Вы знаете, я сделал все, что мог, для того, чтобы 4-го февраля достигнуть победы. И я — в пределах моего личного самочувствия — счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России.
Вы знаете мои убеждения и силу моих чувств, и пусть никто не скорбит о моей смерти.
Я отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа, с моей стороны не может быть и намека на какую-либо уступку самодержавию, и если в результате всех стремлений моей жизни я оказался достойным высоты общечеловеческого протеста против насилия, то пусть и смерть моя венчает мое дело чистотой идеи.
Умереть за убеждения — значит звать на борьбу, и каких бы жертв ни стоила ликвидация самодержавия, я твердо уверен, что наше поколение покончит с ним навсегда... Это будет великим торжеством социализма, когда перед русским народом откроется простор новой жизни, как и перед всеми, кто испытывает тот же вековой гнет царского насилия.
Всем сердцем моим с вами, мои милые, дорогие, незабвенные. Вы были мне поддержкой в трудные минуты, с вами я всегда разделял все ваши и наши радости и тревоги, и если когда-нибудь на вершине общенародного ликования вы вспомните меня, то пусть будет для вас весь мой труд революционера выражением моей восторженной любви к народу и горделивого уважения к Вам; примите его, как дань моей искренней привязанности к партии, как носительнице заветов „Народной Воли“ во всей их широте.
Вся жизнь мне лишь чудится сказкой, как будто все то, что случилось со мною, жило с ранних лет в моем предчувствии и зрело в тайниках сердца для того, чтобы вдруг излиться пламенем ненависти и мести за всех.
Хотелось бы многих близких моему сердцу и бесконечно дорогих назвать в последний раз по имени, но пусть мой последний вздох будет для них моим прощальным приветом и бодрым призывом к борьбе за свободу.
Обнимаю и целую вас всех
Дорогие мои, хочу еще раз с этим листочком бумаги улететь к вам сердцем, обнять вас воздушными объятиями и напомнить, как я вас всех люблю. Против всех моих забот я остался 4-го февраля жив. Я бросал на расстоянии 4-х шагов, не более, с разбега в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывается карета... После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал и только отвернул лицо. Потом увидел в шагах 5-ти от себя, ближе к воротам‚ комья в. к. одежды и обнаженное тело... В шагах, 10-ти за каретой лежала моя шапка, я подошел и поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья и вся она обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел... — в это время послышалось сзади „держи, держи“, — на меня чуть не наехали сыщичьи сани и чьи-то руки овладели мною. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околодок и сыщик, противный... „Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же“ ‚ проговорил дрожа этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. — „Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал“, сказал я... (Я понял тут, что я оглушен) „Давайте извозчика... Давайте карету“. Мы поехали через Кремль на извозчике и я задумал кричать: „Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует Партия Социалистов-Революционеров!“ Меня привезли в городской участок... Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними... Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном...
Прощайте, мои дорогие, мои незабвенные. Вы меня просили не торопиться умирать, и действительно не торопятся меня убивать. С тех пор, как я попал за решетку, у меня не было ни одной минуты желания как-нибудь сохранить жизнь. Революция дала мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть — это только очень слабая моя благодарность ей. Я считаю свою смерть последним протестом против мира крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть только одна жизнь, которую я бросаю, как вызов самодержавию. Я твердо надеюсь, что наше поколение с Боевой Организацией во главе покончит с самодержавием.
Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений до конца. Помилование я считал бы позором. Простите, если в моем поведении вне партийных интересов были какие-либо неровности. Я пережил довольно острой муки по поводу нелепых слухов о свидании с вел. княгиней, которыми меня растравляли в тюрьме. Я думал, что я опозорен... Как только я получил возможность писать, я написал письмо в. к., считая ее виновницей сплетни. Потом, после суда, мне было неприятно, что я нарушил свою корректность к в. к... На суде я перешел в наступление не вследствие аффекта, а потому, что не видел другого смысла: судьи и особенно председатель — действительно мерзавцы, и мне просто противно открывать что-нибудь им из моей души, кроме ненависти... В кассационной жалобе я старался провести строго партийный взгляд и думаю, что ничем не повредил интересам партии своими заявлениями на суде. Я заявил, что убийство вел. князя есть обвинительный акт против правительства и царского дома. Поэтому в приговоре вставлено „дядя Е. В.“ Я написал в кассационной жалобе, что в деле против в. к. мне не было нужды действовать против личности царя, как племянника, и потому заявил протест, имея в виду будущий процесс...
Обнимаю, целую вас. Верьте, что я всегда с вами до последнего издыхания. Еще раз прощайте.