ойшишках. Авангард корпуса, под командой генерала Дорохова, стоял в Оранах. Войска, сблизившись, расположились в тесных квартирах. Легкую артиллерию разделили по бригадам армейских полков. Нашей роте досталось быть в 1-й бригаде 11-й дивизии, между отличными полками Перновским и Кексгольмским, под командой генерала Чоглокова. — Мы отбыли еще несколько смотров от бригадных и дивизионных командиров.
Войска вообще были хорошо одеты и выучены; солдаты рослые, стройные, добрые, ожидали с нетерпением похода за границу, чтобы ударить на француза по старой привычке.
В Олькениках мы стояли около недели, ожидая со дня на день похода вперед, но вдруг получили приказ, 12 июня, идти поспешно назад в Яшуны. Причиной столь внезапного движения были французы, которые предупредили нас и сего числа до рассвета перешли границу чрез р. Неман. В Мериче они захватили все команды нашей дивизии, посланные туда для принятия из магазина провианта.
От Олькеник в Яшуны, 40 верст расстояния, мы прошли в один переход; кажется, не одни мы так поторопились: война началась не на шутку.
Примечания
править- ↑ Один из нестроевых офицеров.
- ↑ Мы сами после удивлялись событию, когда французы действительно вторглись в Россию и заняли Москву. N**, выпущенный из своего заточения в день их вшествия, явился к нам в лагерь при Красной Пахре. Страдания изменили черты лица его; бледность, впалые, помутившиеся глаза и страсть к тавлиночному табаку показывали человека, совершенно в уме расстроенного. Прощаясь, он стращал нас скорым светопреставлением.
- ↑ В Польше предводители дворянства назывались маршалами, губернскими и поветовыми или уездными. Это звание присваивается в титуляции дворянами и по сложении обязанности.
