Слово и дело (Потапенко)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| ← Все равно | Слово и дѣло : Отрывокъ изъ воспоминаній | Парадоксъ → |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Въ деревнѣ. — Одесса: Типографія «Одесскаго Листка», 1887. — С. 162. |
Подъ высокими сводами вокзала Николаевской желѣзной дороги начинала сходиться публика курьерскаго поѣзда, та публика, которая не торопится съ растеряннымъ видомъ захватить билеты за два часа до отхода поѣзда, не осаждаетъ кассы, образуя у нея длинный хвостъ, и которая вообще обнаруживаетъ свойственныя ей увѣренность и сознаніе собственнаго достоинства. Она является на вокзалъ по второму звонку и проходитъ прямо въ вагонъ съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто заходитъ въ любимый ресторанъ выпить обычную рюмку водки и закусить балыкомъ. Ей нѣтъ надобности возиться съ чемоданами и узлами, такъ какъ все, что нужно, заблаговременно уже продѣлали посыльные, артельщики или домашніе люди; билеты у нихъ въ карманѣ, сигара во рту, они спокойно опускаются въ развалистый диванъ 1-го класса и, продолжая прерванное чтеніе газетной статьи, равнодушно слушаютъ третій звонокъ и не замѣчаютъ шума двинувшагося поѣзда.
Юная пара съ замѣтнымъ волненіемъ нѣсколько разъ прошлась по платформѣ. Средняго роста красивый блондинъ, съ юнымъ цвѣтущимъ лицомъ, окаймленнымъ русой бородкой, былъ въ легкомъ осеннемъ пальто, сшитомъ изящно, со вкусомъ; въ его внѣшности не было ничего дорожнаго. Сразу можно было опредѣлить, что онъ провожаетъ. За то внѣшній видъ дамы не оставлялъ сомнѣній, что это была пассажирка. Длинная, ниже колѣнъ, шубка, на плечахъ клѣтчатый пледъ, изъ-подъ котораго у пояса выглядывала дорожная сумка, глубокія калоши, — все это было-бы излишнимъ, если-бы она не собиралась въ дорогу. Нельзя сказать, чтобы всѣ эти дорожныя принадлежности придавали ей изящества, напротивъ, она казалась сгорбленной, неловкой, неповоротливой, и если-бы изъ-подъ черной барашковой шапочки не выглядывало молодое личико съ парой блестящихъ темныхъ глазъ, ее можно было-бы принять за старуху.
— Ну, съ Богомъ, съ Богомъ. Вѣдь, ты не боишься скуки?! — говорилъ молодой человѣкъ, съ волненіемъ глядя на вокзальные часы, которые предвѣщали черезъ нѣсколько минутъ третій звонокъ.
— О, нѣтъ, меня туда тянетъ… Немножко страшно… Но я втянусь въ деревенскую жизнь!..
— А я здѣсь навѣрно заскучаю. Впрочемъ, на скуку у меня будетъ мало времени… Помни, что въ тотъ самый день и въ тотъ самый часъ, какъ я сдамъ послѣдній экзаменъ, я выѣду отсюда. А ты, главное, будь хозяйкой, полной хозяйкой. Старуха моя рада сложить съ себя тяжесть правленія. Ей, признаться, и не подъ силу… Такъ ты ужь возьми всѣ бразды… И дѣлай что хочешь и какъ хочешь!..
Третій звонокъ. Молодой человѣкъ заключилъ въ крѣпкія объятія пассажирку, раздались звонкіе поцѣлуи. Поѣздъ тихо отошелъ.
Она сидѣла у окна и видѣла, какъ онъ шелъ рядомъ съ вагономъ до конца платформы; онъ улыбался, кланялся, что-то говорилъ, но она ничего не слышала, а видѣла только движенія губъ. Потомъ онъ изчезъ вмѣстѣ съ вокзаломъ. Пошли ряды одноэтажныхъ домовъ; строенія все рѣдѣли, рѣдѣли, вотъ ужь пошли фабрики съ высокими трубами изъ краснаго кирпича; обширное пригородное село, рѣдѣнькій лѣсокъ, низкіе кустарники, а тамъ голая степь, оживляемая только однообразной линіей тѣлеграфныхъ столбовъ.
Въ вагонѣ душно, всѣ мѣста заняты; нѣтъ пріятельскихъ компаній, каждый самъ по себѣ, поэтому нѣтъ и общихъ разговоровъ. У каждаго на лицѣ написано: «дѣло», и видъ у всѣхъ дѣловой, замкнутый. Пассажирка все глядѣла въ окно, но давно уже перестала замѣчать мелькавшіе передъ глазами предметы. Она не замѣтила двухъ остановокъ на маленькихъ станціяхъ. Она задумалась.
Она думала о томъ, что предстоитъ ей черезъ нѣсколько часовъ. Впрочемъ, вмѣстѣ съ этимъ она думала и о другомъ, а именно о томъ, что было два мѣсяца назадъ. Прошлое съ предстоящимъ какъ-то путалось незамѣтно. Два мѣсяца тому назадъ Марья Андреевна прозывалась Малявской, теперь она носитъ фамилію Куницына, значитъ — она сдѣлалась дамой. Произошло это довольно неожиданно. Въ Петербургъ она пріѣхала съ твердымъ намѣреніемъ учиться, и училась усердно, старательно посѣщая лекціи на курсахъ. Знакомыхъ у нея почти никого не было. Изъ товарокъ — 2—3, и тѣ случайно подвернулись и ни въ какія особенно близкія отношенія она съ ними не вступала. Почему? Въ ней всегда замѣчалась какая-то замкнутость. Ничего такъ не любила она, какъ одиночество. Такъ прошелъ годъ и это стало надоѣдать. Она не сказала себѣ прямо: «это мнѣ надоѣло», но она стала замѣчать, что книжка ее утомляетъ и это было не физическое утомленіе. Съ Куницынымъ она познакомилась случайно, въ театрѣ, кажется, и скоро позабыла-бы о немъ, но онъ помѣшалъ этому. Онъ какъ-то чуть не съ первой встрѣчи сталъ ухаживать за нею. Она нашла его интереснымъ, и это помимо его наружности, еще, можетъ быть, потому, что онъ напоминалъ ей книгу. Когда онъ приходилъ къ ней и они просиживали вдвоемъ по нѣскольку часовъ, то не проходило въ молчаніи ни одной минуты. Онъ говорилъ много, плавно, красиво, не глупо и главное — симпатично. Онъ говорилъ именно то, что она всегда думала; онъ учился и собирался посвятить свою жизнь какъ разъ тому, по чемъ она вздыхала. И когда онъ говорилъ, глаза его загорались вдохновеннымъ огнемъ, рѣчи дышали искренностью и сердечностью! Конецъ былъ вполнѣ логичный и естественный. Однажды онъ сказалъ:
— Вотъ мы съ вами, Марья Андреевна, однихъ мыслей, лелѣемъ однѣ мечты, стремимся къ одному дѣлу. Зачѣмъ же намъ все это дѣлать врозь? Я не знаю, что вы чувствуете, а я… Вѣдь вы это видите… я люблю васъ!..
Она нисколько не удивилась, потому что въ самомъ дѣлѣ видѣла это.
— Я согласна быть вашей женой, — отвѣтила она.
Ей казалось, что и она любитъ его. Онъ взялъ ея руки, крѣпко сжалъ ихъ, глаза его заблистали. Она зардѣлась — значитъ любитъ. Ей показалось, что онъ весь дрожитъ; онъ притянулъ ее къ себѣ и сильно сжалъ въ своихъ объятіяхъ.
— Ты славный ребенокъ! О, какъ я люблю тебя! — проговорилъ онъ, задыхаясь отъ наплыва страсти.
Она тоже вся дрожала, и у нея духъ захватывало, а это ужь безусловно означало, что она любитъ его. Въ самомъ дѣлѣ, что еще нужно для того, чтобы сказать: «Я люблю»? Передъ нею человѣкъ хорошій, онъ ей нравится, у нихъ однѣ мысли, однѣ цѣли, — кажется, это все, что надо для счастья.
Черезъ недѣлю она стала его женой. На курсы она больше не ходила. Это какъ-то вдругъ оказалось лишнимъ. И это не потому, чтобы она такъ беззавѣтно увлеклась новымъ счастьемъ, вовсе нѣтъ, но онъ такъ много зналъ, у него была такая помѣстительная голова и его нескончаемыя рѣчи были для нея полнѣе и содержательнѣе всякихъ лекцій. Такъ прошло мѣсяца два, когда она узнала, что будетъ матерью. Тутъ ужь о курсахъ надо было перестать думать и она оставила ихъ формально.
Да и зачѣмъ курсы? Вѣдь это теорія, слова, слова и слова. А между тѣмъ у нея теперь была полная возможность жить, т. е. осуществить свои мечты на дѣлѣ. У Александра была небольшая деревенька. Онъ кончаетъ курсъ — онъ былъ технологомъ — они ѣдутъ въ деревню и тамъ становятся лицомъ къ лицу съ тѣмъ, о чемъ до сихъ поръ вели долгіе разговоры. «Все для нихъ. Всѣ силы, всѣ знанія, все достояніе, все для нихъ! — такъ восклицалъ онъ въ тѣ часы, когда они вдвоемъ, сидя на мягкомъ диванѣ передъ пылающимъ каминомъ, проводили долгіе, счастливые вечера. — Мы бросимъ эту глупую столичную сутолоку и переселимся туда, къ нимъ. Здѣсь въ насъ не нуждаются, здѣсь слишкомъ много ума, знаній и добрыхъ намѣреній, здѣсь глазамъ больно отъ обилія свѣта; а тамъ — темнота, и если мы внесемъ въ нее хоть тусклую лучину, то и это счастье и это уже пойдетъ въ уплату долга».
«Въ уплату долга!» Какъ хорошо это онъ сказалъ. Ей ужасно понравилось это выраженіе и она его запомнила, усвоила. Да, онъ очень, очень хорошій человѣкъ.
Приближалась весна. Александру предстояли трудные экзамены, для долгихъ бесѣдъ не оставалось времени. Было рѣшено, что она поѣдетъ въ деревню. Тамъ хозяйничала его мать. Старуха была слаба здоровьемъ и давно просилась на покой, значитъ это было очень кстати. Молодая хозяйка займется подъ ея руководствомъ и мало по малу освободитъ ее отъ тяготы. И вотъ теперь, сидя въ вагонѣ, подъ непрерывный гулъ колесъ, она не безъ робости думаетъ о встрѣчѣ съ новыми людьми, о новой жизни. Она никогда не жила въ деревнѣ и имѣетъ смутное понятіе о тамошнихъ людяхъ, о тамошней обстановкѣ. Одни говорили, что въ деревнѣ — адская скука, другіе, что деревня — рай. Но она не вѣрила ни тѣмъ, ни другимъ; она ѣхала туда съ своими особенными задачами, цѣлями и надеждами.
Прошла половина дня и значительная часть ночи. Уже на востокѣ забѣлѣло утро, когда она на небольшой станціи сошла съ поѣзда. Здѣсь ее дожидались. Къ ея услугамъ былъ покойный экипажъ — что-то въ родѣ коляски, — запряженный тройкой крѣпкихъ коренастыхъ коней. Тридцать верстъ она проѣхала не останавливаясь. Всю дорогу кучеръ объяснялъ ей мѣста, которыя были для нея новы. Вотъ чудный густой лѣсъ, кое-гдѣ онъ уже зазеленѣлъ, онъ принадлежитъ какому-то князю; вонъ тотъ, что начинается тамъ на пригоркѣ и тянется верстъ на десять — казенный. Вдали чуть виднѣются въ туманѣ красныя крыши строеній, а надъ ними возвышается зеленый куполъ съ крестомъ, это — дѣвичій монастырь, богатый, по увѣренію кучера, богаче всякаго помѣщика. А вонъ и Александра Сергѣевича усадьба, и уже видѣнъ небольшой одноэтажный домикъ съ палисадникомъ. «Это уже все ваше! — пояснилъ кучеръ, указывая на окружающія поля, изрытыя плугомъ, и потомъ сталъ объяснять, гдѣ что засѣяно, — вотъ тутъ все озимь, а тамъ будетъ просо, а здѣсь вотъ ячмень». Все это было для нея ново и мало понятно.
Анна Львовна Куницына встрѣтила ее не безъ нѣкоторой торжественности. Старуха чтила въ ней жену своего единственнаго сына, своего любимца, котораго она считала умнѣе и пригожѣе всѣхъ людей на свѣтѣ, и поклонялась ему. Это была женщина высокаго роста, худощавая, съ лицомъ выразительнымъ и строгимъ. Ей было за шестьдесятъ и, повидимому, старость ея была не безболѣзненна. На блѣдномъ лицѣ — много морщинъ, походка нетвердая, частые вздохи, жалобный тонъ, — все это свидѣтельствовало о томъ, что Анна Львовна уже подумывала о переселеніи въ лучшій міръ.
— Ну, слава Богу! Бери, невѣстушка, все въ свои руки, а мнѣ и отдохнуть пора! Давно тебя поджидала, давно! Нынче съ этимъ долгимъ ученьемъ человѣку и жениться толкомъ некогда. Ей-Богу. Ну! какая это женитьба въ самомъ дѣлѣ? Недѣлю походилъ около тебя и уже подъ вѣнецъ. Ужь такъ всѣ нынче куда-то спѣшатъ, что и женятся наскоро. У нихъ это, словно пару платья заказать… Вотъ въ наше время, бывало…
И съ перваго-же свиданія она угостила невѣстку двухчасовымъ повѣствованіемъ о томъ, какъ было въ ея время. Видно было, что это тотъ источникъ, изъ котораго Александръ Сергѣичъ заимствовалъ свою страсть къ безконечнымъ рѣчамъ.
Въ заключеніе старуха объявила невѣсткѣ:
— А правду сказать, у Сашеньки вкусъ отмѣнный. Ты хорошенькая!
Марья Андреевна начала входить въ новую жизнь. Хозяйка она была плохая, и каждый ея шагъ на этомъ поприщѣ сопровождался длинными поученіями Анны Львовны. Она слушала покорно, почти никогда не возражала и вообще воздерживалась отъ разговоровъ, что было въ ея натурѣ. Этимъ она снискала особенное расположеніе старухи, которая радовалась, что у нея есть безмолвный слушатель. Анна Львовна писала сыну черезъ двѣ недѣли по пріѣздѣ невѣстки: «Твоя женушка — золотая; гдѣ ты ее досталъ? Меня слушается и почитаетъ. Тихая, скромная, безъ задора. Люблю такихъ».
Наставленія Анны Львовны прививались очень слабо, но ей это было все равно. Главное было то, что ее выслушивали до конца, сколько-бы ей ни вздумалось наговорить, и не возражали. Молодая хозяйка все еще ступала робко, присматривалась къ людямъ и отношеніямъ и принимала все къ свѣдѣнію. Ей показали и даже передали въ ея распоряженіе разныя хозяйственныя орудія и запасы. Она узнала, что хозяйство Александра въ полной исправности, и ему нечего жаловаться на судьбу. У него была молотилка, нѣсколько усовершенствованныхъ плуговъ и косилокъ, и еще какія-то орудія, а главное — въ экономіи былъ цѣлый магазинъ хлѣба. Пшеница, рожь, овесъ — все это считалось сотнями пудовъ. Анна Львовна съ гордостью показывала всѣ эти сокровища невѣсткѣ.
— Это все моими стараніями, невѣстушка, все — до единаго зернышка! Три года собирала!
— Зачѣмъ-же это лежитъ? — спрашивала неопытная хозяйка.
— Ахъ, вотъ и видно сейчасъ, что ничего ты не смыслишь! А вотъ я тебѣ разскажу, а ты замѣчай. Три года въ нашихъ мѣстахъ урожай былъ, хлѣба было у всѣхъ довольно, и цѣна на него стояла грошовая. Ну, понятно, никакого не было резону продавать его. Да намъ и не къ спѣху. И такъ перебиваемся. А хлѣбушекъ пускай себѣ лежитъ, да лучшихъ дней дожидается. Прошлымъ-же лѣтомъ, видишь, урожая не было и хлѣбъ въ цѣнѣ поднялся, но я все-таки покрѣпилась, потому цѣна эта все еще была не настоящая. А настоящая-то вотъ когда будетъ. Весна настанетъ, поля засѣвать нечѣмъ, зерна нужно много, а нѣтъ его, вотъ тутъ-то въ самый разъ его сбыть съ рукъ… Поняла?
— Да, поняла! — обычнымъ тономъ отвѣтила ученица, и подумала: «это похоже на кулачество. Если-бы это зналъ Александръ!..»
Посѣвы въ этомъ году были поздніе. Мужики напахали земли вдоволь, а засѣвать было нечѣмъ. Бросились въ городъ, цѣны ужасныя, въ экономіи — тамъ тѣ-же городскія цѣны, которыя были для нихъ недоступны. По старой привычкѣ они шли къ Аннѣ Львовнѣ, а та была неумолима. Но кому-то пришло въ голову попытать счастья у молодой барыни. Однажды утромъ къ Марьѣ Андреевнѣ неожиданно ввалились пятеро мужиковъ. Не успѣла она показаться на порогѣ, какъ они грохнулись на колѣни и завопили:
— Не погуби, красавица-барыня! Ни зерна, ни деньжатъ, купить не на что… Нива стоитъ пустая… Жрать нечего! Выручи! Пройдетъ лѣто, все какъ есть вернемъ тебѣ!..
Марья Андреевна не понимала, въ чемъ дѣло. Она позвала приказчика. Тотъ разъяснилъ ей, поставивъ на видъ, что нынче цѣны стоятъ высокія, и что на этой-же недѣлѣ они собираются отправить весь запасъ въ Москву.
— Кто приказалъ вамъ это?
— Анна Львовна.
— Анна Львовна передала мнѣ все хозяйство. Я приказываю вамъ въ Москву ничего не отправлять и сейчасъ-же выдать этимъ людямъ, сколько имъ нужно на посѣвъ.
Приказчикъ былъ ошеломленъ. Что съ нею вдругъ сдѣлалось и виданное-ли это дѣло?
А въ самомъ дѣлѣ, что съ нею сдѣлалось? Откуда взялась у нея рѣшимость, твердость, распорядительность. Она и сама этого не понимала. «Такой хорошій случай превратить слова въ дѣло… Александръ скажетъ мнѣ спасибо»… Такъ она думала. Ей было горько и обидно, когда мужики, услышавъ ея приказъ, стали цѣловать не только руки ея, но и одежду. Она силой вырвалась отъ нихъ и убѣжала въ другую комнату.
Черезъ часъ ее посѣтила Анна Львовна. Она была взволнована, даже потрясена.
— Правда-ли, что мнѣ доложили? Вы раздаете даромъ хлѣбъ? Вотъ новые обычаи…
Тонъ, которымъ это говорилось, былъ раздраженный, презрительный, обидный. Но Марья Андреевна приняла его сдержанно и спокойно.
— Вы напрасно волнуетесь, Анна Львовна; я не одна тутъ дѣйствую. Александръ именно этого хотѣлъ…
— Александръ?! Мой сынъ? Онъ хотѣлъ, чтобы ты даромъ раздавала хлѣбъ, когда на него стоитъ бѣшенная цѣна?
— Да, онъ именно этого хотѣлъ, увѣряю васъ, Анна Львовна. Онъ этого хотѣлъ всегда и всегда говорилъ мнѣ объ этомъ.
— Ну, кто-нибудь изъ васъ сумасшедшій: или онъ, или вы!.. Что-жь! Я умываю руки, хозяйничайте, хозяйничайте, посмотримъ, что изъ этого выйдетъ!..
Она ушла и заперлась у себя. «Умывъ руки», она, однакожъ, тотчасъ принялась за письмо къ сыну. Письмо было наполнено возмущеніемъ и ужасомъ. Она просила разъясненій, требовала власти. Нарочный отвезъ его на станцію и отослалъ заказнымъ.
Между тѣмъ, пятеро счастливыхъ мужиковъ разнесли по всему селу вѣсть о добротѣ молодой барыни. Крестьяне стали являться десятками. Марья Андреевна всѣхъ принимала и приказывала всѣмъ имъ выдавать зерно на посѣвъ. Странное зрѣлище представляла куницынская экономія. Прикащики точно всѣ помѣшались, ходили съ изумленными лицами, ничего не понимали; то, что происходило передъ ихъ глазами, и дѣлалось ихъ-же руками, было невѣроятно, невозможно, дико. Анна Львовна запиралась въ своей комнатѣ и бѣсилась. При встрѣчѣ съ Марьей Андреевной она на нее не глядѣла, почти не разговаривала, а если и обращалась съ отрывистой фразой, то почти звѣрски сердито и на «вы». Марья Андреевна дивилась, откуда взялась такая свирѣпость у этой добродушной старухи. Люди близкіе къ помѣщичьему двору говорили между собой, что молодая барыня немножко съ придурью. А тѣ, что получали отъ ея щедротъ зерно на посѣвъ, этого не говорили, но только потому, что ихъ объ этомъ не спрашивали.
Прошла недѣля. Раздача хлѣба продолжалась. Анна Львовна ежечасно справлялась, не привезли-ли письма. Наконецъ, его привезли и оно сразу разочаровало старуху. «Вы преувеличиваете. Если Маничка выручила изъ бѣды десятокъ мужиковъ, то я въ этомъ не вижу ничего дурного. Что-же касается до вашихъ предсказаній насчетъ того, что все хозяйство пойдетъ прахомъ, то это напрасные страхи и до этого еще очень далеко». Анна Львовна скомкала письмо и выругалась: «Онъ тоже сумасшедшій, они оба сумасшедшіе! Я умываю руки!» И она крѣпилась еще день, но дальше ужь не могла выдержать. Раздача приняла неимовѣрные размѣры. Она послала Александру Сергѣевичу телеграмму: «Ты сумасшедшій. Роздано болѣе двухъ сотъ пудовъ пшеницы. Чего еще ждать?» Въ тотъ-же день вечеромъ была получена отвѣтная телеграмма на имя Марьи Андреевны: «Что ты дѣлаешь? Ты разбиваешь всѣ мои планы, губишь хозяйство. Остановись до моего пріѣзда».
Она уронила изъ рукъ бумагу, на которой были написаны эти слова. Боже мой! Неужели онъ однихъ мыслей съ Анной Львовной?! Она отвѣтила ему тотъ же часъ: «Это въ уплату долга. Помнишь!?» Но на это отвѣта не получилось, а на другой день къ вечеру онъ самъ пріѣхалъ.
Онъ вырвался на одни сутки, между двухъ экзаменовъ. Дѣло представлялось слишкомъ важнымъ. Впрочемъ, онъ казался спокойнымъ, говорилъ объ экзаменахъ, пилъ чай, а когда рѣчь заводили о дѣлѣ, спокойно и просто возражалъ: «О, это послѣ, послѣ, успѣемъ еще». Но въ душѣ онъ предугадывалъ страшное объясненіе, готовилъ рѣчи, подбиралъ доводы и вовсе не былъ спокоенъ.
Послѣ чаю онъ говорилъ съ матерью, потомъ пришелъ къ ней. Онъ началъ не смѣло, какъ-бы сконфуженно; видно было, что онъ самъ былъ не твердъ въ своихъ мысляхъ.
— Вотъ видишь-ли, мой другъ Маничка, намъ собственно и объясняться нечего… Я думаю, ты сама уже поняла… Ты просто увлеклась… Хорошее дѣло всегда увлекаетъ… А теперь ты уже сама понимаешь, что надо остановиться…
— Я ничего не понимаю, ничего, ничего!..
— Но между тѣмъ это такъ ясно!.. Ты представь, что мы раздадимъ все, что у насъ есть, вѣдь мы тогда не будемъ въ состояніи поддерживать хозяйство…
— «Все для нихъ: всѣ силы, всѣ знанія, все достояніе»… — цитировала она съ рыданьемъ въ голосѣ, не слушая его.
— Ахъ, Боже мой! Да это такъ и остается… Но, вѣдь, нельзя-же понимать такъ буквально… По твоему, если я сказалъ это, то долженъ сейчасъ-же снять сапоги и отдать тому, кто босъ… Но, вѣдь это подвигъ, а я не могу, не умѣю подвижничать, я хочу дѣлать въ предѣлахъ возможнаго…
— Знаешь что, Александръ, — довольно! Я знаю, что ты съумѣешь наговорить мнѣ много, много умныхъ вещей; я знаю, ты будешь говорить такъ убѣдительно, что я, пожалуй, соглашусь съ тобой… Но все-таки это будетъ ложь. Такъ лучше не говорить… Не знаешь ты, что мнѣ больно. Не то, что ты не подвижникъ, нѣтъ, я отъ тебя не требую подвига… Но зачѣмъ ты лгалъ? Зачѣмъ?..
— Маня!.. Вспомни, что ты называешь меня мужемъ, другомъ…
— Ахъ, Александръ!.. Что-жъ изъ этого?.. Вѣдь отъ этого ничего не измѣнится… Все равно — я твоя жена, все равно — я мать твоего будущаго ребенка… Но ты видишь — я уже не та, что была… И все оттого, что ты лгалъ… Зачѣмъ ты лгалъ? Зачѣмъ ты лгалъ?..
— Маничка, я не лгалъ… Нѣтъ, нѣтъ… Знаешь, что это было? Это было увлеченіе прекраснымъ идеаломъ, благородное увлеченіе, мой другъ… Тутъ ничего нѣтъ дурнаго… Но жизнь… Ахъ, стоитъ только къ ней прикоснуться, какъ идеалъ разбивается въ дребезги…
— И это красивыя слова… Да не нужно-же ихъ, не нужно, умоляю тебя, Александръ, не нужно…
— Да, да, красивыя слова… Но, Маня, другъ мой, вѣдь ты все-таки любишь меня…
Онъ взялъ ея руки и цѣловалъ ихъ. Она порывисто встала.
— Уѣдемъ отсюда, увези меня… Только сейчасъ, сейчасъ… Здѣсь не могу, мнѣ горько, больно… Здѣсь, какъ ты говоришь, идеалъ разбился въ дребезги… Уѣдемъ!..
Онъ не возражалъ. Онъ былъ такъ счастливъ, что дѣло обошлось безъ бури. Послѣ, онъ былъ увѣренъ, это въ ней совсѣмъ пройдетъ. Жизнь ее отшлифуетъ…
Черезъ два часа послѣ объясненія коляска мчала ихъ на станцію. Они спѣшили къ почтовому поѣзду. Анна Львовна передъ ихъ отъѣздомъ отозвала сына въ сторону и серьезно сказала: «Ты полечи ее. Она у тебя нездорова».