Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XVI/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XV | Письма изъ Африки — XVI | XVII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 289. |
Я не стану описывать всѣ переходы, тѣмъ болѣе, что они иногда ничѣмъ не отличаются одинъ отъ другаго. Встаемъ мы обыкновенно въ 5 часовъ утра и выходимъ до восхода солнца. По дорогѣ — стрѣльба по птицамъ и короткіе отдыхи въ тѣни деревьевъ. Въ десять часовъ палатка должна быть уже разбита и люди оставаться на мѣстѣ до слѣдующаго разсвѣта. Это называется день каравана. Пятичасовой переходъ изнуряетъ страшно, но кто путешествуетъ такимъ образомъ, тотъ можетъ долго сопротивляться лихорадкѣ и даже совсѣмъ избѣжать ее. Къ несчастію, идти приходится не вдоль рѣки, а потому не всегда и возможно соблюдать эти правила. Стоянка должна быть непремѣнно у воды, иначе не на чѣмъ готовить пищу, поэтому и нужно идти, пока не нападешь на ручей или лужу. Ручьевъ здѣсь вообще очень мало, — у африканскихъ рѣкъ почти совсѣмъ нѣтъ притоковъ, лужи высыхаютъ отъ жары, и въ такомъ случаѣ нѣтъ другаго исхода, какъ идти послѣ полудня дальше, пока не нападешь на воду.
Мы путешествовали въ самую сухую часть года, поэтому подобныя приключенія съ нами случались часто. Не одинъ разъ мы высылали впередъ людей съ палаткой, чтобъ они разбили ее на томъ мѣстѣ, гдѣ должна находиться лужа, и приготовили бы все необходимое. И что же? — приходишь на мѣсто стоянки и видишь, какъ черные выползаютъ изъ ближайшихъ зарослей и объявляютъ, съ вытянутыми лицами, что «мади апана!»[1] Легко понять, въ какое состояніе приходитъ отъ этого извѣстія человѣкъ, облитый по́томъ, задыхающійся, на половину изжаренный, — человѣкъ, у котораго дрожатъ ноги, кровь приливаетъ къ вискамъ и языкъ не поворачивается въ изсохшемъ рту. Но дѣлать нечего, нужно переспать самое жаркое время, раскрыть зонтикъ, истерзанный мимозами, и тащиться дальше. Хорошо, когда есть запасъ въ манеркѣ, а содовая вода въ сундукѣ, но когда и это выйдетъ, дорога становится несносною. Не радуютъ и новые виды, тѣмъ болѣе, что они мѣняются рѣдко, — на большихъ пространствахъ край все-таки однообразенъ. Повсюду та же самая степь, чаща, фантастическіе узоры ліанъ, рощи или отдѣльныя деревья, которыя издали кажутся сплошнымъ лѣсомъ, а на самомъ дѣлѣ стоятъ въ нѣсколькихъ шагахъ одно отъ другаго, какъ яблони на нормандскихъ лугахъ.
Недалеко отъ Муэне-Пира люди наши въ первый разъ попробовали поступить самовольно. Случилось такъ, что я и мой товарищъ остались охотиться съ нѣсколькими неграми, а остальныхъ послали впередъ съ приказомъ не останавливаться нигдѣ до селенія людоѣдовъ, гдѣ мы разсчитывали провести ночь. Все это было объяснено какъ слѣдуетъ; но, дойдя до деревушки, лежащей около Муэне-Пира, мы съ удивленіемъ узнали, что наши негры разбили уже въ ней палатку и приготовили все для стоянки.
Что случилось? Бруно, вызванный впередъ, скоро объясняетъ все дѣло. Въ деревнѣ происходитъ торжество «помбы»[2], а «помба»[2] — это пиво изъ сорго. Негры дѣлаютъ этого напитка столько, что ни одна деревня не въ состояніи истребить своего запаса, потому что «помба»[2] прокисаетъ черезъ два дня. Нужно, значитъ, призывать на помощь сосѣдей, которые, конечно, не отказываютъ въ своей услугѣ и, собравшись цѣлою толпою, пьютъ до безчувствія, бьютъ въ бубны тоже до безчувствія и пляшутъ до тѣхъ поръ, пока не поглотятъ всей «помбы»[2] до послѣдней капли.
Мы какъ разъ попали на такое торжество. На встрѣчу намъ вышли почти триста негровъ, вышли и стали стѣной, точно хотѣли загородить намъ дорогу. Было около пяти часовъ пополудни; солнце спустилось уже низко и обливало толпу черныхъ красноватымъ свѣтомъ. Чисто африканская картина! Племена, населяющія побережье, отличаются сильной корпуленціей; я видѣлъ мускулы груди и рукъ положительно музейные. Большая часть негровъ щеголяли въ ситцевыхъ поясахъ, но у нѣкоторыхъ бедра были опоясаны гирляндами изъ сухой травы. У многихъ въ губахъ виднѣлись «пелеле»[3]; мое вниманіе обратили также рогообразныя прически по обычаю племени Узарамо. Оружія, за исключеніемъ нѣсколькихъ дротиковъ, не было замѣтно.
Вся толпа находилась въ возбужденномъ состояніи подъ вліяніемъ «помбы»[2]. Издалека заслышали мы говоръ, крики и смѣхъ, но все это утихло при нашемъ приближеніи. Наши люди съ безпокойствомъ выглядывали изъ-за плечей жителей деревни, не зная, позволимъ ли мы имъ остаться и пользоваться даровымъ угощеніемъ, или прикажемъ идти дальше.
Мы чувствовали страшное утомленіе; это былъ уже второй переходъ въ одинъ и тотъ же день, и, кромѣ того, солнце почти уже заходило. Насъ разбирала охота остаться, хотя бы для того, чтобы посмотрѣть на пляску черныхъ, но это было невозможно. Необходимо показать людямъ при первой возможности, что они должны согласоваться съ нашей волей и точно исполнять наши приказанія. Къ тому же, если они останутся, то, навѣрное, перепьются «помбы»[2], а изъ этого можетъ выйти ссора или драка съ мѣстными жителями, — поди потомъ, вмѣсто отдыха, разбирай и наказывай ихъ.
Утомленіе и такъ привело насъ въ скверное расположеніе духа. Гнѣвъ, съ которымъ мы отдавали распоряженія, правда, былъ притворный, но, навѣрное, смѣнился бы настоящимъ и весьма чувствительнымъ для нашихъ «пагази»[4], еслибъ они вздумали оказать хотя малѣйшее сопротивленіе. Но у негра понятіе службы до сихъ поръ еще соединяется съ понятіемъ неволи, поэтому онъ никогда не осмѣлится ослушаться приказанія. Нужно было видѣть лихорадочную поспѣшность, съ какою тюки были подняты на головы и весь караванъ двинулся впередъ въ степь. Несомнѣнно, бѣднягамъ было жалко оставить вкусную «помбу»[2], но они утѣшались мыслью, что дѣло кончилось только словами, а не палочными ударами, — а «помбы»-то[2] все-таки кое-кому удалось хватить.
Между собравшимися на празднество «помбы»[2], вѣроятно, было не мало обитателей Муэне-Пира: обѣ деревушки лежатъ въ предѣлахъ У-Доэ и населены однимъ и тѣмъ же племенемъ. Нашъ Тома́, можетъ-быть, уже и забылъ дорогу къ родимому гнѣзду, — насъ велъ другой, какой-то подростокъ, который присталъ къ намъ. Дорога была дальняя, и въ глубинѣ души мы немного жалѣли, что намъ не пришлось остаться въ послѣдней деревушкѣ. Въ Муэне-Пира мы пришли почти совсѣмъ ночью и ночью же познакомились со старымъ царемъ, который носитъ то же самое имя, что и деревня.
Наконецъ-то мы очутились у людоѣдовъ. Но времена перемѣнились даже и для нихъ. Старый король уже не угрожалъ намъ копьемъ, но принялъ насъ съ очевиднымъ страхомъ. Въ темнотѣ я не могъ разсмотрѣть его лица, но видѣлъ, какъ его высокая фигура постоянно наклоняется и присѣдаетъ, слышалъ его любезное хихиканье, которое должно было обозначать радость по случаю прибытія гостей, а на самомъ дѣлѣ выдавало безпокойство. Я упоминалъ уже, что почтенный старецъ, снисходя къ старымъ привычкамъ, покупаетъ иногда, подъ величайшимъ секретомъ, какого-нибудь невольника и дѣлаетъ изъ него филе, sauce naturelle[5], поэтому совѣсть его никогда не бываетъ чистою, и во всякомъ бѣломъ онъ видитъ судью, который прибылъ изъ Багамойо для того, чтобы свести съ нимъ послѣдніе счеты.
Говоря къ случаю, во всякой деревушкѣ, когда намъ приходилось заглядывать, первымъ чувствомъ, съ которымъ насъ встрѣчали, былъ страхъ. Можетъ-быть, это чувство осталось отъ прежнихъ временъ арабскаго владычества, когда еще охотились на рабовъ; можетъ-быть, его породила суровость какихъ-нибудь мелкихъ нѣмецкихъ комендантовъ, а въ особенности злоупотребленія черныхъ «аскарисовъ»[6] во время военныхъ экспедицій, — какъ бы то ни было, подъ теперешнимъ правленіемъ негръ долженъ менѣе бояться за свою шкуру, и страхъ, который возбуждаетъ повсюду бѣлый человѣкъ, не можетъ быть объясненъ только этими причинами.
Лично я твердо убѣжденъ, что страхъ этотъ — лучшая иллюстрація къ тому, о чемъ я упоминалъ выше, говоря о психологіи черныхъ и объ ихъ отношеніи къ условіямъ жизни, которыя приноситъ съ собой цивилизація. Ея права и предписанія, хотя бы и самыя простыя, для чернаго всегда будутъ черезчуръ сложными, вслѣдствіе чего онъ никогда не увѣренъ, не напроказилъ ли онъ чего-нибудь и не падетъ ли на него какая-нибудь кара. Только минимальное число бюрократическихъ распоряженій, частыя сношенія съ бѣлыми и работа миссіонеровъ могутъ положить конецъ этому психическому безпокойству, въ которомъ живутъ первыя, сталкивающіяся съ цивилизаціей, поколѣнія негровъ.
Съ Муэне-Пира прежде нужно было по цѣлымъ часамъ торговаться о «хонго»[7] (плата за проходъ черезъ его территорію), устраивать церемонію смѣшиванія крови и т. п. Теперь старый царекъ не смѣетъ даже садиться въ нашемъ присутствіи. Только когда маленькій Тома́ успокоилъ его, что мы пришли вовсе не за тѣмъ, чтобы творить судъ и расправу, Муэне-Пира сталъ относиться къ намъ съ бо́льшимъ довѣріемъ, но и тогда его гостепріимство не перестало сильно граничить съ униженностью.
Я думалъ, что буду свидѣтелемъ трогательной сцены между отцомъ и сыномъ, а оказалось, что Тома́ и старикъ еле-еле посмотрѣли другъ на друга. Я даже не увѣренъ, обмѣнялись ли они дружескимъ «йямбо»[8] или только кивнули другъ другу головой.
Миссіонеры впослѣдствіи объяснили мнѣ, что негръ вообще чтитъ мать гораздо больше отца. О немъ онъ говоритъ просто: «мужъ моей матери».
Очевидно, это — послѣдствіе многоженства. Мать осыпаетъ ребенка любовью, окружаетъ всѣми заботами, а отецъ, — въ особенности еще если онъ глава деревушки и обладаетъ пятью или шестью женами, — конечно, не всегда съумѣетъ отличить одинъ плодъ своей любви отъ другихъ, снующихъ около хатъ, ребятишекъ, которымъ въ сердитую минуту раздаетъ толчки ногою въ мѣсто, болѣе всего застрахованное отъ перелома кости.
Тома́ ждалъ только нашего позволенія, чтобы летѣть повидаться съ матерью, а на слѣдующее утро былъ почти наверху блаженства, когда мы подарили старой негритянкѣ красивый индѣйскій ситцевый платокъ съ красными павлинами по темному фону.
Еще нашу палатку не успѣли разбить, костры не успѣли разгорѣться, какъ папа́ Муэне собственноручно принесъ намъ пить. Зная отъ миссіонеровъ, что нѣкогда ихъ угощали изъ человѣческаго черепа, я тщательно ощупалъ предложенный мнѣ сосудъ и, только убѣдившись, что это тыква, поднесъ его къ губамъ. Въ тыквѣ былъ лѣсной медъ, очень холодный, но съ такимъ количествомъ гусеницъ, что я съ отвращеніемъ оттолкнулъ его отъ себя и знаками далъ хозяину понять, чтобъ онъ оставилъ для себя такую прелесть. Зато «помба»[2] показалась мнѣ очаровательнымъ напиткомъ. Теперь я понялъ, почему наши люди рисковали изъ-за нея своей шкурой.
Послѣ двухъ, вѣрнѣе сказать — трехъ переходовъ я до такой степени истомился отъ жажды, что долгое время не могъ оторвать губъ отъ сосуда. Въ одно и то же время, я утолялъ и голодъ, и жажду, потому что «помба»[2] была не только холодна и кисловата, какъ ржаное тѣсто, но и вкусомъ напоминала хлѣбъ, которымъ питается нашъ народъ въ Мазовіи. Цвѣта помбы въ темнотѣ я не могъ разобрать, но относился къ нему въ эту минуту совершенно равнодушно, какъ и къ тому, что по временамъ въ мое горло проскальзывали кусочки болѣе твердые, неизвѣстнаго происхожденія.
Товарищъ мой относился къ «помбѣ»[2] съ не меньшимъ благоволеніемъ, и Муэне, довольный, что угодилъ намъ, началъ подпрыгивать, какъ Давидъ передъ Скиніей, и повторять: «Помбе мсури! помбе мсури!»[9]
Никогда въ жизни никакой напитокъ не освѣжалъ насъ такъ быстро. Мы не могли только понять, какимъ манеромъ негры могутъ напиваться «помбою»[2], которая, въ сущности, есть не что иное, какъ только слегка перебродившее тѣсто изъ крупно-раздробленныхъ зеренъ. Это можно объяснить развѣ тѣмъ, что у черныхъ, живущихъ подальше отъ побережья и не привыкшихъ къ нашимъ спиртнымъ напиткамъ, шумитъ въ головѣ отъ всякаго пустяка.
Мы сѣли обѣдать, потомъ Муэне-Пира пришелъ въ нашу палатку съ визитомъ съ двумя сыновьями, изъ которыхъ старшій, двадцатилѣтній молодой человѣкъ, отличался необыкновенно красивымъ и умнымъ лицомъ. Къ нему, по всей вѣроятности, долженъ перейти престолъ отца, а нашъ Тома́ оказывался Богъ вѣсть какимъ по порядку. Какъ нашему слугѣ, ему даже и не пришло въ голову войти въ палатку; впрочемъ, въ ней и безъ того было тѣсно, потому что, кромѣ нашихъ гостей, мы должны были пригласить и Франсуа, какъ переводчика. Два сына Муэне-Пира усѣлись на землѣ около Франсуа, самъ отецъ — на мою походную кровать; началась бесѣда, поминутно прерываемая возгласами удивленія при видѣ европейскихъ вещей. Старикъ держалъ себя менѣе сдержанно, чѣмъ дѣти, схватывался за голову, трепалъ себя по бедрамъ, пищалъ или хохоталъ во все горло надъ каждымъ пустякомъ.
Только теперь я могъ хорошо разсмотрѣть его. Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти или семидесяти, высокій, плечистый. Носилъ онъ маленькую сѣдоватую бородку; волоса его, немного порѣдѣвшіе на макушкѣ, лежали круглымъ шерстянымъ валикомъ вокругъ всей головы. Лицо, безпокойное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вѣчно смѣющееся, не производило пріятнаго впечатлѣнія. Въ носу и ушахъ у него никакихъ украшеній. Сыновья Муэне-Пира были только опоясаны вокругъ бедеръ, а самъ царекъ нарядился во что-то въ родѣ длинной рубахи изъ желтой дымки, изъ которой англійскіе солдаты шьютъ себѣ мундиры въ жаркихъ странахъ.
Угостилъ я его виномъ, потомъ налилъ другой стаканъ и подалъ предполагаемому наслѣднику; но старикъ вырвалъ стаканъ изъ рукъ сына и выпилъ вино самъ, вѣроятно, выходя изъ правила, что ничто такъ не облагораживаетъ души юноши, какъ воздержаніе отъ наслажденій.
Мы, однако, воспротивились такому проявленію отцовской любви. Два стакана и такъ привели Муэне-Пира въ превосходное настроеніе. Онъ сдѣлался необыкновенно болтливымъ и склоннымъ къ политическимъ признаніямъ, о которыхъ я говорилъ раньше. Меня разбирала охота спросить, давно ли онъ ѣлъ человѣческое мясо, и это могло бы возбудить въ немъ опасеніе и недовѣрчивость, поэтому я воздержался и слушалъ его разсказы изъ исторіи народа У-Доэ. По совѣсти говоря, въ переводѣ Франсуа не многое можно было понять изъ этого, однако, кое-что я понялъ, а остальное пояснили мнѣ миссіонеры.