Книга «Пополь-Ву», Священная Книга Квичей-Майев, впервые появляющаяся на Русском языке во всей своей цельности, представляет исключительный интерес, как древний космогонический и поэтический замысел, слагавшийся вне обычных, известных нам, умственных влияний, и поэтому являющий высокую самобытность. Об этой книге, столь необычной в ряду мировых космогоний, нужно говорить много и долго, нужно, написав отдельное подробное исследование, создать тот глубокий мыслительный фон, отразившись в котором, как в глубине зеркал, она предстала бы преображенно-четкой во всех своих очертаниях и разветвлениях.
Это и будет сделано. Но пусть поживет она пока в своем отдельном чисто-художественном лике, — так, как она возникла на Русском языке.
Лишь на одно мне хочется сейчас указать, — на то, что в этой книге, слагавшейся в чуждых нам странах, на другой половине Земного Шара, есть несколько замыслов, совпадающих с замыслами Европейских, и близких нам Азийских, Африканских, и иных народов. Взяв лишь некоторые замыслы «Пополь-Ву», — историю Девушки, зачинающей от мертвой головы; — похваляющегося Вукуба-Какикса, с его исполинскими сыновьями; — домашнюю утварь и домашних животных, жалующихся на первых человеков; — волшебных Юных, которые, называя по имени властителей Теневого Царства, губят их; — волхвователей, свершающих воочию убиение и воскрешение; — гениев ясновидения, в лике чувствующих, на расстоянии, Тростников; — мы получаем волнующие сближения с замыслами иных народных фантазий.
Это — возврат мыслей, которые движутся в мире по кругам и спиралям. Это — такие состояния творчества, когда в народной душе готовится зиждительный ливень. И вот, собирается гроза, и молнии отвечают друг другу. И когда гроза уже пройдет, можно долго еще видеть, вечером и ночью, как в одном конце неба широкой полосою вспыхивают зарницы, и в другом конце неба мгновенно ответствует широкая вспышка иных зарниц.
Возьмем несколько искорок из этих ночных пересветов.
Предания о бессеменном зачатии, а равно предания о рождении исключительных, чудесно-одаренных, сынов от дев-матерей, так же распространены по Земному Шару, как травы, цветы, птицы, и звери. Эти лазурные звезды, эти алые расцветности цветут в Монголии и в Мексике, в Австралии и в Индии, в Египте и в Русской деревушке. Эти звери блистают внимательными глазами во всех лесах. Эти золотые и серебряные рыбы плавают и вкруг островов Океании, и в затонных водах Польского озера, что зовется Морское око.
Австралийцы племени Арунта имеют твердую убежденность, что рождение ребенка вовсе не есть следствие завершенного праздника телесной любви. Он может быть зачат и без этого тесного соприкосновения его и её. Телесное соприкосновение — самое большее — есть лишь приуготовление матери к зачатию, жизненное обоснование местожительства, в такой-то утробе, ребенка-духа, уже существующего и созданного заранее.
Русский Буря-богатырь Иван-Коровий сын, он же Иван Быкович, конечно, существовал задолго перед тем, как родился от коровы, чрез волшебство золотой рыбки, будь то златоперый ерш или щука. И не было в этом чуде посеяно тех семян, из которых вырастает стебель, зовущийся человеком.
По щучьему же веленью зачала и царевна, родившая мальчика с золотым яблоком в руке, с волшебным яблоком, указующим родителя, скрывайся он в Германской стране, или в одной из земель Славянских.
Золотая рыбка заменяется иногда, в Русских народных сказках, плавающей по воде золотой головой, а в сказке про Надзея попова внука (Афанасьев, «Русские Народные Сказки», книга 4-ая), богатырь зарождается от пепла сгоревшей головы, съеденного неосторожною девицей. Если у Славян и Эскимосов бессеменное зачатие происходит от съеденной рыбы, у Океанийской или Индусской девушки оно является следствием съеденного сочного плода, у Монгольской царевны происходит от прикосновения к ней солнечного луча, у матери Вицлипохтли, бога-колибри, от того, что комочек златистых перьев, ниспавших в луче Солнца пред женщиной, которая мела храм, эта женщина положила себе на грудь.
Книги, повествующие о бессеменном зачатии, имеются в разных литературах в большом количестве.
Взглянем на некоторые из этих цветистостей, не пытаясь построить какую-либо классификацию, и не сажая бабочек на булавки длинными рядами, в стеклянной гробнице. Пусть помелькают они в переливном беспорядке своими красочными крыльями.
Как только начинают говорить о каких-нибудь легендах, захвата широкого, морского, мне всегда вспоминается Северный гений песни, вековечный заклинатель, старый верный Вейнэмейнэн. Хорошо говорит о нём «Калевала», в превосходном воссоздании Л. П. Бельского, (Руна 1-ая).
«По одной идут к нам ночи,
Светят дни по одиночке —
Был один и Вейнэмейнэн,
Этот вечный песнопевец;
Дочь творенья, дева Каве,
Мать была его родная.»
Каве, она же Ильматар, дочь Воздуха и матерь Моря, непорочно проводила всё время своей девичьей жизни, но стало ей скучно проживать всё одинокой и постоянно жить в девицах —
«Средь большой страны воздушной,
В растянувшихся равнинах.»
И, не захотев больше быть средь большой страны воздушной, в распростершихся пустынях, спустилась она вниз, склонилась над уровнем вод, над волною извивно-змеиной, склонила свой лик на хребет прозрачный моря, ветер подул неистовый, с Востока поднялась буря, замутилось море пеной, высоко взбрызнули волны.
«Ветром деву закачало,
Било во́лнами девицу,
Закачало в синем море,
На волнах с вершиной белой;
Ветер плод надул девице,
Полноту дало ей море».
С Востока на Запад, с Севера на Юг, из конца в конец Мира, металась в пытках Воздушная Дева, целых семьсот лет, девять жизней человека, а дитя не рождалось.
«Я чего теперь достигла,
Что из воздуха я вышла,
Что меня гоняет буря,
Что волна меня качает…»
плакалась Дева Каве. Бог неба, громовый Укко, услышал ее, послал волшебную утку, искала утка приюта, нет его, подняла матерь воды, мать-дева, колено из волн, чтоб утка могла свить гнездо, и снесены были семь яиц, в священной семикратности — шесть золотых и одно железное. Села утка на гнездо, воспламенилась от теплоты нога Каве, тряхнула она коленом, упали все яйца в море, разбились, но не погибли. Как и в Австралийских областях то было, из яйца, из нижней части, вышла земля, из яйца, из верхней части, вышло небо, из желтка — солнце, из белка — месяц, из пестрой части — звезды, из темной части — тучи. И создала матерь воды глуби морские, ямы для рыб, берега, затоны, бухты, мысы, утесы. Запестрели ярко камни, и, стосковавшись в темной внутренней утробе, Вейнэмейнэн прорвался к звездам из своих затворов, пять лет носился по морю, носился и шесть, и семь, и восемь, но, достигнув числового лика Вечности, 8-и, оперся на сушу, и, бессмертным певцом став на земле, залюбовался на Северное Семизвездие.
Но из всех народов Земного Шара ни один, быть может, не полюбил так мысль о бессеменном зачатии и чудесном рождении, как Китайцы. У них есть подробная национальная история, рассказывающая наиболее интересные события. Эта история изложена в ста книгах, и из этого числа одна книга всецело посвящена чудесным зачатиям и рождениям.
Девы-матери царей и героев носят обыкновенно имена, озаренные означительной красотой: Дева Возносящаяся; Красота Жданная; Верность Великая; Счастье Всемирное; Та, что Сама украшает Себя.
Чудесные зачатия, в Китайских преданиях, многоразличны в своей утонченности, но в различии имеют все нечто общее в одухотворенности, подобно тому как разнообразны и родственны в своей особой утонченности создания Китайской Народной Лирики.
Дева Чинг-Му зачала оттого, что съела водный цветок, упавший на её одежду, пока она купалась. Мать знаменитого воителя Вэна, Чанг-Ши, зачала оттого, что небесный дух, Лю-Кинг, положил на её грудь жемчужину, при чём это было лишь во сне. Царице Вэй-Као привиделось во сне, что Солнце бросает на нее свои лучи через окно, золотит, целует, и жжет; и так и сяк она уклонялась от лучей, но они настигали ее всюду; сама не зная, что́ с ней, она зачала, и родила красивого царевича. Мать всемирно-известного мудреца, Лао-Тцзе, зачала от великой падучей звезды; и подобно тому как Вейнэмейнэн медлил в утробе своей девы-матери Каве, Лао-Тцзе не рождался восемьдесят лет, и родился лишь тогда, когда мать его прилегла под сливное дерево, всё усеянное белыми цветами. Мать лучшего Китайского поэта, Ли-Тай-Пэ, зачала оттого, что Вечерняя Звезда на нее поглядела и уронила свой луч. И еще одна дева-мать зачала оттого, что в небесном сиянии два небесные духа встали около неё справа и слева и кадили из легких кадильниц, а в то же время грудь её была залита солнечным светом. И еще одна дева-мать зачала оттого, что, когда спала она, небесный дух, одетый в длинный покров из парчи, сошел с созвездия Большой Медведицы, и, держа в руке душистый цветок, повеял на нее цветочным благовонием.
Народная фантазия не любит хвастовство и часто изображает его наказываемым. Известны, в этом смысле, разные места Русских Былин. Подобное повторяется и в фантазии других народов.
В руне 3-ей «Калевалы» описывается космогоническое хвастовство Юкагайнэна, героя вообще мало-основательного, сопровождавшееся последствиями почти столь же для него зловещими, как и следствия хвастовства Вукуба-Какикса и его сыновей. Юкагайнэну не давали покоя напевы Вейнэмейнэна, и он задумал с ним состязаться. Запрягши в златые сани огнедышащего коня, он едет навстречу Вейнэмейнэну, задевает его, и предлагает пропеть состязательные песни. Сперва Юкагайнэн сообщает лишь общеизвестности о нравах зверей и рыб, и делает малый перечень географических достопримечательностей. Когда Вейнэмейнэн говорит, что
«Ум ребячий, бабья мудрость
Неприличны бородатым»,
и требует сказать «вещей начало, глубину деяний вечных», Юкагайнэн несколько усложняет свое пение, и хорошо говорит между прочим, что
«Всех лекарств — вода старее,
Пена — средство в заклинаньях»; —
а также, что
«Всех земель — старей болота,
Ива — старше всех деревьев…»
Но Вейнэмейнэн требует бо́льшего, и Юкагайнэн говорит:
«Помню древность я седую,
Как тогда вспахал я море,
И копал морские глуби;
Рыбам вырыл я пещеры,
Опустил я дно морское,
Распростер тогда озера,
Горы на горы метал я,
Сотворил большие скалы…
Сотворил я эту землю,
Заключил в границы воздух,
Утвердил я столб воздушный,
И построил свод небесный,
Солнце светлое поставил,
И Медведицу на небе,
Звезды по небу рассыпал».
Обличив лгуна в выдумке, и услышав брань в ответ, Вейнэмейнэн приходит в гнев, и начинает петь заклинательную песнь. Он запел — и всколыхнулись озера, задрожали горы, хранящие медь, дробились утесы, на дуге лапландца Юкагайнэна выросли ветви, хомут превратился в иву, кнут стал осокой, конь скалой, меч — молнией, раскрашенный лук — радугой над морем, шапка — тучей, пояс лапландца — звездами, сам Юкагайнэн по бедро ушел в болото, стал тонуть, тонуть, и вовсе бы потоп, если б не откупился от мести Вейнэмейнэна, в минуту как ушел до рта в трясину, пообещав отдать ему в жены свою родную сестру Айно, которая, однако, в дальнейшем повествовании, не пожелала быть женой Финнского песнопевца, и, бросившись с утеса в Море, превратилась в морскую деву-рыбу.
Жалующиеся на дурное обращение домашняя утварь и домашние животные первых человеков «Пополь-Ву» напоминают следующий отрывок 15-ой руны «Калевалы». Когда мать Лемминкейнэна ищет тело погибшего своего сына, она вопрошает о своем сыне ель, дуб, дороги, месяц, и солнце. Но дерево отвечает:
«О себе лишь я забочусь,
О твоем ли думать сыне,
Жребий выпал мне жестокий,
И постигнут я несчастьем:
Из меня ведь колья тешут,
Из меня дубинки режут,
На дрова меня изводят,
Скоро я совсем исчезну».
И Богом данные дороги отвечают матери:
«Жребий выпал нам жестокий,
Мы постигнуты несчастьем,
Всё бегут по нас собаки,
Проезжают здесь колеса,
Башмаки нас сильно топчут,
Прижимают нас подошвы».
Подобно же отвечает и озабоченный месяц:
«Жребий выпал мне жестокий,
И постигнут я несчастьем:
Я один блуждаю ночью,
И свечу в мороз жестокий;
Я зимой на строгой страже,
А на лето пропадаю».
И только всезнающее солнце дает нужные указания, ибо
«И про это знало солнце».
Мы редко понимаем, что имя человека, и любого другого существа, и каждого предмета, есть не случайность, а магическое означение его сущности, тайнопись его я, очерк его лика. Человек же первобытный очень хорошо это понимает, и потому неохотно говорит другому свое имя, боясь враждебных злых начарований, — как еще менее охотно, быть может, он даст другому какую-нибудь свою вещь, или частичку своего телесного я, вроде малого пучка волос, — ибо с этими вещественными знаками личности так легко устроить злую игру колдованья. Живя в вечном пантеистическом восприятии беспредельной одухотворенности всего, первобытный человек понимает, что у каждого звука, как у каждой начертанной линии, у каждого буквенного или образного означения, есть и свой собственный лик и своя собственная колдовская чара. Для первобытного, как и для ребенка, еще не ушедшего из лабиринтов бессознательного внутреннего постижения, все буквы суть маленькие человечки, которые могут вредить и помогать, все звуки суть действенные звери, птицы, чудовища, гении, духи. Если должным образом произнести такое-то слово, назвать такое-то имя, — какая страшная в этом возникает сила! Древние Египтяне, думая о том, чтоб отшедший был достодолжным образом приуготовлен для своего странствия в Запредельном, построили сложную систему мумизирования, и заботились, соблюдением известных обрядностей и осуществлением определенных заклинаний, о всех многообразных расчленениях человеческого я, — о его хат, т. е. физическом теле, о его ка, т. е. двойнике, о его ба, т. е. душе, о его аб, т. е. сердце, о его хаибит, т. е. тени, о его ху, т. е. духе, о его сэхэм, т. е. жизненной силе, о его саху, т. е. духовном теле, но наиболее тщательная забота была посвящена сохранению его рэн, т. е. имени. Чтоб имя человека не потерялось, предпринимались крайние предосторожности, ибо Египтяне полагали, что, раз имя утрачивалось, человек переставал существовать. Человеческое имя считалось наиважнейшею частью человеческого я, в деле его сохранения в зыбях Вечности.
Имя человека есть ключ к человеку.
Когда, в 26-ой руне «Калевалы», Лемминкейнэн направляется в пагубные области северной адской страны Похьолы, мать удерживает его и говорит, что разные гибели ждут человека, отправляющегося в эту страну, и нет возможности от них уберечься. Первая погибель: чуть проедешь день, встретишь огненную реку, в огненной воде горит скала, на скале пылает холм, на холме пылает орел, и ночью точит зубы, а днем острит когти — на всех, кто подходит близко. И вторая погибель: на второй день открывается огненный ров, бесконечно протянувшись от Востока на Запад, полный горячих камней, раскаленных глыб, обрывистая пылающая баня. И третья погибель: в самом узком месте у ворот Похьолы, что видны еще через день, во мраке блуждает волк и ходит при мерцании медведь. И еще погибель: лишь подойдешь ко двору Похьолы, там частокол из железа, стены от земли до неба, из стали, стены как колья, как копья, оплетены змеями, ящерицами, а на земле растянулись ехидны. Но Лемминкейнэн припас глухариных перьев, и когда увидел огненного орла, он потер перья, и возникло стадо глухарей и стая рябчиков; ими заткнул он огненное горло пылающей птицы и освободился. Когда увидел огненный ров, он воззвал к богу неба, Укко, и тот послал тучу, тот послал могучий снег, и он устроил чародейством ледяной мост через озеро со снегом. Он припас также овечьей шерсти, в должную минуту потер ее, и подув на эти комочки, выпустил стадо ягнят и веселых козликов. Волк и медведь были тоже обмануты. Доехав до железного забора, он вынул зачарованный свой нож и исколол в куски ограду. Но на земле лежала ехидна, у неё было тысяча жал и языки длиною с копья. Против этого последнего страшного врага Лемминкейнэн применяет силу слова. Он называет ехидну, он произносит заклинание, он определяет сущность её имени, произносит слово глубокой древности, рассказывает её начало, рожденье, указывает, что́ от кого она получила. И побежденная силой воззванья к своему имени, чарой определенья, ехидна сползает по дороге и освобождает путь.
Когда позднее, в руне 30-ой, хозяйка Похьолы, Лоухи, спускает на Лемминкейнэна мороз, герой хватает его руками и зачаровывает, называя по имени и рассказывая ему, кто он, мороз, и как он возник и вырос. Сын северного ветра видит неминучую беду, угрозу горнила и лета, и признает себя побежденным.
Имя каждого существа есть волшебная чара, и кудесники, знающие имена всех богов, сильнее самых богов, ибо, достодолжным образом взывал к ним, они подчиняют волю богов — своей. На этом основывалась, длившаяся несчетные тысячелетия, тайна могущества Индусских браминов и Египетских жрецов.
В Египетских повестях, взятых из папирусов, есть разные рассказы о том, как Египетские волшебники делают чудеса, и совершают превращения. В первой книге коллекции: «Egyptian Tables translated from the papyri», Edited by W. M. Flinders-Petrie, London, 1899, есть три рассказа, которые так и названы рассказами о волшебниках. В первом волшебник делает крокодила из воска, дабы наказать юношу, повинного в прелюбодеянии, и крокодил, по очереди, то предстает как крокодил из воска, то как настоящий ныряющий и прожорливый крокодил. Во втором рассказе царь Сенеферу грустит, волшебник советует ему покататься на лодке со всеми красивыми девушками гарема. И сам волшебник едет с ними. Двадцать девственных девушек поют. Вдруг та, что была у руля, коснулась своих волос, и головной убор из нового малахита упал в воду. Она перестала петь и грести, и все перестали. Царь спросил: «Почему не гребешь?» Она сказала: «Уронила в воду мой убор из малахита». Он сказал: «Греби, я его заменю». Она сказала: «Но я хочу получить назад мой собственный». Тогда волшебник произнес магическое слово, и одну часть озерных вод он поставил на другую, и явил головной убор, лежавший на раковинах. И так вернулся малахит к красавице и с пеньем девушек — веселье в сердце царя. В третьем рассказе волшебник совершает чудеса, вполне схожие с теми, которые совершают Юные пред властителями Края Теневого в «Пополь-Ву». Пред фараоном и придворными его он отрубает голову утке, и туловище ее кладет в западную часть чертога, а голову в восточную, и произносит магические заклинанья. И едва он их произносит, как утка вспорхнула, и голова её тоже, и они соединились. И утка стояла и крякала. И был принесен гусь, и с ним было сделано то же. И был приведен бык, и с ним было сделано то же.
Известны также волхвования, коими последний истинно-Египетский фараон сражал своих врагов. Он был искусный звездочет, и ведал сокровища мудрости, и знал, что́ было в глубинах Нила и в глубине небес. Если ему угрожал враг, морской или сухопутный, он, вместо того, чтобы высылать своих моряков и воинов в битву, удалялся в свой покой, наполнял сосуд водою, делал восковые фигуры врагов и солдат своих, а равно восковые изображения кораблей, надевал плащ Египетского волхва, брал в руку эбеновый жезл, — и боги, демоны, и ветры повиновались ему. Восковые фигурки Египетских воинов побивали врагов, а в это же время вражеский флот воистину шел ко дну. Но однажды он увидел, что Египетские боги правят вражескими кораблями, и тогда Нектанэб понял, что Египту пришел конец. Изменив свой внешний лик, он бежал в Македонию, и там существовал как Египетский волшебник, и осенил божественными чарами мирового героя, Александра Великого.
В народных преданиях разных стран часто повторяется пример того, как существо или вещь, оставленные родному, или другу, удаляющимся в чужие страны, или в какое-либо место испытаний, дают знать оставшимся о судьбе ушедшего. Отмеченное растение расцветает или вянет в соответствии с тем, торжествует ли отсутствующий над превратностями или погибает. Оставленное, таким образом, как бы в залог, животное может подавать свой голос. И даже неодушевленный предмет дает свое указание.
В Русской сказке «Иван Быкович» (А. Н. Афанасьев, «Русские Народные Сказки», книга 1-ая), бездетные царь и царица молятся о даровании им ребенка. Во сне им привиделся тихий пруд, в том пруде златоперый ерш, — коли съест его царица, сейчас забеременеет. Ерша изловили, кухарка его вычистила, вымыла, помои на двор выставила, сварила рыбу и посуду подлизала. Возникает тройная беременность: царицы, кухарки, и выпившей помои коровы. В один день и час рождаются три прекрасные сына у каждой, и самый сильный из них Иван Быкович, сын коровы. Заехав в чужедальнюю сторону, три брата должны по ночам, каждый по очереди, сторожить. Ни царский сын, ни кухаркин неспособны бодрствовать и быть на дозоре. Пока они спят, Иван Быкович убивает в первую ночь чудо-юдо шестиглавое, и во вторую чудо-юдо девятиглавое. Когда подходит третий бой с чудом-юдом двенадцатиглавым, он повесил на стене белое полотенце, под ним поставил миску и говорит братьям: «Я на страшной бой иду; а вы, братцы, всю ночь не спите да присматривайтесь, как будет с полотенца кровь течь: если половина миски набежит — ладно дело, если полна миска набежит — всё ничего, а если через край польет — тотчас спускайте с цепей моего богатырского коня и сами спешите на помочь мне». Таким образом, двенадцатиглавое чудо-юдо, имевшее дар огненным пальцем приращать на прежнем месте свои срубленные головы, было побеждено, ибо полотенце и миска во́время призвали необходимую помощь.
В другой сказке из того же цикла, «Буря-богатырь Иван-Коровий сын», роль ерша играет щука, а спасительные указания получаются через стол со свечкой, которая должна была в роковую минуту догорать, и с помощью воткнутого в стену ножа, на который было повешено полотенце над тарелкой, куда капает кровь.
Схожее с этим мы видим и в «Калевале», (Руны 12-ая—15-ая). Юный Лемминкейнэн собирается в адские области холодной Похьолы, и говорит:
«Дай кафтан мне для сраженья,
Страсть влечет меня на битву,
Пиво битвы буду пить я,
Испытаю мед сраженья».
Несмотря на все уговоры матери, сообщающей ему, что его Лапландцы запоют, и Турьянцы, т. е. сыны Норвегии, заколдуют и положат в угли на жаркую золу и раскаленные камни, он отправляется во враждебные области, а перед этим наряжается, причесывается, и, бросая щетку к печке, к косяку, говорит:
«Лишь тогда несчастье злое
Лемминкейнэна постигнет,
Коль из щетки кровь закаплет,
Если красная польется».
Лемминкейнэн прошел через испытания и запел заклинательные песни:
«Полилось из шубы пламя,
И огонь в глазах блистает…
Он запел — и кто был лучшим,
Стал певцом совсем негодным;
Он набил им в рот каменьев,
Скал наставил на равнинах»…
Лемминкейнэн заклял волшебным пением всех воинов, лишь не заклял дрянного полуслепого пастуха, и тот пронзил его стрелой и бросил в подземную пучину Туонелу. Тут-то из щетки, в доме матери героя, полилась кровь, закапали красные капли со щетины. Мать Лемминкейнэна поспешает к хозяйке Севера, Лоухи, находит в воде растерзанное тело сына, собирает его по частям, как собирала Изида четырнадцать частей разрубленного тела Озириса, сшивает его, скрепляет его, и оживляет звездным медом, который, из соседства Большой Медведицы, ей принесла «птичка меда, Божья пчелка», именуемая еще в «Калевале» — пчелка, быстренькая птичка, пчелка, умная та птичка, птичка воздуха, та пчелка, и пчелка, легкий человечек.