Патологическая литература и больные писатели. Эдгар Аллан Поэ (Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки)/ДО
| Эдгаръ Алланъ Поэ |
| Изъ цикла «Патологическая литература и больные писатели». Опубл.: 1898. Источникъ: Новый журналъ иностранной литературы, искусства и науки. Годъ второй. Т. III. № 2 — февраль. 1898. Томъ I. Иллюстрированное ежемѣсячное изданіе. С. 190-200. |
ПАТОЛОГИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА И БОЛЬНЫЕ ПИСАТЕЛИ.
___________
Эдгаръ Алланъ Поэ[1]).
Поэ происходилъ изъ старинной англійской семьи, со временъ Кромвелля жившей въ Ирландіи. Въ половинѣ XVIII столѣтія, прадѣдъ писателя эмигрировалъ въ Америку, гдѣ ему, должно быть, не повезло, такъ какъ сынъ его, дѣдъ Эдгара, былъ каретникомъ въ Балтиморѣ. Во время войны за независимость онъ, впрочемъ, успѣлъ выдвинуться и сдѣлался генераломъ. Судя по разсказамъ, генералъ Поэ былъ человѣкъ крутой, энергичный, хорошій гражданинъ и хорошій солдатъ. Про жену его исторія умалчиваетъ, равно какъ и про дѣтей, за исключеніемъ старшаго, Давида, который сталъ отцомъ нашего героя. Этотъ Давидъ былъ, повидимому, уродомъ въ пуританской семьѣ генерала. Еще въ ранней юности, будучи посланъ въ Джорджію, учиться законовѣдѣнію у одного легиста, онъ бѣжалъ съ дороги и присоединился къ труппѣ странствующихъ актеровъ, съ которыми и прожилъ свою недолгую жизнь самымъ безпутнымъ образомъ, пьянствуя, играя самыя незначительныя роли и кочуя съ мѣста на мѣсто.
Въ той же труппѣ находилась хорошенькая дѣвушка, нѣкая Елизавета, дочь одной лондонской актрисы отъ неизвѣстнаго отца. Привезенная въ Америку совсѣмъ маленькой, она выросла на сценѣ, играя сначала нимфъ и амуровъ, а потомъ съ большимъ успѣхомъ участвуя въ опереткѣ, въ которой брала самыя «канальскія» роли. Въ одинъ прекрасный день мать ея бѣжала съ какимъ-то піанистомъ, а Елизавета, не долго думая, вышла за мужъ за одного актера, весьма скоро, однако же, отправившагося на тотъ свѣтъ. Черезъ три мѣсяца послѣ его смерти Елизавета была уже женою Давида Поэ.
Оба алкоголики, оба чахоточные, молодые супруги прожили, однако же, достаточно долго для того, чтобы имѣть троихъ дѣтей, изъ коихъ старшій, Вильямъ, весьма глупый, по ремеслу паяцъ, умеръ въ молодости отъ пьянства, а младшая, Розалія, была совершенной идіоткой и кончила жизнь въ больницѣ. Вторымъ сыномъ былъ Эдгаръ, родившійся въ 1809 году, 19 января.
Въ началѣ 1811 года умеръ Давидъ Поэ, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ за нимъ послѣдовала и Елизавета. Дѣти остались безъ всякихъ средствъ къ жизни. Дѣдушка-генералъ, прекратившій всякія сношенія съ Давидомъ еще со времени поступленія послѣдняго въ труппу, не захотѣлъ и слышать о своихъ внукахъ, изъ которыхъ старшему было только пять лѣтъ. Добрые люди разобрали сиротъ, причемъ Эдгаръ попалъ къ богатому торговцу табакомъ, Джону Аллану, жена котораго, не имѣвшая дѣтей, соблазнилась блестящими глазками и преждевременнымъ развитіемъ трехлѣтняго Эдгара.
Не намѣреваясь усыновить его вполнѣ, Алланы забавлялись своимъ пріемышемъ, держали его въ роскоши, одѣвали въ бархатъ, осыпали игрушками, но воспитанія и образованія никакого не давали, потому что сами были люди необразованные и не знали, какъ приняться за это дѣло. Между тѣмъ, если что могло спасти Эдгара отъ послѣдствій плохой наслѣдственности, такъ это именно толковое и систематичное воспитаніе, а простое баловство, да еще съ оттѣнкомъ нѣкотораго презрѣнія, только ухудшало его положеніе. Впослѣдствіи, описывая въ «Вильямѣ Вильсонѣ» (вообще имѣющемъ большое біографическое значеніе) свое дѣтство, Поэ самъ говоритъ, что, благодаря баловству, сталъ своевольнымъ и капризнымъ мальчикомъ, вертѣвшимъ всей семьей Аллановъ, но, въ то же время, ни по имени, ни по чувству къ ней не принадлежавшимъ. Кто тутъ былъ виноватъ, Алланы ли, не умѣвшіе понять характеръ своего пріемыша (какъ это утверждаютъ панегиристы послѣдняго), или самъ Эдгаръ, съ дѣтства державшійся отъ всѣхъ особнякомъ,—рѣшить трудно.
Въ 1815 году Алланы переселились на нѣсколько лѣтъ въ Англію, гдѣ и помѣстили Эдгара въ одинъ пансіонъ около Лондона. Пребываніе въ этомъ пансіонѣ оставило въ немъ довольно хорошую по себѣ память, насколько можно судить по описанію, помѣщенному въ «Вильямѣ Вильсонѣ»; но старинное зданіе, въ которомъ жили ученики, съ окружающимъ его вѣковымъ паркомъ, не могло не развить мистическаго чувства въ мальчикѣ, и безъ того наклонномъ къ мистицизму. Справедливо или нѣтъ, но Эдгаръ Поэ, въ томъ же самомъ разсказѣ, относитъ начало своихъ душевныхъ мукъ и психическаго раздвоенія къ годамъ, проведеннымъ въ Англіи. Дѣло въ томъ, что у Вильяма Вильсона (Эдгара Поэ тожъ), мальчика энергичнаго, испорченнаго, своевольнаго и развратнаго еще въ школѣ, появился двойникъ, рѣшительно во всемъ на него похожій, не исключая имени, но скромный, правдивый, строгій и корректный, однимъ словомъ—воплощенная совѣсть. Этотъ двойникъ ни на шагъ не отставалъ отъ Вильсона, становясь между нимъ и всякимъ его дурнымъ дѣломъ. Такое досадное вмѣшательство сначала выводило Вильсона изъ себя, затѣмъ навело на него мистическій ужасъ, особенно когда преслѣдованія двойника не прекратились и по выходѣ изъ школы. Вильсонъ сталъ бѣгать отъ него, переѣзжать съ одного конца свѣта на другой, и, наконецъ, убѣдившись, что убѣжать невозможно, убилъ его во время одной оргіи, которой двойникъ мѣшалъ. Но убивъ, онъ понялъ, что послѣдній былъ лишь его совѣстью, которая сказала ему умирая: «Ты побѣдилъ, я перестаю существовать. Но помни, что съ этой минуты ты так-же умеръ! Умеръ для Свѣта, для Неба, для Надежды!»
На самомъ дѣлѣ, однако же, несчастный Поэ не могъ убить своей совѣсти; она мучила его до самой смерти и гораздо болѣе, чѣмъ онъ того заслуживалъ. Алкоголикъ и аффективный характеръ по натурѣ, по наслѣдству, онъ всю жизнь горько каялся въ своихъ ежеминутныхъ паденіяхъ и вновь послѣ того падалъ. «Я страшно нуждаюсь въ симпатіи или, лучше сказать, въ милосердіи моихъ ближнихъ», говоритъ Вильямъ Вильсонъ. «Мнѣ хотѣлось бы убѣдить ихъ въ томъ, что я рабъ обстоятельствъ, борьба съ которыми не по силамъ человѣку. Я желалъ бы, чтобы они, узнавъ мою жизнь, не отказались признать хоть часть моихъ ошибокъ и заблужденій неизбѣжными, роковыми…»
На тринадцатомъ году, Эдгаръ Поэ, вмѣстѣ съ Алланами, вернулся въ Америку и былъ помѣщенъ въ одну изъ школъ Ричмонда, гдѣ скоро пріобрѣлъ уваженіе товарищей за свои блестящія способности. Его не любили, однако же, «Поэ былъ капризенъ, своеволенъ, любилъ командовать и не выказывалъ ни особой доброты, ни даже любезности», говоритъ одинъ изъ его однокашниковъ, полковникъ Престонъ, «поэтому онъ не могъ сдѣлаться ни душою школы, ни ея фаворитомъ, несмотря на всѣ свои достоинства.» Кромѣ того, онъ былъ страшно замкнутъ, да и его происхожденіе отталкивало товарищей, хотя они и были республиканцы.
Въ семнадцать лѣтъ Поэ поступилъ въ Виргинскій университетъ (въ Шарлотвиллѣ), гдѣ сразу предался карточной игрѣ и отчаянному пьянству. По разсказамъ товарищей, Поэ пилъ «какъ варваръ», то есть не для того, чтобы насладиться вкусомъ напитка, и даже не для того, чтобы испытать пріятное опьяненіе, а просто какъ бы по органическому влеченію. Въ то время, когда другіе студенты, играя въ карты, понемножку потягивали пуншъ, Поэ пилъ залпомъ голый ромъ, цѣлыми стаканами, почти не пьянѣя при этомъ. Онъ и всю жизнь пилъ такимъ же образомъ, по временамъ совсѣмъ бросая спиртные напитки, а по временамъ накидываясь на нихъ, какъ голодный на хлѣбъ. Мы, русскіе, давно знакомы съ этой формой пьянства, которая называется у насъ запоемъ, но въ остальной Европѣ она встрѣчается очень рѣдко и, главнымъ образомъ, въ англо-саксонской расѣ, такъ же, какъ и мы, потребляющей не виноградное вино, а крѣпкіе напитки — водку, ромъ, виски, джинъ и проч. Запой отличается отъ обыкновеннаго пьянства и отъ простого неумѣреннаго потребленія вина своимъ чисто болѣзненнымъ характеромъ. Обыкновенный пьяница пьетъ для удовольствія, потому что ему пріятенъ вкусъ вина или даже самое опьяненіе; человѣкъ, неумѣренно потребляющій спиртные напитки, доходитъ до этого путемъ долговременной привычки, онъ пьетъ вино или пиво — какъ квасъ, не только не гоняясь за опьяненіемъ, но даже избѣгая его. Запойный же пьяница пьетъ нехотя, даже съ отвращеніемъ, проклиная свою судьбу, раскаиваясь, давая зароки, борясь съ собой ежеминутно. Онъ пьетъ только потому, что организмъ его, обыкновенно въ силу наслѣдственной привычки, не можетъ обходиться безъ алкоголя. Вся жизнь запойнаго пьяницы есть одна сплошная мука, физическая и нравственная. Трезвый — онъ испытываетъ мученія совѣсти, сознавая свое безволіе и предвидя впереди гибель; пьяный — онъ превращается въ дикаго звѣря, готоваго изъ-за водки и на убійство, и на самоубійство. Запойные пьяницы и кончаютъ обыкновенно или тюрьмой, или самоубійствомъ, или сумасшедшимъ домомъ.
Эдгаръ Поэ, благодаря своей наслѣдственности (идущей, можетъ быть, и далѣе родителей, такъ какъ въ письмѣ одного изъ его родственниковъ встрѣчается указаніе на то, что алкоголь есть самый опасный врагъ ихъ семьи), принадлежалъ именно къ числу такихъ несчастныхъ. Въ университетѣ онъ пробылъ всего только одинъ годъ, окончательно спившись съ круга и надѣлавъ большихъ долговъ. Г. Алланъ уплатилъ эти долги и взялъ было его къ себѣ въ контору, но Поэ бѣжалъ изъ нея въ Бостонъ, мечтая немедленно прославиться въ качествѣ писателя. Въ Бостонѣ онъ дѣйствительно издалъ книжку плохихъ стиховъ, на которую никто не обратилъ ни малѣйшаго вниманія. Тогда, въ жизни Поэ наступилъ періодъ, о которомъ мы имѣемъ лишь самыя смутныя и притомъ разнорѣчивыя свѣдѣнія. По однимъ источникамъ, лучше сказать — по словамъ самого Поэ (въ «Жизни артиста»), онъ будто бы ѣздилъ въ Европу, вмѣшался въ борьбу грековъ съ турками, былъ раненъ на дуэли въ Парижѣ и спасенъ отъ смерти какою-то высокопоставленной дамой, которая дала ему и средства на возвращеніе въ Америку. А по другимъ источникамъ, Поэ просто поступилъ солдатомъ въ американскую армію, гдѣ и пробылъ два года, отличаясь примѣрнымъ поведеніемъ и приготовляя къ печати вторую книжку стиховъ, почти столь же плохихъ, какъ и первые. Эта послѣдняя версія подкрѣпляется офиціальными данными—послужнымъ спискомъ Поэ, до сихъ поръ хранящимся въ архивахъ военнаго министерства Штатовъ, а кромѣ того еще и тѣмъ обстоятельствомъ, что въ 1829 году, г. Алланъ, узнавъ о хорошемъ поведеніи Эдгара въ военной службѣ помогъ ему поступить въ Вестъ-Пойнтскую военную школу, гдѣ Поэ сразу запилъ, дѣлался страшно раздражителенъ и сталъ безобразничать, за что черезъ годъ и былъ исключенъ.
Очутившись на улицѣ, съ двѣнадцатью су въ карманѣ, Эдгаръ попробовалъ обратиться за помощью опять къ Алланамъ, но г-жи Алланъ въ это время не было уже на свѣтѣ, а мужъ ея, женившійся во второй разъ и готовившійся сдѣлаться отцомъ, отказался входить съ нимъ въ какія бы то ни было сношенія. Кое-какъ добрался Эдгаръ до Нью-Іорка и издалъ тамъ третій томъ своихъ стиховъ, на этотъ разъ порядочныхъ, но тоже не обратившихъ на себя вниманіе. Изъ Нью-Іорка онъ скоро переѣхалъ въ Балтимору, гдѣ четыре года сряду бился, какъ рыба объ ледъ, почти умирая съ голоду. Въ это время началъ онъ писать свои знаменитые разсказы, но никакъ не могъ найти для нихъ издателя, и даже журналы отказывались помѣщать на своихъ страницахъ такія «безнравственныя и ничего не говорящія» вещицы. Одна мѣстная газетка, предложившая премію во сто долларовъ за лучшій разсказъ въ прозѣ, выдала, впрочемъ, эту премію Поэ, въ 1831 году, за «Рукопись, найденную въ бутылкѣ», и напечатала самый разсказъ, но толку не вышло никакого—разсказъ не былъ замѣченъ, и Поэ, попрежнему, продолжалъ голодать.
Въ мартѣ 1835 года одинъ литераторъ изъ Балтиморы нашелъ его почти умирающимъ отъ истощенія и рекомендовалъ Ричмондскому журналу, который не только напечаталъ весь запасъ разсказовъ, имѣвшихся въ портфелѣ автора, но и принялъ его самого на службу въ свою контору. Съ этого времени начинается извѣстность Поэ, которою онъ, однако же, не смогъ надлежащимъ образомъ воспользоваться. Писалъ онъ рѣшительно во всякомъ родѣ и обо всемъ, но создалъ очень мало, отчасти потому что писалъ почти исключительно изъ-за денегъ, подчиняясь вкусамъ и требованіямъ своихъ издателей, а отчасти и по недостатку эрудиціи, по недостатку психическаго запаса, такъ сказать.
Лучшими его произведеніями являются, конечно, беллетристическія, именно тѣ разсказы, которыми онъ завоевалъ себѣ европейскую извѣстность, хотя въ Америкѣ они были приняты очень плохо. «Слишкомъ темно,—писалъ Эдгару одинъ американскій редакторъ,—не поймешь, о чемъ идетъ рѣчь. Заурядный читатель никогда не догадается, къ чему авторъ клонитъ и потому не будетъ въ состояніи насладиться его шутками.» Шутки въ сочиненіяхъ Эдгара Поэ можетъ найти только американецъ стараго времени, съ его бычачьими нервами и грубо-практическимъ направленіемъ. Всѣ эти сочиненія, напротивъ того, проникнуты глубокимъ и, надо признаться, довольно узкимъ и однообразнымъ чувствомъ безъисходнаго страха. Поэ какъ будто бы наслаждается фантастическими, полусумасшедшими страданіями своихъ героевъ. Онъ придумываетъ положенія одно другаго страшнѣе и невозможнѣе, такъ что, не будь онъ вполнѣ искрененъ, не излагай дѣйствительныхъ ощущеній своей больной души, его разсказы оказались бы невозможно ходульными, никто не сталъ бы ихъ читать. Разсказы эти потому только и произвели впечатлѣніе въ Европѣ, что эта послѣдняя изломана психически, что среди ея сыновъ слишкомъ много людей, столь же сильно искалеченныхъ судьбою, какъ и самъ Эдгаръ Поэ. Въ Америкѣ такихъ людей мало, и потому Америка его не поняла.
Первыми по времени беллетристическими произведеніями Поэ являются его стихи, въ большей части случаевъ плохіе по формѣ; а по содержанію всѣ они крайне мистичны, туманны и страшны. Предметомъ ихъ служатъ или описанія дикихъ, мрачныхъ, фантастическихъ пейзажей, какъ въ «Странѣ сновъ», или смерть молодой дѣвушки, задушенной ядовитыми испареніями луны, спустившимися съ горъ въ долину, какъ въ «Заснувшей», или, наконецъ, апоѳеозъ могильныхъ червей, какъ въ «Червѣ-Побѣдителѣ». Съ особымъ удовольствіемъ останавливается Поэ на отдѣлкѣ самыхъ отвратительныхъ и страшныхъ подробностей представляемой имъ картины, на томъ, напримѣръ, какъ извиваются могильные черви, наѣвшись крови трупа, или на томъ, какъ волны пустыннаго и дикаго океана, при багровомъ заревѣ ночного неба, плещутъ въ дикія скалы, перерѣзанныя бездонными пропастями. Однимъ словомъ, въ своихъ стихахъ, Эдгаръ Поэ является предтечей современныхъ декадентовъ, отличаясь отъ нихъ только тѣмъ, что и чувства и мысли его, несмотря на всю ихъ туманность и уродливость, вполнѣ искренни, а не выдуманы, не высижены. Въ свободные отъ пьянства періоды, мучась раскаяніемъ, теряя надежду на исправленіе, онъ самъ переживалъ всѣ тѣ ужасы, которые излагаетъ въ своихъ сочиненіяхъ. У самого Поэ, вѣроятно, волосы становились дыбомъ отъ страха, при созерцаніи нѣкоторыхъ созданій его собственной больной фантазіи. Потому-то созданія эти и дѣйствуютъ такъ сильно на читателей, особенно такихъ, нервная система которыхъ не въ порядкѣ.
Отвѣчая на упрекъ въ заимствованіи сюжетовъ у германскихъ писателей, Эдгаръ Поэ говоритъ: «Если правда, что ужасъ служитъ темою большинства моихъ произведеній, то я настаиваю на томъ, что ужасъ этотъ идетъ не изъ Германіи, а изъ моей собственной души.»
Что касается крайней туманности и неопредѣленности, свойственныхъ его стихамъ, то Эдгаръ Поэ считалъ эти особенности необходимой принадлежностью всякаго поэтическаго произведенія. «По моему мнѣнію,— говоритъ онъ,—поэма отличается отъ научнаго сочиненія тѣмъ, что имѣетъ своею цѣлью вызвать наслажденіе, а не научать чему-нибудь; отъ романа же она отличается тѣмъ, что ощущенія, ею вызываемыя, туманны, неопредѣленны. Романъ вызываетъ ощущенія точныя, а поэзія не должна ничего рѣзко подчеркивать, такъ же какъ и музыка.»
Прозаическіе его разсказы, достаточно хорошо извѣстные нашей публики для того, чтобы о нихъ распространяться, по сюжетамъ совершенно одинаковы со стихами, но отличаются отъ послѣднихъ именно точностью передачи впечатлѣній, хотя сами эти впечатлѣнія въ большинствѣ случаевъ въ высшей степени болѣзненны и уродливы. Всѣ эти разсказы передаютъ, конечно, состояніе духа ихъ автора въ разные періоды его жизни, но между ними есть и прямо автобіографическіе, какъ, напримѣръ, «Вильямъ Вильсонъ», въ которомъ Поэ разсказываетъ о своемъ собственномъ дѣтствѣ и о борьбѣ своей съ совѣстью, «Жизнь артиста», «Улялюмъ» и другіе. Къ юмору Поэ не былъ способенъ, и всѣ его произведенія въ этомъ родѣ — «Очки», «Герцогъ д’Омлеттъ» и проч.—ниже всякой критики. Изъ сатирическихъ разсказовъ слѣдуетъ отмѣтить «Блэквудъ», въ которомъ высказываются американскіе взгляды на литературу. Нѣкая старая дѣва, синій чулокъ, миссъ Зенобія, спрашиваетъ у мистера Блэквуда, редактора большого журнала, въ чемъ состоитъ секретъ громаднаго успѣха его изданія. «Главная задача моихъ сотрудниковъ,—отвѣчаетъ Блэквудъ,—состоитъ въ томъ, чтобы производить сенсацію. Въ сенсаціяхъ все дѣло. Если бы вы когда-нибудь тонули или вѣшались, да разсказали бы намъ свои ощущенія въ это время, такъ вашъ разсказъ стоилъ бы по десяти гиней за листъ. Вотъ, напримѣръ, не угодно ли, у меня есть разсказъ господина, который варился въ котлѣ и остался живъ,—прекрасно теперь себя чувствуетъ; это ли былъ не успѣхъ! А „Живой мертвецъ“, ощущенія человѣка зарытаго въ могилу! Да вы поклянетесь, что онъ всю жизнь провелъ въ гробу!» и т. д. Относительно слога, мистеръ Блэквудъ даетъ слѣдующіе совѣты: «Мы упразднили всѣ до сихъ поръ существовавшіе стили и держимся одного только сокращеннаго. Никакихъ знаковъ препинанія. Три слова—и точка, три слова—и точка.» «Недурно подпускать немножко метафизики, говорить о субъективности и объективности, упомянуть о Локкѣ, пересыпать рѣчь такими именами как Архитасъ Тарентскій, Ксенофанъ Колофонскій и проч. и проч., а когда ужъ очень заврешься, то слѣдуетъ сослаться на „Критику чистаго разума“; кстати, не забудьте читать на всѣхъ языкахъ, это придаетъ ученый видъ.» Заслушавшись совѣтов Блэквуда, миссъ Зенобія поднимается на колокольню и просовываетъ голову въ циферблатъ часовъ, для того чтобы наблюдать свои ощущенія, когда стрѣлка будетъ медленно отдавливать ей шею…
Надо думать, что совѣты Блэквуда не прошли даромъ и для самого Эдгара Поэ. Принужденный писать изъ-за хлѣба насущнаго, онъ распространялся въ журналахъ обо всемъ: и о спортѣ, и о кулинарномъ искусствѣ, и о поэзіи, и объ естественныхъ наукахъ, и о новыхъ открытіяхъ, и о мощеніи улицъ. Но особенно много написалъ онъ статей критическихъ, и вотъ въ нихъ-то, при своей малой эрудиціи, принужденъ былъ пользоваться совѣтами Блэквуда; перевирая цитаты, приписывая различныя сочиненія не тѣмъ авторамъ, которымъ они дѣйствительно принадлежали, и даже ведя цѣлую полемику о значеніи еврейскаго текста, въ которомъ онъ, конечно, ни одной буквы разобрать не могъ бы. Но, странное дѣло, именно эти его критическія статьи, благодаря ихъ рѣзкости, и создали ему въ Америкѣ имя. Не понимая беллетристическихъ произведеній Поэ, не придавая имъ никакой цѣны, американская публика съ большимъ вниманіемъ относилась къ его критическимъ и полемическимъ статьямъ. Самъ Поэ прекрасно понималъ смѣшную сторону такого отношенія и, легко можетъ быть, писалъ свои серіозныя статьи часто въ насмѣшку надъ публикой, бравируя передъ нею невѣжествомъ и мелочностью (вся его критика состоитъ изъ рѣзкихъ нападокъ на мелочи—граматическія, стилистическія неправильности, знаки препинанія и проч.). По крайней мѣрѣ, самъ онъ смѣется надъ такимъ отношеніемъ къ дѣлу и надъ всей американской литературой. «Въ литературномъ отношеніи,—говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ,—вся Америка есть лишь громадная нелѣпость (humbug), общество взаимнаго восхваленія. Всѣ наши поэты и поэтессы «геніальны», всѣ романисты «великіе», всѣ писаки «талантливѣйшіе», критика наша продажна, а редакторы и издатели круглые невѣжды, неспособные отличить Гомера отъ Мильтона и обоихъ отъ перваго попавшагося виршеплета». Такъ это и было, вѣроятно, на самомъ дѣлѣ, потому что эти самые редакторы и издатели платили тому же Поэ по доллару за столбецъ критическихъ и вообще «серіозныхъ» статей о поваренномъ искусствѣ и спортѣ, а талантливыхъ его разсказовъ или совсѣмъ не принимали, или платили за нихъ гроши. За одну поэму, напримѣръ, онъ получилъ 12 шиллинговъ, а за «Ворона»—одинъ изъ лучшихъ разсказовъ—десять долларовъ, за «Золотаго жука» (разсказъ въ 3 листа слишкомъ) 52 доллара! Вообще, слава пришла къ Эдгару Поэ изъ Европы, а въ Америкѣ онъ прошелъ бы совершенно незамѣченнымъ.
Благодаря такому отношенію постороннихъ людей къ его творчеству, Эдгаръ Поэ и самъ едва ли хорошо понималъ, въ чемъ его сила. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что лучшими изъ его произведеній являются именно тѣ, которыя во всей своей первобытной уродливости впечатлѣній вылились прямо изъ больной души,—тѣ, надъ которыми онъ не думалъ, не потѣлъ, не ломалъ головы. А между тѣмъ самъ онъ полагаетъ, что писатель именно долженъ потѣть надъ своими сочиненіями, пристругивая мысли и чувства другъ къ другу по кусочкамъ, да и дѣйствительно онъ часто поступалъ по этому рецепту, печатая свои разсказы въ нѣсколькихъ варіантахъ, иногда даже подъ разными заглавіями. Въ послѣднемъ изданіи его сочиненій (десять большихъ томовъ) собраны только послѣдніе варіанты, а любопытно было бы сравнить ихъ съ первыми, для того чтобы видѣть, насколько они улучшились отъ «потѣнія». Да если бы они и дѣйствительно стали отъ этого лучше, такъ все-таки «потѣть» можно только надъ окончательной отдѣлкой, надъ формой произведенія, а отнюдь не надъ мыслью и чувствомъ, долженствующими являться интуитивно. Между тѣмъ Эдгаръ Поэ, въ одной изъ своихъ статей, разсказывая, какъ онъ написалъ «Ворона», прямо говоритъ, что сначала будто бы опредѣлилъ форму и размѣры произведенія, затѣмъ рѣшилъ, что оно должно быть написано въ грустномъ тонѣ, потомъ, случайно напалъ на звучную фразу «nevermore» (никогда болѣе), сталъ придумывать въ чьи бы уста вложить эту фразу и т. д. и т. д. Трудно думать, чтобы это такъ и происходило въ дѣйствительности. Вѣрнѣе, авторъ самъ не придавалъ большого значеніе тому, что выливалось у него прямо изъ души, такъ какъ такое интуитивное творчество не встрѣчало надлежащей оцѣнки въ его отечествѣ. «Во́рона», какъ и большинство разсказовъ Поэ, нельзя «сочинить» по кусочкамъ, не имѣя заранѣе въ душѣ того, о чемъ говорить. Надо было чувствовать ужасъ, чтобы передать его читателю. Да и не писалъ бы Поэ все въ одномъ и томъ же родѣ, если бы онъ могъ «сочинять» для себя любое настроеніе, тѣмъ болѣе что цѣна его писаній была очень низка на американскомъ рынкѣ, а въ деньгахъ онъ постоянно нуждался, какъ увидимъ ниже. Легко можетъ быть даже, что Поэ, описывая свою манеру писать, просто мистифицировалъ публику, такъ какъ въ жизни онъ былъ большимъ любителемъ мистификацій и даже, пожалуй, не безъ эгоистическаго разсчета. Наружность его, манера одѣваться и поведеніе въ обществѣ какъ будто на это указываютъ. Будучи некрасивъ собою и живя въ самый разгаръ романтизма, онъ постоянно носилъ маску фатальнаго, какъ тогда говорилось, рокового человѣка, непризнаннаго генія, душа котораго полна страстей, а прошлое богато глубокими и въ высшей степени интересными тайнами. Громадный лобъ, маленькіе, черные, сумасшедшіе глаза, страдальчески искривленныя губы, блѣдное лицо, упрямый, проницательный взглядъ, постоянная серіозность и скромность, возбуждающая любопытство, воротнички и галстуки à la Byron,—все это магически дѣйствовало на дамъ, общества которыхъ онъ всегда особенно искалъ. Копируя Манфреда и Лару, Эдгаръ Поэ успѣлъ завоевать себѣ репутацію трагической личности.
Единственнымъ трагическимъ элементомъ, въ его вполнѣ буржуазной жизни, былъ, однако же, только наслѣдственный порокъ—пьянство, если не считать еще постоянной бѣдности, по временамъ доходившей до нищеты. Въ семейной жизни, интересный Манфредъ являлся простымъ хорошимъ мужемъ, а иногда прямо безпомощнымъ ребенкомъ. Никакихъ роковыхъ тайнъ душа его не хранила, никакихъ романическихъ преступленій на ней не лежало,—весь его внѣшній видъ былъ просто маской, носимой изъ-за моды, и, на нашъ теперешній взглядъ, весьма несимпатичной.
Семейная и дѣйствительная душевная жизнь Эдгара Поэ была гораздо симпатичнѣе. Судьба, относившаяся къ нему, почти во всѣхъ случаяхъ, какъ мачиха, сжалилась, однако же, на минутку и свела его съ двумя такими женщинами, какія не каждому выпадаютъ на долю. Одною изъ этихъ женщинъ была тетка по его отцу, госпожа Клеммъ, а другою — дочь этой тетки, двоюродная сестра Эдгара, Виргинія. Овдовѣвъ и оставшись съ малолѣтней дочерью въ крайней бѣдности, г-жа Клеммъ встрѣтилась какъ-то съ Эдгаромъ Поэ, который въ это время тоже чуть не умиралъ съ голоду, получая отказы во всѣхъ редакціяхъ. Несмотря на крайность своего собственнаго положенія, г-жа Клеммъ — женщина сильная, энергичная, умная, живой портретъ своего отца, генерала Поэ — сжалилась надъ племянникомъ и стала добрымъ его геніемъ на всю остальную жизнь. Сначала она просто приняла его въ свою семью, затѣмъ женила на своей дочери (въ 1836 г.), дѣвушкѣ хрупкой, нѣжной, болѣзненной, но замѣчательно красивой и привязчивой, которой было тогда всего 13 лѣтъ. Поэ очень полюбилъ свою жену, какъ и она его, но безъ тетушки Клеммъ молодые супруги скоро померли бы съ голоду. Она была ихъ служанкой, экономкой, коммиссіонершей, опекуншей, сидѣлкой, утѣшительницей. Она ихъ кормила, обшивала, чистила. Она заботилась о квартирѣ, обстановкѣ, столѣ, платьѣ; она искала для Поэ работы и торговалась за него съ издателями; она удерживала его отъ вина и ухаживала за нимъ во время припадковъ запоя; она даже вдохновляла его на работу, сидя постоянно около его письменнаго стола и терпѣливо выслушивая всѣ его философскія, критическія и художническія соображенія. Безъ нея, однимъ словомъ, жизнь несчастнаго Манфреда и его милой, но больной Офеліи была бы адомъ, а благодаря ей жизнь эта превратилась въ маленькій и очень дешевенькій, правда, если цѣнить его по обстановкѣ, но весьма дорогой и рѣдкій по психическому значенію земной рай.
Всѣ трое были связаны глубокимъ нѣжнымъ чувствомъ. Тетушка Клеммъ и Виргинія вѣровали въ своего Эдди, какъ въ безпорочнаго, но несчастнаго, преслѣдуемаго людьми и рокомъ генія, а Эдгаръ, съ своей стороны, питалъ такое уваженіе къ тетушкѣ и ея практическому уму, къ почти сверхъестественному дару ея улаживать всѣ затрудненія и выходитъ изъ всякихъ безвыходныхъ положеній, что рѣшительно не смѣлъ сдѣлать ни шага безъ ея разрѣшенія. Что касается отношеній между мужемъ, которому было уже 27 лѣтъ, и женой, тринадцатилѣтней дѣвочкой, то про нихъ и говорить нечего,—Эдгаръ любилъ свою Виргинію до экстаза и отъ одной мысли о ея болѣзни (у ней была наслѣдственная чахотка) приходилъ въ полное отчаяніе. Исторія этой любви разсказана имъ въ одной изъ самыхъ поэтичныхъ его повѣстей («Элеонора»).
Благодаря такимъ теплымъ семейнымъ отношеніямъ, жизнь Эдгара Поэ, проходящая въ работѣ, мечтахъ и садовничествѣ, скрашиваемая искренной любовью жены, ея музыкой и пѣніемъ (у Виргиніи былъ хорошій голосъ), могла бы обратиться въ дѣйствительный земной рай, если бы не запой самого Эдгара, не слабое здоровье Виргиніи, да не постоянная бѣдность. А бѣдность преслѣдовала Поэ неотступно. Не доходя до полной нищеты, она все же держала всю семью впроголодь. Всѣ заботы тетушки Клеммъ были направлены къ тому, чтобы занять или достать гдѣ-нибудь ничтожные 4-5 долларовъ. «У насъ остается 4½ доллара,—пишетъ Поэ въ одномъ письмѣ,—завтра надѣюсь занять еще три, и тогда мы будемъ обезпечены на двѣ недѣли.»
Бѣдность ставила иногда несчастнаго Манфреда въ такія трагическія положенія, которыя не имѣютъ ничего общаго съ трагедіей высокой, но въ жизни имѣютъ значеніе гораздо большее, чѣмъ эта послѣдняя. Разъ, напримѣръ, попробовавъ порѣзвиться съ гостями—одной дамой, писательницей м-съ Никольсъ и какимъ-то интервьюеромъ, Поэ сталъ прыгать въ лѣсу черезъ пни и разорвалъ, при этомъ, обѣ свои ботинки, и безъ того довольно уже поношенныя. «Я была увѣрена,—пишетъ м-съ Никольсъ,—что у него нѣтъ никакой другой обуви. Но кто же бы изъ насъ рѣшился предложить ему денегъ на покупку новыхъ ботинокъ? Возвращаясь къ нему на квартиру, мы чувствовали, что не слѣдуетъ входить, чтобы не заставлять несчастнаго оставаться при насъ босикомъ.» Но сконфуженный Поэ все-таки заставилъ ихъ войти, при чемъ имъ пришлось быть свидѣтелями семейной сцены, тѣмъ болѣе трагической, что она была смѣшна. Чуть не со слезами на глазахъ, тетушка Клеммъ упрекнула Эдгара въ неосторожности, а онъ, какъ провинившійся мальчикъ, не зналъ, куда смотрѣть. Отведя въ кухню м-съ Никольсъ, тетушка Клеммъ объяснила ей, что другой обуви у Эдгара дѣйствительно нѣтъ и купить ее не на что, но что, если бы гостья посодѣйствовала помѣщенію его поэмы въ журналѣ, хотя бы за двѣнадцать шиллинговъ, то все было бы спасено...
Такая бѣдность безспорно даровитѣйшаго изъ тогдашнихъ американскихъ писателей (Лонгфелло только еще начиналъ тогда писать, а о Бретъ-Гартѣ, Маркѣ Твенѣ и проч. не было еще и помина) зависѣла, конечно, отъ состоянія американской литературы того времени. Вся она сплошь была заимствована изъ Европы и преклонялась передъ авторитетомъ послѣдней; собственные же писатели были даже плохо знакомы съ грамматикой и цѣнились лишь постольку, поскольку были способны подтягивать европейскому концерту, не выдѣляясь ничѣмъ оригинальнымъ. Надо думать, что даже и вкусъ къ европейскимъ произведеніямъ былъ въ тогдашней американской публикѣ поддѣльнымъ. Шекспиръ, Шиллеръ, Гете, Байронъ и проч. читались и цѣнились только изъ-за моды, изъ-за поклоненія авторитету Европы, а настоящаго-то литературнаго наслажденія разбогатѣвшіе практики разнаго сорта искали въ грубыхъ фарсахъ и анекдотахъ, въ юморѣ каменотеса, землекопа и дровосѣка. Для такихъ людей разсказы Поэ, конечно, должны были казаться скучными и непонятными, а его критика недостаточно забористой. Не даромъ друзья (напримѣръ, Джонъ Кеннеди) уговаривали его писать въ юмористическомъ духѣ, полагая, вѣроятно, что каждый можетъ напустить на себя любой духъ. Поэ и попробовалъ было послушаться добраго совѣта, написавъ юмористическіе разсказы, о которыхъ мы упоминали выше, но дѣло не пошло на ладъ, и изъ этихъ разсказовъ только одинъ «Блэквудъ» еще можетъ разсчитывать на вниманіе читателей, но и онъ слишкомъ растянутъ, а потому — скученъ.
Помимо неспособности угодить вкусамъ читателей, бѣдность Эдгара Поэ обусловливалась еще его несчастнымъ порокомъ. Въ противуположность Гофману[2]) и де-Кэнси[3]), подбодрявшимъ свою фантазію, одинъ — виномъ, другой — опіемъ, Поэ совсѣмъ не могъ ни писать, ни вообще работать во время запоя. Даже переставъ пить, онъ долго еще хворалъ и не могъ приступить къ работѣ. Благодаря этому обстоятельству, онъ безпрестанно терялъ положенія, доставляемыя ему тетушкой Клеммъ. Переѣзжая изъ Балтиморы въ Ричмондъ, изъ Ричмонда въ Филадельфію или Нью-Іоркъ, онъ пристраивался къ различнымъ журналамъ, то въ качествѣ простого сотрудника, то въ качествѣ секретаря редакціи или редактора, и первое время работалъ какъ волъ. Изданіе улучшалось, издатели были въ восторгѣ, семья переставала бѣдствовать. Но затѣмъ — начинался запой, Эдгаръ надолго переставалъ исполнять свои обязанности и терялъ мѣсто. Въ свѣтлые періоды, продолжавшіеся иногда по полтора года, Эдгаръ очаровывалъ всѣхъ своею талантливостью, скромностью, прилежаніемъ, аристократичностью манеръ и поведенія, но когда онъ начиналъ запивать, то превращался въ грубаго, вульгарнаго оборванца и ни на что негоднаго пьяницу. Пройдетъ запой — на мѣстѣ этого пьяницы опять появляется скромный, искренно кающійся, дающій зароки не пить, униженно выслушивающій всякіе упреки и способный на всякую работу человѣкъ. Знакомая исторія! У насъ въ Россіи много такихъ несчастныхъ людей…
Сколько горя и униженій перенесъ Поэ изъ-за своей гибельной страсти и какъ отчаянно онъ съ нею боролся, чувствуя, что съ каждымъ годомъ падаетъ все глубже и глубже. Всѣ его разсказы порождены, собственно говоря, ужасомъ этой борьбы и сознаніемъ грядущей, нравственной и физической гибели. Поэ ясно понималъ, что самъ онъ и есть тотъ «завоеванный бѣсами дворецъ», который описанъ имъ въ стихотвореніи, носящемъ такое заглавіе.
Долго стоялъ все-таки этотъ дворецъ, хотя и съ грѣхомъ пополамъ, но съ 1845 года началось окончательное его разрушеніе. Въ этомъ году, во-первыхъ, разрушилась одна изъ постоянныхъ иллюзій Эдгара Поэ. Онъ всю жизнь желалъ имѣть свой собственный журналъ, думая, что тогда только будутъ у него развязаны руки и онъ станетъ писать именно то, что хочетъ, причемъ, конечно, быстро завоюетъ себѣ вниманіе публики. Въ 1845 году мечта Поэ случайно осуществилась, онъ завелъ свой журналъ, но… только для того, чтобы черезъ два мѣсяца убѣдиться въ невозможности вести его, благодаря отсутствію подписчиковъ. Вторымъ и самымъ тяжелымъ ударомъ, упавшимъ на несчастную голову Эдгара Поэ, въ 1845 году, была смертельная болѣзнь горячо имъ любимой жены. Проскрипѣвъ 10 лѣтъ въ качествѣ замужней женщины, бѣдная Виргинія стала въ это время видимо увядать и въ январѣ 1847 года скончалась. Во время ея болѣзни мужъ долго не хотѣлъ вѣрить, что конецъ такъ близокъ, а когда повѣрилъ, то совсѣмъ потерялъ голову, пересталъ работать и ходилъ какъ помѣшанный. Зимою 1845-46 года, та же м-съ Никольсъ, которая была свидѣтельницей сцены съ ботинками, посѣтила семью Поэ въ ихъ домикѣ около Нью-Іорка. Виргинію она застала въ сильнѣйшемъ ознобѣ, лежавшей посрединѣ нетопленной комнаты, на соломѣ, и покрытой единственнымъ теплымъ одѣяніемъ, сохранившимся у Эдгара,— его солдатской шинелью. Эдгаръ грѣлъ ея руки въ своихъ, а бѣдныя маленькія ножки согрѣвала любимица больной — старая кошка. Вся семья уже нѣсколько недѣль почти не ѣла, сохраняя послѣдніе гроши для больной. Благодаря м-съ Никольсъ и нѣкоей благотворительной дамѣ м-съ Шью, эта острая нужда семьи Поэ была тотчасъ же устранена, а затѣмъ журналы устроили въ ея пользу подписку, давшую, однако же, больше оскорбленій, чѣмъ денегъ, потому что враги Поэ не упустили случая накинуться на него съ обвиненіями въ томъ, что самъ онъ виноватъ въ отчаянномъ положеніи своей семьи. Были даже такіе милые люди, которые присылали эти обвиненія самой несчастной Виргиніи.
Передъ смертью эта послѣдняя взяла слово съ тетушки Клеммъ никогда не покидать ея Эдди, а съ него самого — никогда не жениться.
Отчаяніе Эдгара, послѣ смерти жены, не имѣло предѣловъ, но, странное дѣло, вылилось оно у него въ поэмѣ, озаглавленной «Улялюмъ», а поэма эта, на русскій языкъ, кажется, не переведенная, по отзывамъ критиковъ, даже личныхъ друзей Поэ (напримѣръ, Уиллиса), представляетъ собою «упражненіе въ краснорѣчіи, очень ловкую игру словами…» Поневолѣ приходится вспомнить маленькій разсказъ Тургенева о дамѣ, вычурнымъ образомъ оплакивавшей смерть своего сына, а потомъ умершей съ горя. Разсказъ этотъ находится въ какомъ-то изъ писемъ Тургенева къ кому-то и доказываетъ, что искреннее чувство можетъ проявляться въ ходульной формѣ, благодаря которой легко можетъ быть принято за лицемѣріе.
Дальнѣйшая жизнь Эдгара Поэ представляетъ собою лишь медленное умираніе, сопровождаемое замѣтнымъ разстройствомъ умственныхъ способностей. Черезъ годъ послѣ смерти жены, 3 февраля 1848 года, мы видимъ его, напримѣръ, читающимъ въ Нью-Іоркѣ публичную лекцію «О Вселенной». Лекторъ имѣлъ при этомъ совсѣмъ сумасшедшій видъ и читалъ такъ плохо, что слушатели рѣшительно ничего не поняли, хотя впослѣдствіи лекція эта расхваливалась въ американскихъ газетахъ. Главное положеніе, въ ней развиваемое, состояло въ томъ, что «міръ существуетъ именно потому, что раньше не существовалъ…» Спустя нѣсколько времени Поэ, очевидно, все еще преслѣдуемый желаніемъ объяснить существованіе вселенной, явился къ редактору одного изъ большихъ нью-іоркскихъ журналовъ и предложилъ ему свою поэму, содержащую въ себѣ такія истины, передъ которыми открытія Ньютона являются сущими пустяками. На первый разъ онъ думалъ издать эту поэму въ пятидесяти тысячахъ экземпляровъ… Поэма эта, очень коротенькая, называлась «Эврика» и содержала въ себѣ весьма смутныя мысли о всеобщей эволюціи, о дифференціаціи и интеграціи. Поэ думалъ обо всемъ этомъ, очевидно, но у него не хватало эрудиціи для толковой разработки вопроса и не хватало уже здраваго смысла, для того чтобы оцѣнить свои умственныя потуги по достоинству. Для его утѣшенія, поэма была, однако же, издана въ пятистахъ экземплярахъ, но ничьего вниманія на себя не обратила.
Послѣ «Эврика», Поэ писалъ уже очень мало. Въ томъ же 1848 году вышли его «Колокола», звукоподражательное стихотвореніе декадентскаго типа, и два маленькихъ пейзажа: «Коттэджъ Лэндоръ» и «Арнгеймское помѣстье», въ которыхъ онъ стремится доказать, что природа сама по себѣ никогда не бываетъ красива, а дѣлается таковою только при вмѣшательствѣ человѣка съ его искусствомъ, и чѣмъ этого искусства больше, тѣмъ лучше. Эти разсказики были послѣдними произведеніями Поэ. Проживъ затѣмъ еще около двухъ лѣтъ, онъ все чаще и чаще сталъ запивать, говорятъ, даже, принимать опій, и становился все болѣе и болѣе ненормальнымъ, подвергаясь по временамъ бѣлой горячкѣ и галлюцинаціямъ, основаннымъ на бредѣ преслѣдованія.
Послѣдніе мѣсяцы его существованія ознаменовались двумя траги-комическими эпизодами. Желая помочь какъ-нибудь тетушкѣ Клеммъ, выбивавшейся изъ силъ, для того чтобы поддержать существованіе своего Эдди, Поэ задумалъ жениться на богатой и сталъ писать любовныя письма, сначала къ старой и безобразной поэтессѣ, миссъ Уитманъ, а потомъ къ какой-то богатой вдовѣ, м-съ Шельтонъ. Первая до такой степени увлеклась романическимъ приключеніемъ, что согласилась выйти за Поэ замужъ, но женихъ сильно напился въ день свадьбы, и вѣнчаніе не состоялось. Что касается м-съ Шельтонъ, то она, на предложеніе руки и сердца со стороны Поэ, просила позволенія подумать, а претендентъ отвѣчалъ ей на это, что «любовь, которая колеблется, не есть любовь». Впослѣдствіи онъ даже писалъ тетушкѣ Клеммъ, что любитъ м-съ Шельтонъ и что она его тоже любитъ, какъ никто никогда не любилъ…
Вообще, Поэ съ каждымъ днемъ падалъ все глубже и глубже, и, наконецъ, пріѣхавъ изъ Ричмонда въ Бальтимору, захворалъ бѣлой горячкой, былъ препровожденъ въ мѣстную больницу, гдѣ и скончался 7 октября 1849 года, всего сорока лѣтъ отъ роду. Послѣдними словами его были: «Богъ, наконецъ, сжалился надъ моей бѣдной душою!..»
Трагедія, въ жизни, всегда идетъ рядомъ съ комедіей; по смерти Поэ, романтическая миссъ Уитманъ стала носить постоянно бѣлыя платья и до восьмидесяти четырехъ лѣтъ все называла себя «невѣстой поэта»…
- ↑ Знакомство съ англійскимъ языкомъ и произношеніемъ распространилось въ русскомъ обществѣ сравнительно недавно, поэтому англійскія фамиліи искажались въ нашей печати до неузнаваемости. Еще въ началѣ текущаго столѣтія Шекспиръ былъ для насъ Шакспеаромъ, а Ньютонъ — Невтономъ. Теперь такихъ искаженій не встрѣчается, но все же мы произносимъ англійскія слова совсѣмъ не такъ, какъ ихъ произносятъ сами англичане. Это зависитъ отчасти отъ неопредѣленности и произвольности англійскаго произношенія, а отчасти отъ полной невозможности передать звуки англійскаго языка русскими буквами. Бѣда не велика, конечно, но надо, по крайней мѣрѣ, одну и ту же фамилію коверкать одинаково; иначе, говоря въ одномъ мѣстѣ—о Салисбюри и Дарвинѣ, а въ другомъ—о Солсбери и Даруинѣ, мы можемъ подумать, что рѣчь идетъ о разныхъ лицахъ.
Все сказанное относится, между прочимъ, и къ фамиліи извѣстнаго американскаго писателя, фантастическимъ разсказамъ котораго такъ повезло въ русской переводной литературѣ. Одни пишутъ и произносятъ эту фамилію просто—По, другіе—Поэ, такъ что, если бы передъ нею не ставилось всегда имя Эдгаръ, то трудно было бы понять, что рѣчь идетъ объ одномъ и томъ же лицѣ. Предполагая, что послѣдняя манера писать и произносить эту фамилію болѣе согласна съ правилами произношенія въ англійскомъ языкѣ, мы и будемъ ея держаться. - ↑ См. № 5 «Нов. Жур. Ин. Лит.» 1897 г.
- ↑ См. № 6 «Нов. Жур. Ин. Лит.» 1897 г.