Парадокс (Потапенко)/ДО
| ← Слово и дѣло | Парадоксъ : Очеркъ | Шарманщикъ → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 174. |
— Скажите, г. приставъ, вамъ не извѣстно, что это за дѣло на счетъ матросика?.. Вотъ, что сейчасъ начнется…
— О, это совершеннѣйшіе пустяки, увѣряю васъ. Дѣло выѣденнаго яйца не стоитъ… Ночью, понимаете, въ тихую погоду, въ открытомъ морѣ на пароходѣ «Тюльпанъ»… Вы, вѣроятно, слышали? Въ газетахъ объ этомъ писали… Понимаете, случилось несчастье: помощникъ капитана, который стоялъ на дежурствѣ, на палубѣ, неизвѣстно куда исчезъ, да и по сію пору не отысканъ… Ну, понимаете, куда-же ему было дѣваться? Изъ матросовъ на палубѣ былъ одинъ-единственный — вотъ этотъ самый Пахомовъ. Понятное дѣло, какъ это часто бываетъ, тотъ на него накричалъ, а этотъ не стерпѣлъ, ну — и спихнулъ его въ море, вотъ и вся исторія… И по моему, тутъ и дѣла всего на десять минутъ, да и дѣла даже никакого нѣтъ… Не полѣзетъ-же человѣкъ самъ въ море!.. Чего ради? Помощникъ капитана, понимаете… Чего ему топиться?
— Такъ, по вашему, и сомнѣнья нѣтъ, что спихнулъ его въ воду Пахомовъ?..
— Обязательно, обязательно!.. Да и такъ присяжные рѣшатъ!.. Да, вѣдь, это ясно, какъ день, понимаете, какъ вотъ на этой моей ладони… Однако, прошу васъ, займите ваше мѣсто… Сейчасъ войдутъ судьи…
Человѣкъ, распрашивавшій судебнаго пристава, былъ просто изъ публики. Такъ себѣ — не то студентъ, не то учитель, не то чиновникъ. Онъ послѣдовалъ совѣту пристава и занялъ мѣсто поближе къ судьямъ. Публики было немного, — десятка три, половина немногочисленныхъ скамеекъ была свободна. Дѣло, очевидно, не принадлежало къ числу пикантныхъ. Поэтому и публика была больше солидная и даже дамскихъ шляпокъ почти не было видно.
Приставъ былъ правъ, что скоро войдутъ судьи, потому что въ залѣ появился и занялъ свое мѣсто на адвокатской скамьѣ защитникъ. Всѣ были удивлены, когда узнали въ немъ извѣстнаго въ цѣлой губерніи Буркевича, молодого, но уже пожавшаго обильные лавры, адвоката, о которомъ еще недавно трубили во всѣхъ концахъ Россіи по поводу одного выдающегося процесса. Буркевичъ считался въ адвокатскомъ мірѣ звѣздой первой величины, и вдругъ онъ является защитникомъ въ такомъ ничтожномъ дѣлѣ! Это было-бы понятно, если-бы предположить, что ему достался крупный гонораръ, но что-же можетъ предложить бѣдный матросикъ? Странно, странно!
Публика начинаетъ смутно предчувствовать, что предстоитъ нѣчто занимательное.
Судебный приставъ огромнымъ гребнемъ расчесалъ свою сѣдую бороду; это онъ дѣлалъ въ продолженіи пятнадцати лѣтъ всякій разъ, когда ему предстояло провозгласить: «Судъ идетъ!» и такъ какъ это случалось разъ десять на день, то борода его отличалась удивительнымъ изяществомъ. Потомъ онъ откашлялся и объявилъ, что судъ идетъ.
Судъ пришелъ и все пошло своимъ порядкомъ. Явились присяжные засѣдатели, навели справки насчетъ свидѣтелей и, наконецъ, ввели подсудимаго.
Онъ былъ въ матроской одеждѣ. Это былъ дѣтина высокаго роста, плечистый, съ румянымъ лицомъ, съ добродушнымъ, довѣрчивымъ взглядомъ, съ пучкомъ русыхъ кудрей на головѣ. Очевидно, онъ обладалъ огромной физической силой и могъ столкнуть въ море не то что какого-нибудь помощника капитана, а, пожалуй, цѣлую команду.
Читали обвинительный актъ. Это былъ чрезвычайно коротенькій документъ, но отличавшійся точностью и, главное, крайней опредѣленностью. Боже сохрани подумать, что въ немъ была хоть малѣйшая тѣнь сомненія. Нѣтъ, въ немъ все было ясно, какъ день, обо всемъ было сказано послѣднее слово, начиная съ изложенія обстоятельствъ и кончая приговоромъ. Все было почти такъ, какъ утверждалъ судебный приставъ. Была темная ночь и не было вѣтра. Однако, пароходъ трепало изрядно, потому что стояла мертвая зыбь. Пароходъ былъ грузовой, поэтому команда состояла всего изъ дюжины человѣкъ. Всѣ спали, кромѣ матроса Пахомова и помощника капитана Чурикова, которые дежурили на палубѣ. Внизу у руля (такъ какъ руль помѣщался внизу) стоялъ еще матросъ, работавшій по командѣ Чурикова. Часу во второмъ ночи, Пахомовъ пришелъ въ каюту и сказалъ капитану, что Чуриковъ проситъ у него шубу, такъ какъ съ моря повѣяло холодомъ. Ему дали шубу, онъ ушелъ наверхъ. Но не прошло и десяти минутъ, какъ тотъ-же Пахомовъ сталъ обходить всѣ каюты и тревожно спрашивать, нѣтъ-ли гдѣ и не видалъ-ли кто помощника капитана, который вдругъ неизвѣстно куда исчезъ. Онъ принесъ ему шубу, тотъ одѣлъ ее; Пахомовъ ушелъ на люкъ, потомъ вернулся; смотритъ — помощника капитана нѣтъ. Онъ заглянулъ за трубу — не спрятался-ли, молъ, поближе къ печкѣ — нѣтъ, онъ обошелъ всю палубу, заглянулъ во всѣ закоулки, звалъ его — нигдѣ нѣтъ. Тогда онъ поднялъ тревогу. Начались поиски, дали задній ходъ, спустили шлюпку, бросали канаты, шарили и на водѣ и подъ водой — все напрасно: никакихъ слѣдовъ не оказалось. Рѣшено было, что Чуриковъ утонулъ. Сейчасъ-же возникло подозрѣніе, что столкнулъ его никто иной, какъ Пахомовъ, который былъ одинъ на палубѣ. Въ этомъ онъ и обвиняется, причемъ дѣяніе его подводится подъ цѣлый десятокъ статей съ двумя десятками примѣчаній и разъясненій.
Прошелъ рядъ свидѣтелей. Вотъ сослуживцы покойнаго — команда парохода «Тюльпанъ». Всѣ они говорятъ одно и то-же. «Спали, прислалъ за шубой, забили тревогу, задній ходъ, и для всѣхъ ясно, какъ день, что Пахомовъ былъ одинъ на палубѣ. Но вѣдь это не улика. Ну, что-жъ что былъ одинъ? Развѣ когда человѣкъ остается наединѣ съ другимъ, то онъ долженъ столкнуть его въ море? Развѣ таково свойство человѣческой натуры? Нѣтъ, это не улика. Что-же такое былъ этотъ Чуриковъ? Это былъ человѣкъ веселаго характера, добродушный, любившій жизнь, мечтатель, даже идеалистъ. Правда, иногда онъ задумывался и тогда его видѣли ходящимъ взадъ и впередъ по палубѣ, со взглядомъ, устремленнымъ въ даль голубую».
— Вы говорите, что онъ задумывался? — переспрашиваетъ защитникъ.
— Да, это случалось.
— О чемъ-же онъ могъ задумываться, по вашему?
— А Богъ его знаетъ. Должно быть, о невѣстѣ… Онъ говорилъ, что у него есть невѣста, что онъ очень любитъ ее…
— А не знаете-ли, свидѣтель, не былъ-ли покойный поэтомъ? Не писалъ-ли онъ стиховъ?
Свидѣтель-офицеръ съ удивленіемъ взглянулъ на защитника, какъ-бы спрашивая взглядомъ: «почемъ вы это знаете? Вѣдь этого никто не знаетъ, объ этомъ онъ никому не говорилъ».
— Я долженъ сказать, что это дѣйствительно такъ. Покойный имѣлъ склонность къ поэзіи. Я одинъ только зналъ это, потому что я жилъ съ нимъ въ одной каютѣ, но я никому этого не говорилъ, потому что онъ держалъ это въ секретѣ…
И такъ, было ясно, что покойный любилъ жизнь, былъ привязанъ къ ней, мечталъ о будущемъ счастьи, однимъ словомъ — нѣтъ мѣста предположенію, что онъ добровольно бросился въ море.
Что-же такое Пахомовъ? Онъ то-же, что и всѣ, такой-же обыкновенный матросъ. Ничего особеннаго за нимъ не замѣчено. Нрава кроткаго, не пьяница. Впрочемъ, онъ былъ вспыльчивъ. Иногда вспыхнетъ, какъ порохъ, но тотчасъ-же отойдетъ.
— Такъ вы говорите, что онъ былъ вспыльчивъ? — переспрашиваетъ прокуроръ.
— Да, это за нимъ водилось.
Это, пожалуй, похоже на улику. Но надо сознаться, что на такой уликѣ строить обвиненіе рискованно, и вотъ прокуроръ роется дальше. Давно-ли поступилъ на пароходъ Чуриковъ? Нѣтъ, недавно, всего одинъ мѣсяцъ, это было его первое плаванье на «Тюльпанѣ». Раньше ни съ кѣмъ изъ команды онъ не былъ знакомъ, ни съ кѣмъ рѣшительно.
— Господинъ предсѣдатель! Позвольте заявить!.. — восклицаетъ подсудимый. — Это не правда. Я служилъ съ господиномъ Чуриковымъ раньше, на пароходѣ «Меркурій».
«Экое золото мнѣ Господь посылаетъ, — думаетъ прокуроръ. — Да, онъ служилъ съ покойнымъ раньше, значитъ у него могли быть съ нимъ счеты».
— Я прошу гг. присяжныхъ засѣдателей запомнить это обстоятельство! — заявляетъ прокуроръ.
— А я съ своей стороны прошу замѣтить, что свѣдѣніе это далъ самъ подсудимый по собственному по6уждѣнію! — заявляетъ защитникъ.
Судебное слѣдствіе кончилось, слово предоставлено прокурору. Ничего нѣтъ яснѣе и опредѣленнѣе убѣжденія прокурора. Рѣчь его коротка, потому что, когда человѣкъ въ чемъ-нибудь глубоко убѣжденъ, то ему нечего много разговаривать.
— Чуриковъ не могъ быть самоубійцей. Зачѣмъ убивать себя человѣку, который любитъ жизнь и даже воспѣваетъ ее въ стихахъ, у котораго такъ много надеждъ впереди? Дѣло было очень просто: Пахомовъ увидѣлъ себя наединѣ съ прежнимъ начальникомъ и вспомнилъ о какихъ-то старыхъ счетахъ, о какой-то полузабытой исторіи, которая намъ неизвѣстна. Быть можетъ, покойный, раздраженный холодомъ и утомленіемъ, обращался съ нимъ грубо. Пахомовъ вспылилъ. «А, — сказалъ онъ себѣ, — теперь мы одни, ты у меня въ рукахъ. Никто, кромѣ моря, не будетъ знать нашей тайны, а море, хотя и много болтаетъ, да никто его не пойметъ. Такъ вотъ-же, я однимъ взмахомъ руки раздѣлаюсь съ тобой за все, и за новое и за старое». И вотъ — одно движеніе, и преступленіе совершилось. Море поглотило Чурикова и слѣды паденія его изгладились. Тогда Пахомовъ затѣваетъ тревогу… Откуда эта тревога? Не есть-ли она отраженіе той тревоги, которая началась въ душѣ убійцы? Что за внимательность, что за наблюдательность? Онъ отечески ежеминутно освѣдомляется, на своемъ-ли мѣстѣ помощникъ капитана, не завернулъ-ли онъ погрѣться за трубу, тепло-ли ему въ шубѣ господина капитана. Кстати — объ этой шубѣ. Намъ хотятъ намекнуть, что это былъ актъ самоубійства. Но, скажите пожалуйста, если вы рѣшили умереть, неужели станете хлопотать о томъ, чтобы умереть потеплѣе? Нѣтъ, рѣшительно нѣтъ надобности гоняться за рискованными гипотезами! Фактъ передъ нами на лицо; фактъ, правда, ужасный, трагическій, но тѣмъ не менѣе неотразимый. Пахомовъ въ порывѣ гнѣва, быть можетъ, въ пылу мести столкнулъ въ море Чурикова.
Прокуроръ кончилъ и сѣлъ. Онъ сѣлъ съ сознаніемъ, что подведя Пахомова подъ каторгу, совершилъ доброе дѣло. Онъ влилъ въ себя залпомъ цѣлый стаканъ воды, какъ-бы для того чтобы затушить въ груди своей пожаръ негодованія.
— Какъ вы думаете? Ваше мнѣніе? Убійство, или самоубійство? — послышался торопливый шопотъ на разныхъ концахъ скамеекъ, гдѣ сидѣла публика.
— О, тутъ не можетъ быть двухъ рѣшеній… Матросикъ того… завертѣлся!.. Не сдобровать Пахомову! На счетъ самоубійства — это неостроумная натяжка!.. Прокуроръ — молодецъ!.. Вы замѣтили, какъ это онъ насчетъ отеческой заботливости?.. Ловко! И потомъ, тревога, говоритъ, есть отраженіе тревоги въ душѣ самаго убійцы… Очень хорошо! Полагаю, что каторга выйдетъ!..
— А вотъ послушаемъ, что защитникъ скажетъ. Буркевичъ, батюшка, не даромъ сюда пришелъ!
— Э, тутъ никакіе Буркевичи не помогутъ, увѣряю васъ!..
— Слово предоставляется защитѣ! — громко возглашаетъ предсѣдатель.
Защитникъ встаетъ. Онъ средняго роста, сложенъ неизящно, нѣсколько сутуловатъ, плечи приподняты. Черты лица грубоваты, но серьезны, глаза съ блескомъ — въ нихъ свѣтится мысль. Большія вѣки рѣдко раскрываются вполнѣ, точно слишкомъ тяжелы для этого. Лобъ высокій и безконечный, потому что переходитъ въ лысину. Онъ начинаетъ тихо, спокойно, ровно и вдумчиво.
— Господа судьи, господа присяжные засѣдатели! Вы, конечно, не удивляетесь, что я начинаю мою рѣчь столь глухимъ и подавленнымъ голосомъ. Когда на человѣка обрушивается неимовѣрная тяжесть, подъ давленіемъ которой онъ изнываетъ, то ему не до громкихъ криковъ, онъ счастливъ, если будутъ услышаны его слабые, надорванные стоны. И вотъ я, совершенно подавленный тяжеловѣсностью доводовъ, которые обрушилъ на меня мой уважаемый противникъ, добиваюсь только того, чтобы мнѣ было позволено издавать слабые стоны. Да, милостивые государи, эти доводы такъ тяжелы, что я даже не стану пытаться опрокинуть ихъ! Да развѣ это не все равно, что подойти къ гранитной скалѣ и толкать ее изъ всѣхъ силъ съ цѣлью оторвать ее отъ основанія? Нѣтъ, я не хочу быть смѣшнымъ, я не люблю дѣлать безнадежныя попытки; я хочу оторвать для себя одинъ листокъ отъ того лавроваго вѣнка, котораго достоинъ мой противникъ; поэтому я не только не стану пытаться разрушить построенное имъ зданіе, а, напротивъ, я своей дрожащей рукой вобью ѣщѣ одинъ гвоздь въ эту безподобную постройку, чтобы она стояла еще прочнѣе. Да, этотъ несчастный, защищать котораго выпало на мою долю, кругомъ виноватъ, да, это именно онъ спихнулъ въ воду помощника капитана Чурикова. Мнѣ даже незачѣмъ доказывать это, мнѣ стоитъ только повторить доводы г. прокурора, которые неопровержимы. Въ самомъ дѣлѣ, мы застаемъ его на палубѣ, когда мысль о преступленіи уже у него созрѣла. Его посылаютъ за шубой, онъ идетъ. Онъ говоритъ себѣ: «Да, я столкну его въ море, потому что я его ненавижу; я его ненавижу за старую исторію, которая неизвѣстна г. прокурору, и не только г. прокурору, но ни одному человѣку въ мірѣ, потому что это тайна, та глубокая сердечная тайна, какая только и можетъ быть между помощникомъ капитана и простымъ матросомъ, между генераломъ и рядовымъ солдатомъ»… Вы, конечно, догадываетесь, милостивые государи, что это была за тайна. Это была ссора изъ-за дамы сердца, а, можетъ быть, изъ-за несогласія въ принципахъ или во взглядахъ на поэзію… И такъ, онъ говоритъ себѣ: «я столкну его въ море; но я не такъ безсердеченъ, чтобы отправить его въ плаванье въ одномъ сюртучкѣ, я принесу ему шубу». И онъ идетъ къ капитану и проситъ у него шубу для своей жертвы. Затѣмъ онъ идетъ наверхъ и говоритъ помощнику капитана: «вотъ вамъ шуба, ваше благородіе! Одѣньте ее и молитесь Богу». Съ этими словами онъ напяливаетъ на свою жертву шубу, беретъ ее въ охабку и тащитъ къ борту. Здѣсь онъ на минуту останавливается, чтобы сказать маленькую рѣчь, онъ говоритъ: «Помните, г. помощникъ капитана, ту старую исторію, которая неизвѣстна господину прокурору? Помните, какъ мы съ вами заспорили о томъ, что выше: Шекспиръ или мачта на нашемъ пароходѣ? Вы говорили — Шекспиръ, я утверждалъ — мачта! Я до сихъ поръ не простилъ вамъ этой исторіи. И вотъ, наконецъ, вы въ моей власти. Идите-же въ море, г. помощникъ капитана». Тутъ свершилось преступленіе. Что-же дальше? Дальше началась тревога, знаменитая тревога, которую открылъ мой несравненный противникъ въ душѣ убійцы. Бываютъ разные убійцы, милостивые государи, бываютъ нечаянные, легкомысленные, малодушные, закоренѣлые и звѣрскіе убійцы, но нѣтъ такого убійцы, въ душѣ котораго послѣ убійства не зародилась-бы тревога. Но не у всѣхъ она одинаково проявляется. Обыкновенный убійца, разъ онъ почуялъ въ душѣ тревогу, замыкается въ себя самого, боится взглянуть на живого человѣка, страшится сказать слово, боясь, что его дрожащій голосъ выдастъ тайну. Онъ избѣгаетъ не только говорить, а даже думать о своей жертвѣ, потому что ему кажется, что вмѣстѣ съ нимъ начнутъ думать то-же и другіе. Онъ прячетъ отъ своихъ глазъ собственныя руки, которыми совершилъ преступленіе, потому что, какъ-бы онъ ни держалъ ихъ, ему все мерещится, что онѣ сложены именно такъ, какъ въ моментъ преступленія. Но есть другого рода тревога, которую наблюдалъ г. прокуроръ. Его убійца, почуявъ въ груди тревогу, не забивается въ уголъ, а идетъ къ товарищамъ и громогласно, съ фонаремъ въ рукахъ, спрашиваетъ у всѣхъ и каждаго, не видалъ-ли кто человѣка, котораго онъ убилъ. Это, во всякомъ случаѣ, оригинальный убійца, и вы видите, милостивые государи, что прокурору принадлежитъ честь остроумнаго открытія новаго психологическаго состоянія. Но довольно; для васъ уже и такъ очевидно, что г. прокуроръ неуязвимъ и что я вполнѣ раздѣляю его взглядъ. И, конечно, вы настолько твердо усвоили себѣ этотъ взглядъ, что, если-бы кто-нибудь пытался представить передъ вами дѣло въ иномъ свѣтѣ, я ни на минуту не боялся-бы за вашу твердость. Но, милостивые государи, твердость только выигрываетъ отъ испытанія. Сильный человѣкъ любитъ навьючивать на себя огромныя тяжести для того, чтобы, тряхнувъ могучимъ плечемъ, сбросить ихъ однимъ движеніемъ и сказать съ торжествующимъ видомъ: «вы видите, какъ я силенъ». И еще скажу: истина не боится лжи, напротивъ — она любитъ ее, потому что ложь помогаетъ лучше разглядѣть истину. Такъ красавица любитъ окружать себя уродами для того, чтобы лучше видѣли ея красоту. И я думаю, что истина, такъ рельефно нарисованная прокуроромъ, загорится ослѣпительнымъ блескомъ, если я нарисую передъ вами совершенно невѣроятную картину.
Защитникъ перевелъ духъ и выпилъ глотокъ воды. Публика оправилась, высморкалась, откашлялась и приготовилась слушать, какъ всѣмъ казалось, самую интересную часть рѣчи. Защитникъ продолжалъ.
— И такъ, милостивые государи, я попробую нарисовать передъ вами совершенно невѣроятную картину. Я начинаю. Было одиннадцать часовъ ночи, когда Чуриковъ лежалъ въ своей каютѣ подъ теплымъ одѣяломъ и предавался сладкой дремѣ. Онъ не спалъ, потому что съ минуты на минуту къ нему могли постучаться и крикнуть: «на смѣну!» Лучше вовсе лишить себя сна, отложить его на нѣсколько часовъ, чѣмъ прервать и разогнать грезы въ самое сладостное мгновенье. Онъ мечталъ. Чудилась ему далекая родина, уютная квартирка, милыя лица родныхъ; вотъ старуха мать смотритъ на него любовно, вотъ сестры, вотъ его невѣста. Пара чудныхъ глазъ ея глядятъ на него грустно, въ нихъ дрожатъ слезы, готовыя брызнуть ручьемъ. «Ты уѣзжаешь, ты уѣзжаешь?» — шепчутъ ея розовыя губки, и она бросается къ нему на шею. Да, онъ уходитъ въ далекое плаванье. Но еще цѣлый вечеръ онъ проведетъ съ ними; полно-же грустить! Они на этотъ разъ забудутъ все горькое и припомнятъ все хорошее, радостное. Ахъ, что это былъ за вечеръ! Это былъ вечеръ любви! Мать, сестры, братья, невѣста — всѣ изливали на него свою любовь, какъ будто хотѣли отдать ему всю ее въ дорогу… Но вотъ къ нему стучатся и кто-то кричитъ: «смѣна!» И вдругъ сладкія грезы улетѣли. Онъ поспѣшно вскакиваетъ, сбрасываетъ съ себя одѣяло, одѣвается и мчится наверхъ. Смѣна совершилась, онъ стоитъ на вахтѣ — одинъ бодрствующій на всемъ пароходѣ. Ночной холодъ заставляетъ его дрожать. Матросикъ Пахомовъ проходитъ по палубѣ съ фонаремъ; онъ велитъ принести ему шубу, одѣваетъ ее, кутается и опять остается одинъ. Одинъ, одинъ! Надъ нимъ густая тьма, мрачная, холодная, грозящая раздавить его… Небо закрыто тучами, сквозь которыя не видно ни мѣсяца ни звѣздъ. Кругомъ непроницаѣмая, темная безконечность; вдали отъ береговъ, вдали отъ людей, не видно ни огонька — свидѣтеля близости человѣческаго жилья, ни спасательнаго маяка, который въ мрачную ночь для мореплавателя то-же, что среди дня солнцѣ для всѣхъ. Всюду гудитъ море, гудитъ и злится и стонетъ въ нескончаемой борьбѣ съ лопатами винтовъ, работающихъ безъ устали…
Чуриковъ стоитъ на своемъ посту и его охватываетъ странное чувство. Эта безконечная тьма какъ будто грозитъ поглотить его. Въ головѣ его мелькаютъ обрывки прерванныхъ воспоминаній и грезъ. Видится берегъ, земля, люди, видится жизнь, ахъ — жизнь, которую онъ такъ любитъ. Да, тамъ, на далекомъ берегу родной земли живутъ, радуются и страдаютъ, смѣются и плачутъ люди. Какая-то чудная теплота вливается въ его сердце, одно мгновеніе — ему кажется, что и онъ тамъ, съ ними, и онъ живетъ, радуется и страдаетъ… Но это только одно мгновеніе. Мракъ нависаетъ надъ нимъ съ удвоенной тяжестью. Холодный, сырой воздухъ, проникая въ его легкія, сковываетъ кровь…
Зачѣмъ онъ здѣсь? Почему не тамъ? Есть люди, которые упиваются этой страшной дальностью отъ людей, этой отчужденностью отъ жизни. Но онъ никогда не умѣлъ этого дѣлать. Онъ попалъ въ моряки такъ, какъ у насъ попадаютъ во всѣ другія профессіи — случайно. Никто не справлялся о его наклонностяхъ; его предки были моряками, вотъ и его съ самаго дѣтства стали готовить къ тому-же.
И что-же? Въ то время, какъ въ груди его кипитъ страстная жажда жизни — не счастья, не радости только, не наслажденья, а всей жизни во всемъ ея величіи и во всѣхъ ея мелочахъ, съ ея прелестью и съ ея горемъ, со всѣмъ, что она даетъ, — онъ долженъ почти всю жизнь, лучшіе годы свои посвятитъ нѣмому созерцанію этой окружающей его нѣмой природы. Да, она нѣма! Пусть говорятъ поэты, что они слышали говоръ моря, пѣсню вѣтра и любовныя сказки звѣздъ… Да, и онъ слышалъ ихъ, но этотъ говоръ, эта пѣсня, эти сказки — все это мертвецы въ сравненіи съ тѣмъ, что могутъ высказать живые люди…
Мѣрно гудитъ пароходъ, величественно колышется море. Сверху, съ боковъ, снизу, позади и впереди — мракъ безпросвѣтный… Невыразимая тоска охватила его. О, какъ жаль ему жизни, какъ нестерпимо жаль теплаго уютнаго очага, своего, своего теплаго очага; какъ разрывается его сердце отъ ужаснаго сознанія, что все это — для всѣхъ, только не для него. Если-бы кто-нибудь заглянулъ въ тотъ моментъ въ его душу, то увидѣлъ-бы, что большихъ страданій нельзя придумать. Нѣтъ большей муки, какъ та, когда человѣкъ видитъ неудачу всей своей жизни, ясно сознаетъ, что вся она ушла на что-то чуждое, потрачена не на то, къ чему человѣкъ рвется всѣмъ своимъ существомъ, и ему до боли жаль этой жизни, этой невознаградимой пропажи единственнаго сокровища, которому нѣтъ равнаго! Жизнь, милостивые государи, для нищаго, какъ и для короля — въ одинаковой степени всего дороже!..
И вотъ онъ слышитъ, какъ каждый волосъ его головы, каждый нервъ, каждая капля крови — страстно шепчутъ ему: «ахъ, жизни, жизни! Теплоты человѣческой дружбы, любви человѣческаго сердца!» и видитъ онъ: вотъ передъ нимъ пучина. Онъ стоитъ у борта и глядитъ вдаль. Какъ это случилось — онъ не знаетъ. Какая-то невѣдомая сила притянула его къ борту, хотя это было преступленіе. Но для него теперь не существуетъ преступленія, кромѣ одного — это замирать, когда хочется жить. Онъ глядитъ и ничего не видитъ въ темнотѣ, но ему кажется, что онъ видитъ цѣлый міръ. Вотъ передъ нимъ родная земля, родной городъ. Въ уютной комнаткѣ, освѣщенной розоватымъ свѣтомъ лампы (это его любимый цвѣтъ), собрались всѣ близкіе; они сидятъ съ тѣми-же лицами, въ тѣхъ-же нарядахъ, какъ и въ тотъ вечеръ, когда провожали его въ плаванье… Но зачѣмъ они такъ далеко отъ него? Онъ видитъ движеніе ихъ губъ, но не слышитъ ихъ голоса… Но вотъ они приближаются. Да, да, все ближе, ближе… Чу, до него доносятся знакомые аккорды, знакомая мелодія. Она, его милая, сидитъ за фортепіано и напѣваетъ романсъ, который пѣла ему тогда и въ которомъ такъ много любви и скорби!.. Вотъ она уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него… Они зовутъ его къ себѣ, и на него вдругъ пахнуло такимъ отраднымъ тепломъ, такимъ чуднымъ дыханіемъ жизни. На мгновеніе, на одно только мгновеніе онъ забылъ все… Мечта была такъ ясна, казалась такой реальной. На одно ничтожное мгновеніе онъ позабылъ, гдѣ онъ и что онъ. Неудержимое страстное желаніе: быть и жить съ ними, въ ихъ кругу, дышать ихъ горемъ, ихъ радостями, охватило его всего, и вотъ онъ рвется къ нимъ, летитъ, чувствуя, что у него будто выросли крылья…
Онъ перешагнулъ бортъ — и все было кончено…
Вотъ все, что я хотѣлъ сказать вамъ, милостивые государи! Я прибавлю только два слова: чаще всего человѣкъ налагаетъ на себя руки потому, что жить не для чего; но бываютъ случаи, что люди умираютъ потому, что страстно жить хотятъ…
Защитникъ сѣлъ и вытеръ платкомъ свою сильно вспотѣвшую лысину. Видно было, что рѣчь утомила его.
Въ публикѣ было нѣмое молчаніе. Никто не спрашивалъ сосѣда о впечатлѣніи, произведенномъ рѣчью, никто не говорилъ ни за, ни противъ. Никто также не считалъ себя убѣжденнымъ или разубѣжденнымъ. Нѣтъ, это было нѣчто очень странное. Всѣ почувствовали, что мнѣніе, которое за полчаса передъ тѣмъ казалось прочнымъ, поколебалось, только поколебалось.
Присяжные совѣщались недолго. Каждый изъ нихъ сказалъ себѣ: «защитникъ ни въ чемъ не убѣдилъ меня. Картина нарисованная имъ, произвольна». Когда-же пришлось подавать мнѣніе, голоса ихъ дрогнули… Они признали Пахомова невиновнымъ въ смерти помощника капитана Чурикова.