Вы знаете, я сдѣлалъ все, что могъ, для того, чтобы 4-го февраля достигнуть побѣды. И я — въ предѣлахъ моего личнаго самочувствія — счастливъ сознаніемъ, что выполнилъ долгъ, лежавшій на всей истекающей кровью Россіи.
Вы знаете мои убѣжденія и силу моихъ чувствъ, и пусть никто не скорбитъ о моей смерти.
Я отдалъ всего себя дѣлу борьбы за свободу рабочаго народа, съ моей стороны не можетъ быть и намека на какую либо уступку самодержавію, и если въ результатѣ всѣхъ стремленій моей жизни я оказался достойнымъ высоты обще-человѣческаго протеста противъ насилія, то пусть и смерть моя вѣнчаетъ мое дѣло чистотой идеи.
Умереть за убѣжденія — значитъ звать на борьбу, и какихъ бы жертвъ ни стоила ликвидація самодержавія, я твердо увѣренъ, что наше поколѣніе покончитъ съ нимъ навсегда... Это будетъ великимъ торжествомъ соціализма, когда передъ русскимъ народомъ откроется просторъ новой жизни, какъ и передъ всѣми, кто испытываетъ тотъ же вѣковой гнетъ царскаго насилія.
Всѣмъ сердцем моимъ съ вами, мои милые, дорогіе, незабвенные. Вы были мнѣ поддержкой въ трудныя минуты, съ вами я всегда раздѣлялъ всѣ ваши и наши радости и тревоги, и если когда нибудь на вершинѣ общенароднаго ликованія вы вспомните меня, то пусть будетъ для васъ весь мой трудъ революціонера выраженіемъ моей восторженной любви къ народу и горделиваго уваженія къ Вамъ; примите его, какъ дань моей искренней привязанности къ партіи, какъ носительницѣ завѣтовъ „Народной Воли“ во всей ихъ широтѣ.
Вся жизнь мнѣ лишь чудится сказкой, какъ будто все то, что случилось со мною, жило съ раннихъ лѣтъ въ моемъ предчувствіи и зрѣло въ тайникахъ сердца для того, чтобы вдругъ излиться пламенемъ ненависти и мести за всѣхъ.
Хотѣлось бы многихъ близкихъ моему сердцу и безконечно дорогихъ назвать въ послѣдній разъ по имени, но пусть мой послѣдній вздохъ будетъ для нихъ моимъ прощальнымъ привѣтомъ и бодрымъ призывомъ къ борьбѣ за свободу.
Обнимаю и цѣлую васъ всѣхъ
Дорогіе мои, хочу еще разъ съ этимъ листочкомъ бумаги улетѣть къ вамъ сердцемъ, обнять васъ воздушными объятіями и напомнить, какъ я васъ всѣхъ люблю. Противъ всѣхъ моихъ заботъ я остался 4-го февраля живъ. Я бросалъ на разстояніи 4-хъ шаговъ, не болѣе, съ разбѣга въ упоръ, я былъ захваченъ вихремъ взрыва, видѣлъ, какъ разрывается карета... Послѣ того, какъ облако разсѣялось, я оказался у остатковъ заднихъ колесъ. Помню, въ меня пахнуло дымомъ и щепками прямо въ лице, сорвало шапку. Я не упалъ и только отвернулъ лицо. Потомъ увидѣлъ въ шагахъ 5-ти отъ себя, ближе къ воротамъ‚ комья в. к. одежды и обнаженное тѣло... Въ шагахъ, 10-ти за каретой лежала моя шапка, я подошелъ и поднялъ ее и надѣлъ. Я оглядѣлся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висѣли клочья и вся она обгорѣла. Съ лица обильно лилась кровь, и я понялъ, что мнѣ не уйти, хотя было нѣсколько долгихъ мгновеній, когда никого не было вокругъ. Я пошелъ... — въ это время послышалось сзади „держи, держи“, — на меня чуть не наѣхали сыщичьи сани и чьи то руки овладѣли мною. Я не сопротивлялся. Вокругъ меня засуетились городовой, околодокъ и сыщикъ, противный... „Смотрите, нѣтъ ли револьвера, ахъ, слава богу, и какъ это меня не убило, вѣдь мы были тутъ же“ ‚ проговорилъ дрожа этотъ охранникъ. Я пожалѣлъ, что не могу пустить пулю въ этого доблестнаго труса. — „Чего вы держите, не убѣгу, я свое дѣло сдѣлалъ“, сказалъ я... (Я понялъ тутъ, что я оглушенъ) „Давайте извощика... Давайте карету“. Мы поѣхали черезъ Кремль на извощикѣ и я задумалъ кричать: „Долой проклятаго царя, да здравствуетъ свобода, долой проклятое правительство, да здравствуетъ Партія Соціалистовъ-Революціонеровъ!“ Меня привезли въ городской участокъ... Я вошелъ твердыми шагами. Было страшно противно среди этихъ жалкихъ трусишекъ... И я былъ дерзокъ, издѣвался надъ ними... Меня перевезли въ Якиманскую часть, въ арестный домъ. Я заснулъ крѣпкимъ сномъ...
Прощайте, мои дорогіе, мои незабвенные. Вы меня просили не торопиться умирать, и дѣйствительно не торопятся меня убивать. Съ тѣхъ поръ, какъ я попалъ за рѣшетку, у меня не было ни одной минуты желанія какъ нибудь сохранить жизнь. Революція дала мнѣ счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть — это только очень слабая моя благодарность ей. Я считаю свою смерть послѣднимъ протестомъ противъ міра крови и слезъ и могу только сожалѣть о томъ, что у меня есть только одна жизнь, которую я бросаю, какъ вызовъ самодержавію. Я твердо надѣюсь, что наше поколѣніе съ Боевой Организаціей во главѣ покончитъ съ самодержавіемъ.
Я хотѣлъ бы только, чтобы никто не подумалъ обо мнѣ дурно, чтобы вѣрили въ искренность моихъ чувствъ и твердость моихъ убѣжденій до конца. Помилованіе я считалъ бы позоромъ. Простите, если въ моемъ поведеніи внѣ партійныхъ интересовъ были какія либо неровности. Я пережилъ довольно острой муки по поводу нелѣпыхъ слуховъ о свиданіи съ вел. княгиней, которыми меня растравляли въ тюрьмѣ. Я думалъ, что я опозоренъ... Какъ только я получилъ возможность писать, я написалъ письмо в. к., считая ее виновницей сплетни. Потомъ, послѣ суда, мнѣ было непріятно, что я нарушилъ свою корректность къ в. к... На судѣ я перешелъ въ наступленіе не вслѣдствіе аффекта, а потому, что не видѣлъ другого смысла: судьи и особенно предсѣдатель — дѣйствительно мерзавцы, и мнѣ просто противно открывать что нибудь имъ изъ моей души, кромѣ ненависти... Въ кассаціонной жалобѣ я старался провести строго партійный взглядъ и думаю, что ничѣмъ не повредилъ интересамъ партіи своими заявленіями на судѣ. Я заявилъ, что убійство вел. князя есть обвинительный актъ противъ правительства и царскаго дома. Поэтому въ приговорѣ вставлено „дядя Е. В.“ Я написалъ въ кассаціонной жалобѣ, что въ дѣлѣ противъ в. к. мнѣ не было нужды дѣйствовать противъ личности царя, какъ племянника, и потому заявилъ протестъ, имѣя въ виду будущій процессъ...
Обнимаю, цѣлую васъ. Вѣрьте, что я всегда съ вами до послѣдняго издыханія. Еще разъ прощайте.