На одной из самых аристократических улиц города стоял роскошный старинный дом. Извёстка, прежде чем оштукатурить ею стены дома, была смешана с битым стеклом, вот стены теперь и блестели, словно их посыпали алмазами. То-то богатый вид! Да богачи и жили в этом доме. Поговаривали, что коммерсант, владелец его, мог выставить в своей парадной зале хоть две бочки золота. А уж поставить перед дверями комнаты, где родился его маленький сынок, бочонок с золотом, вместо копилки, ему и подавно было нипочём. Да, в богатом доме родился наследник, и весь дом, от подвала до чердака, был полон радости. На чердаке-то, впрочем, радовались больше всего: там, часа два спустя, у крючника и его жены тоже появился малютка. Послал его на свет Господь Бог, принёс в дом аист, а добрым людям представила мамаша. Здесь тоже перед дверью стоял бочонок, только не с золотом, а с сором.
Богатый коммерсант был человек благомыслящий, честный; жена его, изящная нарядная барыня, была набожна и добра к бедным; поэтому все радовались их счастью и поздравляли их с сынком, которому теперь оставалось только расти, умнеть, да богатеть, как папаша. Малютку назвали при крещении Феликсом; это латинское имя и значит оно «счастливый». Что ж, он и впрямь был счастлив, а родители его и ещё того больше.
Крючник был славный малый, жена его честная, работящая женщина, и все, кто только знал их, любили их. А уж как они радовались на своего новорожденного малютку — Петьку!
Обоим мальчикам — и жильцу бельэтажа, и обитателю чердака выпало на долю одинаковое число материнских поцелуев; одинаково же любовно целовало обоих и Божье солнышко. Зато положение их в свете было не одинаково: один сидел пониже, другой повыше. Выше-то сидел Петька, — под самою крышей. Петьку кормила грудью сама мать, а Феликса чужая, впрочем, очень честная и добрая женщина, как значилось в её аттестате. Наследника богача катала в роскошной колясочке разряженная мамка, а Петьку носила на руках его собственная мать, не разбирая, в каком была платье — в будничном, или в праздничном, и Петьке было ничуть не хуже.
Скоро оба мальчика начали немножко понимать, подросли, выучились показывать ручонками, какие они большие, а потом стали и лепетать. Оба были премилые мальчугана, оба лакомки и оба избалованы. Когда они стали побольше, обоим доставлял большую радость экипаж коммерсанта. Феликсу и его няне разрешалось садиться рядом с кучером на козлы и смотреть на лошадок, — мальчик при этом воображал, что сам правит ими — Петьке разрешалось садиться на подоконник и смотреть вниз во двор, когда господа собирались выехать. Когда они скрывались за воротами, он слезал с окна, ставил рядом два стула, запрягал их и отправлялся в путь сам. Вот он так в самом деле был кучером, а это получше, чем только воображать себя им! Словом, обоим мальчуганам жилось отлично, но и тому, и другому пошёл уже третий год, прежде чем им удалось в первый раз заговорить друг с другом. Феликса одевали нарядно, в шёлк и бархат, в коротенькие панталончики до колен, на английский манер. «У бедняжки, верно, зябнут коленки!» говорили чердачные обитатели. Петька носил панталоны до самых ступней, но вот как-то, они лопнули как раз на коленках, и Петькиным ногам стало так же прохладно, как ножкам разряженного барчука.
Однажды Феликс с своею мамашей собирался выйти за ворота и в самих воротах столкнулся с Петькой и его матерью. «Дай Пете ручку!» сказала сынку барыня. «Ничего, можешь поговорить с ним!» И один сказал: «Петя!» другой: «Феликс!» Да, больше на этот раз они не сказали ничего.
Жена коммерсанта баловала своего сынка, а Петьку ещё больше баловала его бабушка. Она была уже слаба глазами, но видела в Петьке много такого, чего не видели ни отец, ни мать, ни кто-либо из посторонних. «Голубчик мой пробьёт себе дорожку в свете!» говаривала бабушка. «Он, ведь, родился с золотым яблочком в руке! Я-то разглядела, даром, что слаба глазами! Оно и теперь ещё блестит тут!» И она целовала пухленькую ладонь внука. Родители ничего такого не видели, сам Петька тоже, но, подрастая, он всё охотнее верил этому. «Полно тебе!» говорили ему отец с матерью. «Ведь это бабушка всё сказки тебе рассказывает!» Она таки и мастерица была рассказывать! И Петьке никогда ни надоедало слушать всё одно и то же. Бабушка выучила его также псалмам и молитве «Отче Наш». Он заучил её не как попугай, а со смыслом; бабушка растолковала ему каждое прошение. Особенно заставляли его задумываться слова: «хлеб наш насущный даждь нам днесь!» По бабушкиному толкованию для одного «хлеб насущный» означало непременно мягкий, белый хлеб, для другого же — простой чёрный; одному нужен целый дом с помещениями для служащих, другой живёт себе — не тужит и в маленькой каморке на чердаке. Так-то! Всякий понимает «насущный хлеб» по-своему!
Петька в хлебе насущном недостатка не знал; жилось ему припеваючи; только не всё же быть красным денькам! Пришёл тяжёлый год войны; потянули сначала молодёжь, а там вызвали из запаса и людей постарше. Ушёл на войну и Петькин отец, да одним из первых и пал в борьбе с сильнейшим врагом. То-то горя, то-то слёз было в чердачной каморке под крышей! Плакала и мать, плакали и бабушка с Петькой, плакали и все соседи, приходившие погоревать со вдовой и вспомянуть покойника. Хозяева разрешили вдове остаться в её жилище первый год даром, а потом за самую ничтожную плату. Бабушка осталась жить с невесткой, которая занялась стиркой на «одиноких шикарных господ», как она выражалась. Петьке и теперь ни в чём не пришлось нуждаться; ел и пил он вволю, а бабушка продолжала угощать его такими удивительными сказками и историями, что он в один прекрасный день сам предложил ей отправиться с ним по белу-свету, чтобы потом вернуться домой уже принцем и принцессой в золотых коронах. «Ну, я для этого больно стара!» — сказала она. «А тебе надо сначала много-много учиться, вырасти, сделаться большим и крепким и всё-таки остаться таким же добрым и милым ребёнком, как теперь!»
Петька гарцевал по комнате на палочке с лошадиною головкой; таких лошадок у него была целая пара, но сынку хозяина подарили настоящую живую лошадку, такую маленькую, что её можно было принять за жеребёнка. Петька так и звал её жеребенком, но она уж вырасти не могла. Феликс катался на ней по двору, а иногда выезжал в сопровождении отца и королевского берейтора и на улицу. Увидав в первый раз эту лошадку, Петька с полчаса и глядеть не хотел на своих: они, ведь, были не живые. Потом он спросил мать, почему у него нет настоящей лошадки, как у Феликса. Мать ответила: «Феликс живёт внизу, возле самой конюшни, а ты высоко под крышей. Нельзя таскать лошадей на чердак! Здесь можно держать только таких, как твои! Ну, и катайся на них!» Петька и принялся кататься — от сундука к печке, от печки к сундуку. Сундук был «большой горой с сокровищами», — там, ведь, хранились праздничные наряды Петьки и его матери и серебряные монетки, которые мать копила на уплату за квартиру; печка же была «большим чёрным медведем». Летом он спал, а зимою должен был приносить пользу — согревать комнату и варить обед.
У Петьки был крёстный, который навещал их зимой каждое воскресенье. Дела его шли всё под гору, — говорили о нём мать и бабушка. Сначала он служил в кучерах, но начал выпивать и засыпать на своём посту, а этого не полагается ни часовому ни кучеру. Потом он сделался извозчиком, возил в карете или на дрожках даже самых шикарных господ, но в конце концов стал мусорщиком и разъезжал от ворот к воротам, помахивая своею трещоткой: «Тр-тр-тр!» Из домов выходили женщины и девушки с мусорными бочонками и вываливали мусор к нему в телегу. То-то было трескотни, шума, сора и всякой дряни!
Раз Петька сошёл вниз во двор; мать его ушла куда-то по делу. Он остановился в воротах и увидал на улице крёстного. «Хочешь прокатиться?» — спросил тот. Петька, конечно, хотел, но только до угла. Глаза его так и сияли: он сидел на козлах, и крёстный дал ему в руки кнут! Петька проехался на настоящих, живых лошадях, проехался до самого угла! Там его встретила мать; её эта встреча как будто озадачила: не очень-то, ведь, приятно увидеть своего сынка на козлах мусорной телеги! Петьке сейчас же пришлось слезть; мать не преминула поблагодарить крёстного, но, придя домой, строго запретила Петьке подобные поездки.
Но вот случилось ему опять выйти за ворота. На этот раз на улице не было крёстного, который бы соблазнил его прокатиться, но были другие соблазны. Трое уличных мальчишек копались в проточной канавке, отыскивая себе поживу. Частенько им попадалась под руку пуговица или медный грош, но частенько случалось и порезать руки об осколки стёкол или наколоться на булавку, как, например, сейчас. Ну, как отстать от других? Петька присоединился к мальчишкам и только что сунулся в канаву, нашёл серебряную монетку. На другой день он опять принялся копаться вместе с мальчишками, но те-то только перепачкали себе руки, а он нашёл золотое кольцо! Когда он, сияя от радости, показал им свою находку, они принялись швырять в него грязью, прозвали его «Петькой-Счастливцем» и запретили ему впредь рыться в их компании.
За двором дома коммерсанта находилось порожнее место. Почва была сырая, и, чтобы осушить её и сделать годною для постройки, хозяева разрешили свозить туда сухой мусор. Там его и лежали целые кучи. Крёстный часто ездил сюда, но Петька уже не смел кататься с ним. Уличные мальчишки рылись в мусоре, раскапывая кучи кто щепкою, кто прямо голою рукой, — иной раз попадалось и что-нибудь путное! Петьку тоже потянуло сюда, но мальчишки едва завидели его, закричали: «Убирайся, Петька-Счастливец!» Он не послушался, и один из них пустил в него комком земли. Комок ударился об носок деревянного башмака Петьки, рассыпался, и из него выкатилось что-то светленькое. Петька поднял; это было янтарное сердечко. Мальчик побежал с ним домой, а другие и не заметили, что он при всяких обстоятельствах, даже когда в него швыряли грязью, оставался баловнем счастья.
Серебряную монетку, которую он нашёл в канаве, спустили в его копилку, а кольцо и сердечко мать решила показать жене коммерсанта, — может быть, их следовало представить в полицию, как найденные вещи? Как обрадовалась барыня, увидев кольцо! Это, ведь, было её обручальное кольцо, которое она потеряла три года тому назад. Вот как долго лежало оно в канаве. Петьку щедро наградили за находку; зазвенело у него в копилке! О янтарном же сердечке барыня отозвалась, как о безделушке, которую Петька мог оставить у себя.
Ночью сердечко лежало на комоде, а бабушка лежала в постели. «Что это там горит огоньком, ровно свечка?» сказала она, встала и увидела, что это светится янтарное сердечко. Да, бабушка хоть и слаба была глазами, а видела-то иногда побольше других! У неё было своё на уме, и утром она продёрнула в ушко янтарного сердечка крепкий шнурок, а потом повесила сердечко внуку на шейку. «Никогда не снимай его, разве надо будет переменить шнурок!» — сказала она мальчику. «И не показывай его другим мальчикам, а то они отнимут его у тебя, и у тебя заболит животик!» Это была единственная болезнь, знакомая Петьке. А в сердечке-то и впрямь была чудесная сила! Бабушка потёрла его рукою, потом поднесла к нему соломинку, и та так и прильнула к нему, словно живая!