Итак, я умираю. Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к моему концу. Пусть же Ваше горе, дорогие мои, — Вы все, мать, братья и сестры — потонет в лучах того сияния, которым светит торжество моего духа.
Прощайте. Привет всем, кто меня знал и помнит.
Завещаю Вам: храните в чистоте имя нашего отца.
Не горюйте, не плачьте. Еще раз прощайте. Я всегда с Вами.
Дорогая мать моя!
Пользуюсь еще раз случаем, чтобы передать Вам мой привет, хотя я и не уверен вручат ли Вам это письмо.
Состояние моего духа неизменно! Я счастлив сознанием, что поступил так, как этого требовал мой долг. Я сохранил в чистоте мою совесть и не нарушил целости моих убеждений. Вы знаете хорошо, что у меня не было личной жизни для себя и если я и страдал в жизни, то лишь страданиями других.
Было бы смешно заботиться мне о сохранении жизни теперь, когда я так счастлив своим концом. Я отказался от помилования и вы знаете почему. Не потому, конечно, что я расточил все свои силы телесные и душевные — напротив — я сберег все, что мне дала жизнь ради моего конечного торжества в смерти. Я всегда чувствовал, что я обречен с малых лет, и мне ничего не жаль из моей личной жизни. Я не могу принять помилования, потому что мои личные убеждения не позволяют мне этого. И вы должны принять мое решение с твердым мужеством, какое только может проявить любящее сердце. Не плачьте обо мне — будьте счастливы, все равно как если бы я был с Вами не разлучен, потому что действительно я буду всегда с Вами не разлучен.
Если более не увидимся на свидании, — прощайте!
Кажется, мне не у кого просить прощения личных обид. Вот сейчас развертывается передо мной картина варшавской жизни, шумных улиц и сияющего над ними солнца. Кланяйтесь же от меня Варшаве. — Прощайте.