Однажды молодой певец и Феликс встретились на ежегодной выставке картин перед портретом молодой красавицы, дочки вдовы-баронессы, — как обыкновенно называли последнюю. В салоне вдовы-баронессы собирался весь цвет аристократии и артистического мира, а также все выдающиеся представители науки. Молодая баронесса была ещё прелестным невинным ребёнком; ей было всего шестнадцать лет. Портрет поражал сходством с оригиналом и мастерством исполнения. «Пойдём в следующую залу!» — сказал Феликс. — «Там стоит сама молодая красавица со своей матерью».
Дамы были погружены в созерцание оригинальной картины, изображавшей окрестность Рима, Кампанью: молодая чета, — видно муж с женою — ехала верхом на одной лошади; центральной фигурой картины являлся молодой монах; он грустно смотрел вслед счастливой чете, и на лице его ясно можно было прочесть его мысли, грустную повесть его жизни — несбывшиеся мечты, погибшие надежды на счастье взаимной любви!
Баронесса заметила Феликса, и он почтительно раскланялся с обеими дамами. Тоже сделал и молодой певец. Баронесса сейчас же узнала его, и, обменявшись сначала несколькими словами с Феликсом, протянула ему руку и сказала: — И я, и дочь моя принадлежим к почитательницам вашего таланта! — Как хороша была в эту минуту молодая девушка! Её кроткий ясный взгляд как будто благодарил талантливого певца. — У меня собираются многие из выдающихся артистов! — продолжала баронесса. — Мы, простые смертные, нуждаемся в освежающем веянии искусства! Вы также будете у нас желанным гостем! Наш молодой дипломат, — прибавила она, указывая на Феликса, — будет вашим путеводителем на первый раз, а затем, я надеюсь, вы и сами найдёте к нам дорогу! — И она приветливо улыбнулась молодому человеку, а дочь её мило и просто пожала ему руку, точно старому знакомому.
Поздняя осень; холодный, ненастный вечер. Погода такая, что ни пройти, ни проехать, и, не смотря на это, по улице шагают двое молодых людей, двое ровесников: сын богача и первый певец оперы, оба в плащах, в башлыках и в калошах. Переход от сырого мглистого воздуха улицы к свету и теплу уютного помещения баронессы просто ослепил их и напомнил волшебные превращения в балете. Лестница была вся устлана коврами и уставлена роскошными растениями; на площадке журчал фонтан; струйки воды ниспадали в бассейн, обсаженный цветами. Огромная зала сияла огнями; нарядные гости всё прибывали; скоро стало почти тесно; дамы волочили за собой длинные шлейфы, на которые то и дело наступали гости, шедшие позади; шуршанье шёлковых платьев, смех, пёстрая мозаика разговоров… Последние-то, впрочем, из всего окружающего представляли наименьший интерес. Будь молодой певец потщеславнее, он бы мог вообразить себя героем вечера — так сердечно приняли его и мать, и дочь, так осыпали его комплиментами все гости: и дамы, и даже мужчины. В продолжение вечера общество развлекалось музыкой, пением и декламацией; один молодой поэт прочёл своё новое и весьма удачное стихотворение, кое-кто из гостей-артистов сыграл, кое-кто спел. По отношению же к нашему герою и гости, и хозяйка проявили особенную деликатность: никто не решился приставать к нему с обычными просьбами достойно завершить музыкальную часть вечера. Хозяйка дома вообще была воплощённою любезностью и душою всего общества.
Так состоялось первое вступление нашего друга в большой свет, а вскоре затем он, в числе немногих избранных, был допущен и в интимный кружок баронессы. Учитель смеялся и покачивал головой. — Как ты ещё юн, друг мой! — сказал он однажды ученику. — Тебя ещё могут забавлять сношения с такими людьми! И среди них, конечно, есть люди почтенные, но все они смотрят на нас, простых людей, свысока! Они принимают в свой кружок артистов, баловней минуты, лишь из тщеславия, из желания развлечься или прослыть меценатами. Артисты играют в их салонах роль цветов в вазах; они тешат глаз, пока свежи, а увянут — их выбросят вон!
— Какой желчный и несправедливый взгляд! — возразил молодой человек. — Вы не знаете и не хотите узнать этих людей.
— Не хочу! — ответил учитель. — Я чужой им! И ты тоже! И все они знают и помнят это! Они любуются тобою, ласкают тебя, как ласкают скаковую лошадь, обещающую взять первый приз! Ты иной породы, нежели они, и они отвернутся от тебя, когда пройдёт на тебя мода. Если же ты не понимаешь этого сам — в тебе нет настоящей гордости! Ты тщеславен, вот почему и гоняешься за ласками их сиятельств.
— Знай вы баронессу и ещё кое-кого из моих новых друзей, вы бы заговорили не так! — сказал молодой человек.
— Да я и знать их не хочу! — стоял на своём учитель.
— Ну-с, так когда же вас объявят женихом? — спросил однажды молодого певца Феликс. — И чьим — маменьки или дочки? — И он рассмеялся. — Смотрите, не присватайтесь к дочке! Вы вооружите против себя всю нашу золотую молодежь, приобретёте врага и во мне, да ещё какого лютого!
— Как это понять? — спросил наш друг.
— Да, ведь, вы теперь самый желанный гость в доме баронессы! Вам рады во всякое время и во всякий час! — Что ж, женившись на маменьке, вы разбогатеете и вступите в одну из лучших фамилий.
— Перестаньте шутить! Это выходит вовсе не забавно!
— Да я и не претендую на это! Я говорю совсем серьезно! Не захотите же вы в самом деле огорчить её сиятельство, оставить её вторично вдовою!
— Оставьте, пожалуйста, баронессу в покое! Смейтесь, если хотите, надо мною, но только надо мною, и я сумею ответить вам!
— Никто, конечно, не поверит, что с вашей стороны это будет брак по страсти! — продолжал Феликс. — Красавица немного увяла, — нельзя же безнаказанно жить ради одного духа и пренебрегать плотью!
— Я ожидал, что вы проявите более такта, говоря о даме, которую должны уважать, раз вы бываете в её доме! Одним словом, я больше этого не потерплю! — твёрдо сказал наш друг.
— А что же вы сделаете? Вызовете меня на дуэль?
— Я знаю, что вы учились фехтовать, а я нет, но выучиться мне не долго! — с этими словами молодой человек отошёл от Феликса.
Несколько дней спустя, молодые люди, родившиеся под одной крышей, один в бельэтаже, а другой на чердаке, снова встретились, и Феликс заговорил с нашим другом, как ни в чём не бывало; этот отвечал ему вежливо, но коротко.
— Это ещё что? — сказал Феликс. — Мы оба немножко погорячились в последний раз! Но нельзя же обижаться на шутки! Ну, да я не злопамятен! Кто старое помянет, тому глаз вон! Надо прощать друг другу!
— А вы сами-то можете простить себе свои выходки по адресу дамы, которую мы оба должны уважать?
— Я не сказал ничего неприличного! — ответил Феликс. — В свете дозволяется точить язычок насчёт ближнего! Никто не видит в этом ничего дурного! Это «пряная приправа» к пресной обыденной жизни, как говорит поэт. Все мы склонны злословить. И вам в свою очередь не возбраняется пустить камешек в чужой огород!
Скоро их опять увидели на прогулке рука об руку. Феликс знал, что не одна молодая красавица, которая в другое время и не взглянула бы на него, теперь обратит на него своё внимание, как на близкого друга модного певца. От света рампы вокруг чела героев сцены образуется радужный ореол, который иногда не меркнет и при дневном свете. Большинством артистов надо, однако, любоваться, как и лебедями, когда они среди их родной стихии, а не на мостовой, или на публичном гулянье! Наш молодой друг принадлежал, впрочем, к счастливым исключениям: идеальное представление о нём, как о Гамлете, Георге Брауне или Лоэнгрине, не исчезало и при ближайшем знакомстве с ним. Он сознавал это, и такое сознание не могло не доставлять ему известного удовольствия. Да, счастье во всём благоприятствовало своему любимцу; чего бы казалось желать ему ещё? И всё-таки по юному, дышащему оживлением, лицу его иногда пробегали тени, а пальцы наигрывали на клавикордах грустный мотив песенки:
«Всё исчезнуть, исчезнуть должно без следа:
И надежды, и юность, и силы!
То, что минуло, отжило, вновь никогда
Не восстанет из тлена могилы!»
— Какая грустная мелодия! — сказала, услышав её, баронесса. — А вам ли грустить? Вы баловень счастья! Счастливее вас я не знаю никого!
— «Не называй никого счастливым, пока он не сойдёт в могилу!» — повторил молодой человек слова Солона и печально улыбнулся. — Но, конечно, с моей стороны было бы грехом, неблагодарностью, не чувствовать себя счастливым. Я и счастлив, и благодарен за дарованные мне блага, но смотрю на них несколько иначе, нежели посторонние люди. Всё это не более, как красивый фейерверк, который сгорит и погаснет! Сценическое искусство недолговечно! Вечно горящие звёзды меркнут, пожалуй, перед мимолётными метеорами, но стоит этим метеорам исчезнуть, и от них не остаётся и воспоминания, кроме разве заметок в старых газетах! Внуки и правнуки не будут иметь и представления об артистах, восхищавших со сцены их дедов и прадедов. Молодёжь, может быть, так же искренно и шумно увлечётся блеском меди, как старики увлекались блеском настоящего золота. Куда завиднее доля поэта, ваятеля, художника или композитора, хотя при жизни-то они и зачастую терпят нужду, прозябают в безызвестности, тогда как истолкователи их, посредники между ними и публикой, утопают в роскоши, осыпаются почестями! Но пусть люди забывают солнышко ради блестящего облака, — облако испарится, а солнце будет светить и сиять миллионам грядущих поколений! — Он опять сел за клавикорды и излил свою душу в такой задушевной и могучей импровизации, какой ещё от него не слыхали.
— Дивно хорошо! — сказала баронесса. — Эти звуки как будто рассказали мне историю целой жизни! Вы сыграли нам «песнь песней» сердца!
— А мне показалось, что это была импровизация на тему из тысячи и одной ночи! — сказала молодая баронесса. — Помните Алладина? — и взор её, в котором блестели слёзы, задумчиво устремился вдаль.
— Алладин!— невольно повторил молодой человек.
В этот вечер в нашем герое как будто совершился какой-то перелом; с той поры для него началась новая эра. Быстро промелькнул год. Какая же перемена произошла за это время с молодым человеком? Щёки его потеряли свой свежий румянец, глаза стали светиться лихорадочным блеском, пошли бессонные ночи. Но он не проводил их в кутежах и оргиях, как многие великие артисты. Он стал молчаливее, но на душе у него было ещё светлее, ещё радостнее прежнего.
— Что с тобою? О чём ты постоянно думаешь? — спрашивал его учитель. — Ты не всё доверяешь мне!
— Я думаю о своём счастье! — отвечал он. — Я думаю о бедном мальчике… об Алладине!