Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XVII/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XVI | Письма изъ Африки — XVII | XVIII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 300. |
У-Доэ когда-то были народомъ многочисленнымъ и воинственнымъ, но погибли почти всѣ отъ руки еще болѣе могучаго племени У-Замбара и отъ междуусобныхъ войнъ. Когда-то они жили значительно выше, на сѣверномъ берегу Пенгани. Сюда, гдѣ они живутъ теперь, ихъ привелъ Муэне-Пира и этимъ спасъ остатки своего народа отъ окончательной гибели. У-Доэ осталось такъ немного, что они всѣ могли умѣститься въ нѣсколькихъ деревушкахъ. Мѣстное населеніе У-Зигуа и У-Зарамо очень неблагосклонно смотрѣло на эту иммиграцію. Начались волненія и охватили все междурѣчье, которое образуютъ Кингани и Вами.
Арабы, которымъ яко-бы принадлежала эта страна, не хотѣли положить конца этимъ волненіямъ, по той простой причинѣ, что это не только не мѣшало имъ, а даже приносило значительныя выгоды: цѣны на невольниковъ въ Занзибарѣ тотчасъ же понизились. Но старикъ Муэне-Пира, съ своими людьми, закаленными въ прежнихъ войнахъ, съ бо́льшимъ или меньшимъ успѣхомъ отражалъ всѣ нападенія и не уступалъ занятаго мѣста. У-Доэ превышали своихъ противниковъ еще и тѣмъ, что интендантскій вопросъ, надъ которымъ вся Европа ломаетъ голову, для нихъ вовсе не существовалъ: они просто поѣдали убитыхъ и плѣнниковъ. Наконецъ, подданныхъ Муэне-Пира оставили въ покоѣ, тѣмъ болѣе, что земли, которыя они заняли, стояли до сихъ поръ пустыми. Съ той поры для Муэне-Пира начались лучшія времена. У-Доэ, привыкшіе къ пастушеству, привели съ собой большія стада и занимаются скотоводствомъ до сего дня. Стада умножались, несмотря на муху тсе-тсе, и, такимъ образомъ, Муэне-Пира столица и Муэне-Пира царь начали мало-по-малу снова обрастать пухомъ. Но успѣхъ портитъ человѣка. Не знаю, въ силу ли традиціи или въ силу требованій гигіены, какъ извѣстно, предписывающей разнообразіе въ пищѣ, Муэне теперь первый началъ задирать сосѣдей и учинять экспедиціи за человѣческимъ мясомъ, которое и ему, и его воинамъ нравилось больше, чѣмъ говядина. Это вызвало новую бурю, и чѣмъ бы она кончилась для несчастнаго племени У-Доэ — неизвѣстно. Но явились нѣмцы, наложили свою руку на все и внушили доблестному старцу, что если ему не нравится говядина, то пусть онъ сдѣлается вегетаріанцемъ. Inde irae.[1]
Достойно вниманія, что У-Доэ будто бы никогда не ѣли бѣлыхъ. Братъ Оскаръ говорилъ мнѣ, что между ними существуетъ убѣжденіе, что если они съѣдятъ бѣлаго, то всѣ погибнутъ. По моему мнѣнію, это убѣжденіе должно основываться на какомъ-нибудь грустномъ опытѣ. Можетъ-быть, они когда-нибудь съѣли, напримѣръ, газетнаго репортера, который засѣлъ у нихъ костью въ горлѣ, или ученаго, послѣ пріема котораго всѣ мѣстныя средства оказались безсильными, или поэта, вызвавшаго цѣлую эпидемію безсилія.
Однимъ словомъ, «здѣсь что-то должно быть», — какъ говорила одна почтенная матрона при видѣ молодой барыньки, разговаривающей съ знакомымъ мужчиной. Для путешественниковъ это останется навсегда тайной, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и гарантіей, въ особенности, если этотъ путешественникъ также принадлежитъ къ пишущей братіи.
Визиты въ странѣ У-Доэ, очевидно, длятся неимовѣрно долго. Часъ уплывалъ за часомъ; спать намъ хотѣлось все больше и больше, а Муэне все торчалъ въ нашей палаткѣ. Сыновья его также сидѣли, точно вросли въ землю. Наконецъ, я зажегъ проволоку магнія, думая, что такой фейерверкъ, съ одной стороны, блестяще закончитъ наше гостепріимство; съ другой — послужитъ гостямъ сигналомъ убираться домой. О, какъ я ошибался! Проволока, дѣйствительно, вспыхнула, какъ солнце, и спадала брилліантовыми слезами на́земь. Старикъ моментально подвернулъ подъ себя ноги и началъ кричатъ голосомъ испуганнаго попугая: «ака! ака! ака!»[2] — но восхитился до такой степени, что совсѣмъ забылъ о своемъ домѣ. Что тутъ дѣлать? Мы не были увѣрены, насколько будетъ согласно съ этикетомъ этой страны потрепать ея славнаго представителя по спинѣ и указать ему дверь палатки, но пришлось, наконецъ, обратиться и къ этому радикальному средству. Ночь мы проспали крѣпко, благодаря сильному утомленію. Утро принесло намъ доказательство, что Муэне-Пира нисколько не обидѣлся за наше вчерашнее замѣчаніе, потому что мы увидали у дверей палатки большую глиняную посудину, до верху наполненную «помбой»[3]. Чья-то благодѣтельная рука поставила ее еще въ то время, когда мы спали. Но нашъ восторгъ передъ «помбой»[3] успѣлъ уже остыть за ночь. Можетъ-быть, насъ поразилъ грязно-сѣрый цвѣтъ напитка; можетъ-быть, видъ нѣсколькихъ большихъ и малыхъ насѣкомыхъ, которыя нашли въ немъ преждевременную смерть, — какъ бы то ни было, мы позвали Бруно и отдали всю «помбу»[3] нашимъ людямъ. Нечего добавлять, что посудина была принята и опорожнена съ величайшимъ наслажденіемъ.
Только при свѣтѣ дня мы замѣтили, что деревня Муэне-Пира по большей части лежала въ развалинахъ. То не могли быть результаты старыхъ войнъ, — слѣды пожара были совершенно свѣжи. Даже большія деревья, стоящія на площади, носили на своихъ вѣтвяхъ слѣды огня. Пожаръ этотъ начался вслѣдствіе урагана, который разметалъ костры и разбросалъ головни по соломеннымъ крышамъ. Всѣ хижины погорѣли, но для чернаго это — небольшое несчастіе: глины здѣсь сколько угодно, хворосту тоже. И дѣйствительно, между деревьями уже возвышались новыя хаты.
Муэне-Пира — большая деревня, съ населеніемъ въ нѣсколько сотъ человѣкъ. У-Доэ отличаются отъ сосѣдей заостренными передними зубами. Зубы эти посажены нѣсколько наискось, но меньше, чѣмъ у сосѣднихъ У-Зарамо и У-Зигуа, вслѣдствіе чего ихъ лицевой уголъ болѣе приближается къ прямому. Такихъ прелестныхъ дѣтей я не видалъ нигдѣ. Здѣсь они смѣлѣе, чѣмъ въ другихъ деревняхъ, и охотно приближались на нашъ зовъ. Въ особенности понравился намъ мальчуганъ лѣтъ двухъ, который съ полнымъ довѣріемъ ковылялъ къ намъ на своихъ еще нетвердыхъ ножонкахъ и обхватилъ лапками наши ноги, очевидно, считая ихъ за подпорки, созданныя нарочно для того, чтобы черному джентльмену было за что ухватиться. Съ не меньшимъ довѣріемъ онъ засовывалъ въ ротъ все, что мы ему давали. Мать этого мальчика ходила за нами и улыбалась съ такою же нѣжностью, какъ могла бы улыбаться самая рафинированная бѣлая женщина. Въ этой улыбкѣ виднѣлась и гордость матери, радующейся храбрости своего ребенка, и опасеніе, чтобы его не обидѣли. Другія дѣти черною гирляндою размѣстились вокругъ нашей палатки и просиживали по цѣлымъ часамъ въ молчаніи, къ нашему великому удивленію.
Вообще деревня, несмотря на слѣды опустошенія, производила впечатлѣніе зажиточности и порядка. У-Доэ гораздо богаче своихъ сосѣдей. Хлѣбопашествомъ они занимаются мало, — чтобы только собрать достаточное количество сорго для «помбы»[3]. Зато у нихъ множество скота. Послѣ Багамойо мы въ первый разъ увидали здѣсь стадо горбатыхъ, тяжелыхъ зебу. Должно-быть, въ этихъ мѣстахъ мухъ тсе-тсе не такъ много, какъ въ другихъ.
Въ Муэне-Пира мы пробыли до трехъ часовъ пополудни. Нашимъ ужасно хотѣлось остаться еще на одинъ ночлегъ, потому что во всѣхъ хатахъ остались еще недопитые остатки «помбы»[3]. Бруно робко попытался было объяснить намъ, что на дорогѣ мы не найдемъ воды; но мы отвѣтили ему, что воды и завтра не будетъ, коли нѣтъ сегодня, и приказали собираться.
Опять широкія, однообразныя пространства, только пригорки становятся выше. Переходы похожи одинъ на другой. Вся прелесть путешествія состоитъ въ томъ, что идешь въ страны неизвѣданныя, дѣвственныя, что болѣе и болѣе углубляешься въ безконечную пустыню и живешь новою жизнью, не знающею тѣхъ перегородокъ, которыя ограничиваютъ твою свободу въ городахъ.
Каждую минуту мнѣ приходитъ на память отрывокъ изъ «Фариса» Мицкевича:
«Природу чары сна объемлятъ,
Здѣсь ни слѣда стопы людской,
Стихіи безмятежно дремлятъ,
Какъ звѣри въ тишинѣ лѣсной,
Что не боятся человѣка,
Его не видѣвши отъ вѣка».[4]
Когда съ вершины пригорка смотришь въ даль, то кажется, что передъ тобою лежитъ лѣсъ и лѣсъ. Но нѣтъ. Деревья стоятъ рѣдко, только мелкая заросль сплетается въ густыя куртины, разбросанныя тамъ и сямъ между большими деревьями. Долины, въ которыхъ скопляется влага, всѣ поросли аиромъ, почти въ два раза выше человѣческаго роста. Люди, какъ муравьи, ползущіе по тропинкѣ, погружаются въ эти зеленыя волны, точно въ озеро, и только по колебанію тростниковъ можно догадаться, что посреди нихъ проходитъ караванъ.
По утрамъ на стебляхъ и листьяхъ собирается обильная роса; платья наши промокаютъ до нитки, а обнаженныя плечи и руки негровъ свѣтятся точно послѣ купанья. И намъ, и имъ это доставляетъ только удовольствіе, потому что подуетъ вѣтерокъ на мокрую одежду или влажное тѣло — и сдѣлается прохладно, а въ этомъ климатѣ катарръ не угрожаетъ человѣку, если онъ находится въ движеніи.
Идемъ мы такъ то долинками, то пригорками, и, наконецъ, доходимъ до деревушки Тебе, откуда только одинъ день пути до Мандеры. Мы заранѣе составили планъ — захватить съ собою короля Тебе, завзятаго охотника, но въ деревнѣ нѣтъ никого. Переночевали; на разсвѣтѣ отправляемся дальше и около восьми часовъ доходимъ до Вами. Это уже другая африканская рѣка, черезъ которую намъ предстоитъ переправляться.
Берега Вами въ этомъ мѣстѣ покрыты не зарослями, какъ берега Кингани, а настоящими дѣвственными лѣсами. Рѣка быстро бѣжитъ посрединѣ своего русла, а ближе къ берегамъ ея теченіе задерживается огромными камнями, вслѣдствіе чего рѣка раздѣляется и образуетъ небольшіе заливы съ почти стоячею водою. Заливы эти кажутся бездонными, — такъ ясно отражаютъ они и глубокое голубое небо, и высокія пирамиды стройныхъ деревьевъ.
Гирлянды ліанъ перекидываются съ дерева на дерево, свѣшиваются и тамъ, и здѣсь, и надъ водой, и дальше, въ самой глубинѣ, точно занавѣси надъ вратами мрачныхъ лѣсныхъ святилищъ. Внутри этихъ святилищъ свѣтъ такой торжественный и неясный, какъ будто онъ проходитъ сквозь готическое окно; стволы деревьевъ вырисовываются словно колонны у алтаря, а глубина почти совсѣмъ недоступна для глаза; повсюду покой, молчаніе, — странное, почти мистическое затишье.
Зайдешь туда и кажется, что вторгнулся въ какой-то храмъ, нарушилъ чью-то тайну, оскорбилъ кого-то. Всякая сверхъестественная сущность показалась бы здѣсь реальностью, какъ на картинахъ Бёклина. Невольно прислушиваешься, не раздастся ли въ лѣсныхъ глубинахъ крикъ дріады. Кажется совершенно естественнымъ, что здѣсь кто-то по временамъ смѣется, кричитъ, и когда никакое человѣческое око не шпіонитъ за лѣсомъ и за рѣкой, тогда изъ-подъ занавѣсокъ ліанъ выглядываютъ какія-то необыкновенныя лица, прежде всего, зорко оглядываются вокругъ, а потомъ сонмъ странныхъ существъ выскакиваетъ изъ чащи и съ наслажденіемъ начинаетъ плескаться въ прозрачныхъ струяхъ заливовъ.
Въ иныхъ мѣстахъ съ деревьевъ спускаются гирлянды цвѣтовъ и застываютъ надъ воднымъ зеркаломъ красными или розовыми пятнами. Тамъ, гдѣ лѣсъ не опушенъ густыми кустами, видна черная и влажная земля, похожая на землю, употребляемую въ теплицахъ; надъ нею виситъ легкая кружевная занавѣсь папоротниковъ, еще выше видны стволы, опутанные цѣлою сѣтью ліанъ, и надъ всѣмъ разстилается одинъ огромный куполъ листьевъ, зеленыхъ, красноватыхъ, большихъ и малыхъ, то острыхъ, то круглыхъ, то вѣеровидныхъ.
Лѣсъ, какъ обыкновенно всѣ экваторіальные лѣса, состоитъ изъ разныхъ деревьевъ: тутъ растутъ и пальметты, и драцены, и каучуковыя деревья, и сикоморы, и тамариксы, и мимозы, — одни приземистыя и толстыя, другія стройныя, стремящіяся къ небу. Порою нельзя отличить, какіе листья принадлежатъ какому дереву, — все это смѣшивается другъ съ другомъ и съ листьями ліанъ, толкаетъ одно другое, заглушаетъ, соперничаетъ, чтобы свободнѣе пробраться къ свѣту.
Тамъ, гдѣ лѣсъ окруженъ опушкой, впередъ ни на шагъ ничего не видно. Человѣкъ въ этихъ дѣвственныхъ затишьяхъ, гдѣ всякій папоротникъ возвышается надъ нимъ, какъ балдахинъ, мельчаетъ въ своихъ глазахъ и представляется себѣ ничтожнымъ слизнякомъ, который неизвѣстно зачѣмъ очутился здѣсь.
Стоимъ мы долго и молча наслаждаемся видомъ. Но пора и переправляться черезъ рѣку. Эта минута уже менѣе привлекательна, потому что Вами славится своими крокодилами. На всякій случай я беру револьверъ и стрѣляю въ глубину рѣки, потомъ, безъ долгихъ размышленій, схожу въ воду, въ сопровожденіи нѣсколькихъ негровъ.
Передо мною идутъ Киршали и Франсуа, за мной Сулимуэ, Симба и М’Камба. Я очень люблю негровъ, но долженъ сознаться, въ эту минуту съ нѣкоторымъ облегченіемъ вспоминаю, что и крокодилы любятъ ихъ также и вообще предпочитаютъ черное мясо бѣлому.
Переправа поистинѣ несносная. Въ прибрежныхъ заливахъ вода почти стоячая, а посрединѣ рѣки быстра до невозможности. До нѣкоторой степени ея быстрота гарантируетъ насъ отъ крокодиловъ, но переходъ чрезвычайно затрудняетъ насъ. Памятуя, что кого теченіе подхватитъ и унесетъ въ болѣе глубокое и спокойное мѣсто, того крокодилы непремѣнно отыщутъ, я изо всей мочи опираюсь на пику, которую взялъ у одного изъ «пагази»[5], но, несмотря на то, подвигаюсь съ великимъ трудомъ.
Наконецъ, пика ломается у меня въ рукахъ, я хватаюсь за шею Франсуа и иду дальше. Дно рѣки завалено подводными камнями. Я то освобождаюсь по колѣна, то снова погружаюсь по поясъ. Пріятное занятіе — стоять на подводномъ камнѣ и нащупывать ногою почву, съ надеждой, что въ расщелинѣ сидитъ какой-нибудь чортъ, который того и гляди схватитъ тебя за икру!
Наконецъ, слава Богу, мы доходимъ до болѣе спокойной воды, а потомъ и до скалы. Отсюда остается перейти только маленькій и мелкій заливъ, примыкающій прямо къ лѣсу. Смѣюсь я теперь надъ всякими крокодилами, но переправу все-таки проклинаю, потому что измучился страшно и ободралъ ноги объ острые подводные камни. Хочется мнѣ видѣть, какъ повезетъ моему товарищу и остальнымъ «пагази»[5], и я выхожу на скалу, но тутъ меня ожидаетъ новая пріятная неожиданность. Скала такъ накалилась на солнцѣ, что не успѣлъ я сѣсть, какъ вскочилъ, точно ужаленный, и побѣжалъ въ лѣсъ подъ сѣнь деревьевъ и папоротниковъ.
У негровъ кожа, должно быть, не въ примѣръ толще: нашъ М’Са минуту спустя спокойно сидѣлъ на томъ же самомъ камнѣ, и я не замѣтилъ, чтобъ онъ обратился въ сухарь.
Товарищъ мой перебрался черезъ рѣку съ такимъ же успѣхомъ, какъ и я. Теперь намъ оставалось только смотрѣть, какъ переправляются наши люди.
А зрѣлище было занимательное. Негры идутъ одинъ за другимъ, съ тюками на головахъ. Въ мѣстахъ, гдѣ вода глубже, они поднимаютъ свою ношу кверху и съ поднятыми руками, кажется, точно приносятъ въ даръ небу добычу, заключающуюся въ тюкахъ.
Взволнованная вода играетъ на солнцѣ, черныя, голыя тѣла то почти совсѣмъ выходятъ изъ воды, то скрываются по шею, и надъ всѣмъ этимъ виденъ только рядъ тюковъ, которые какъ будто сами собою переплываютъ черезъ рѣку.
Тѣ изъ негровъ, которые уже переправились, бродятъ въ мелкихъ заливахъ или группами располагаются въ тѣни деревьевъ. Отовсюду доносится смѣхъ, оклики; пустыня оживаетъ и наполняется шумомъ людскихъ голосовъ; наконецъ, всѣ собираются на этомъ берегу, зато другой пустѣетъ; вода вновь разглаживается, огромныя пятна свѣта и тѣни вновь укладываются въ старыя границы, и великолѣпная картина принимаетъ свой обычный дѣвственный характеръ.
Мы одѣваемся и идемъ далѣе. Едва замѣтная тропинка все вьется посрединѣ лѣса, подъ глубокою тѣнью деревьевъ. Вѣтви и листья сверху образуютъ своды, черезъ которые солнце проникнуть не можетъ.
Лица наши кажутся зеленоватыми, а обнаженныя тѣла негровъ оксидированною, почернѣвшею отъ времени бронзою. Справа и слѣва доносится шелестъ крыльевъ цесарокъ или другой какой-нибудь птицы, но какой — не разглядишь. Порою свистнетъ кто-то, словно нашъ дроздъ, или заплачетъ какъ ребенокъ; здѣсь зашелеститъ что-то въ папоротникахъ, тамъ кто-то всколыхнетъ гирлянду ліаны, но повсюду суровость, спокойствіе и сумракъ.
Вдругъ лѣсъ обрывается, точно его кто ножомъ обрѣзалъ. Наши глаза поневолѣ смыкаются отъ обилія свѣта. Передъ нами картина ясная и веселая: пологіе пригорки купаются въ солнечномъ блескѣ, вдали вырисовываются группы деревьевъ, какъ возлѣ нашихъ деревень. На одномъ изъ пригорковъ, далеко-далеко, что-то бѣлѣется, словно часовня.
Вдругъ Бруно приближается ко мнѣ, указываетъ на этотъ бѣлѣющійся предметъ и возглашаетъ:
— Мандера!