Слово и дело (Потапенко)

 См. также одноимённые страницы.

Слово и дело : Отрывок из воспоминаний
автор Игнатий Николаевич Потапенко

Источник: Потапенко И. Н. В деревне. — Одесса: Типография «Одесского листка», 1887. — С. 162.

Под высокими сводами вокзала Николаевской железной дороги начинала сходиться публика курьерского поезда, та публика, которая не торопится с растерянным видом захватить билеты за два часа до отхода поезда, не осаждает кассы, образуя у неё длинный хвост, и которая вообще обнаруживает свойственные ей уверенность и сознание собственного достоинства. Она является на вокзал по второму звонку и проходит прямо в вагон с таким спокойствием, как будто заходит в любимый ресторан выпить обычную рюмку водки и закусить балыком. Ей нет надобности возиться с чемоданами и узлами, так как всё, что нужно, заблаговременно уже проделали посыльные, артельщики или домашние люди; билеты у них в кармане, сигара во рту, они спокойно опускаются в развалистый диван 1 класса и, продолжая прерванное чтение газетной статьи, равнодушно слушают третий звонок и не замечают шума двинувшегося поезда.

Юная пара с заметным волнением несколько раз прошлась по платформе. Среднего роста красивый блондин, с юным цветущим лицом, окаймлённым русой бородкой, был в лёгком осеннем пальто, сшитом изящно, со вкусом; в его внешности не было ничего дорожного. Сразу можно было определить, что он провожает. Зато внешний вид дамы не оставлял сомнений, что это была пассажирка. Длинная, ниже колен, шубка, на плечах клетчатый плед, из-под которого у пояса выглядывала дорожная сумка, глубокие калоши, — всё это было бы излишним, если бы она не собиралась в дорогу. Нельзя сказать, чтобы все эти дорожные принадлежности придавали ей изящества, напротив, она казалась сгорбленной, неловкой, неповоротливой, и если бы из-под чёрной барашковой шапочки не выглядывало молодое личико с парой блестящих тёмных глаз, её можно было бы принять за старуху.

— Ну, с Богом, с Богом. Ведь, ты не боишься скуки?! — говорил молодой человек, с волнением глядя на вокзальные часы, которые предвещали через несколько минут третий звонок.

— О, нет, меня туда тянет… Немножко страшно… Но я втянусь в деревенскую жизнь!..

— А я здесь наверно заскучаю. Впрочем, на скуку у меня будет мало времени… Помни, что в тот самый день и в тот самый час, как я сдам последний экзамен, я выеду отсюда. А ты, главное, будь хозяйкой, полной хозяйкой. Старуха моя рада сложить с себя тяжесть правления. Ей, признаться, и не под силу… Так ты уж возьми все бразды… И делай что хочешь и как хочешь!..

Третий звонок. Молодой человек заключил в крепкие объятия пассажирку, раздались звонкие поцелуи. Поезд тихо отошёл.

Она сидела у окна и видела, как он шёл рядом с вагоном до конца платформы; он улыбался, кланялся, что-то говорил, но она ничего не слышала, а видела только движения губ. Потом он исчез вместе с вокзалом. Пошли ряды одноэтажных домов; строения всё редели, редели, вот уж пошли фабрики с высокими трубами из красного кирпича; обширное пригородное село, реденький лесок, низкие кустарники, а там голая степь, оживляемая только однообразной линией телеграфных столбов.

В вагоне душно, все места заняты; нет приятельских компаний, каждый сам по себе, поэтому нет и общих разговоров. У каждого на лице написано: «дело», и вид у всех деловой, замкнутый. Пассажирка всё глядела в окно, но давно уже перестала замечать мелькавшие перед глазами предметы. Она не заметила двух остановок на маленьких станциях. Она задумалась.

Она думала о том, что предстоит ей через несколько часов. Впрочем, вместе с этим она думала и о другом, а именно о том, что было два месяца назад. Прошлое с предстоящим как-то путалось незаметно. Два месяца тому назад Марья Андреевна прозывалась Малявской, теперь она носит фамилию Куницына, значит — она сделалась дамой. Произошло это довольно неожиданно. В Петербург она приехала с твёрдым намерением учиться и училась усердно, старательно посещая лекции на курсах. Знакомых у неё почти никого не было. Из товарок — 2—3, и те случайно подвернулись, и ни в какие особенно близкие отношения она с ними не вступала. Почему? В ней всегда замечалась какая-то замкнутость. Ничего так не любила она как одиночество. Так прошёл год, и это стало надоедать. Она не сказала себе прямо: «Это мне надоело», но она стала замечать, что книжка её утомляет, и это было не физическое утомление. С Куницыным она познакомилась случайно, в театре, кажется, и скоро позабыла бы о нём, но он помешал этому. Он как-то чуть не с первой встречи стал ухаживать за нею. Она нашла его интересным, и это помимо его наружности, ещё, может быть, потому, что он напоминал ей книгу. Когда он приходил к ней, и они просиживали вдвоём по несколько часов, то не проходило в молчании ни одной минуты. Он говорил много, плавно, красиво, неглупо и главное — симпатично. Он говорил именно то, что она всегда думала; он учился и собирался посвятить свою жизнь как раз тому, по чему она вздыхала. И когда он говорил, глаза его загорались вдохновенным огнём, речи дышали искренностью и сердечностью! Конец был вполне логичный и естественный. Однажды он сказал:

— Вот мы с вами, Марья Андреевна, одних мыслей, лелеем одни мечты, стремимся к одному делу. Зачем же нам всё это делать врозь? Я не знаю, что вы чувствуете, а я… Ведь вы это видите… Я люблю вас!..

Она нисколько не удивилась, потому что в самом деле видела это.

— Я согласна быть вашей женой, — ответила она.

Ей казалось, что и она любит его. Он взял её руки, крепко сжал их, глаза его заблистали. Она зарделась — значит любит. Ей показалось, что он весь дрожит; он притянул её к себе и сильно сжал в своих объятиях.

— Ты — славный ребёнок! О, как я люблю тебя! — проговорил он, задыхаясь от наплыва страсти.

Она тоже вся дрожала, и у неё дух захватывало, а это уж безусловно означало, что она любит его. В самом деле, что ещё нужно для того, чтобы сказать: «Я люблю»? Перед нею человек хороший, он ей нравится, у них одни мысли, одни цели, — кажется, это всё, что надо для счастья.

Через неделю она стала его женой. На курсы она больше не ходила. Это как-то вдруг оказалось лишним. И это не потому, чтобы она так беззаветно увлеклась новым счастьем, вовсе нет, но он так много знал, у него была такая поместительная голова, и его нескончаемые речи были для неё полнее и содержательнее всяких лекций. Так прошло месяца два, когда она узнала, что будет матерью. Тут уж о курсах надо было перестать думать, и она оставила их формально.

Да и зачем курсы? Ведь это теория, слова, слова и слова. А между тем у неё теперь была полная возможность жить, т. е. осуществить свои мечты на деле. У Александра была небольшая деревенька. Он кончает курс — он был технологом — они едут в деревню и там становятся лицом к лицу с тем, о чём до сих пор вели долгие разговоры. «Всё для них. Все силы, все знания, всё достояние, всё для них! — так восклицал он в те часы, когда они вдвоём, сидя на мягком диване перед пылающим камином, проводили долгие, счастливые вечера. — Мы бросим эту глупую столичную сутолоку и переселимся туда, к ним. Здесь в нас не нуждаются, здесь слишком много ума, знаний и добрых намерений, здесь глазам больно от обилия света; а там — темнота, и если мы внесём в неё хоть тусклую лучину, то и это — счастье, и это уже пойдёт в уплату долга».

«В уплату долга!» Как хорошо это он сказал. Ей ужасно понравилось это выражение, и она его запомнила, усвоила. Да, он очень-очень хороший человек.

Приближалась весна. Александру предстояли трудные экзамены, для долгих бесед не оставалось времени. Было решено, что она поедет в деревню. Там хозяйничала его мать. Старуха была слаба здоровьем и давно просилась на покой, значит это было очень кстати. Молодая хозяйка займётся под её руководством и мало-помалу освободит её от тяготы. И вот теперь, сидя в вагоне, под непрерывный гул колёс, она не без робости думает о встрече с новыми людьми, о новой жизни. Она никогда не жила в деревне и имеет смутное понятие о тамошних людях, о тамошней обстановке. Одни говорили, что в деревне — адская скука, другие, что деревня — рай. Но она не верила ни тем, ни другим; она ехала туда со своими особенными задачами, целями и надеждами.

Прошли половина дня и значительная часть ночи. Уже на востоке забелело утро, когда она на небольшой станции сошла с поезда. Здесь её дожидались. К её услугам был покойный экипаж — что-то вроде коляски, — запряжённый тройкой крепких коренастых коней. Тридцать вёрст она проехала не останавливаясь. Всю дорогу кучер объяснял ей места, которые были для неё новы. Вот чудный густой лес, кое-где он уже зазеленел, он принадлежит какому-то князю; вон тот, что начинается там на пригорке и тянется вёрст на десять — казённый. Вдали чуть виднеются в тумане красные крыши строений, а над ними возвышается зелёный купол с крестом, это — девичий монастырь, богатый, по уверению кучера, богаче всякого помещика. А вон и Александра Сергеевича усадьба, и уже виден небольшой одноэтажный домик с палисадником. «Это уже всё ваше! — пояснил кучер, указывая на окружающие поля, изрытые плугом, и потом стал объяснять, где что засеяно. — Вот тут всё озимь, а там будет просо, а здесь вот ячмень». Всё это было для неё ново и малопонятно.

Анна Львовна Куницына встретила её не без некоторой торжественности. Старуха чтила в ней жену своего единственного сына, своего любимца, которого она считала умнее и пригожее всех людей на свете и поклонялась ему. Это была женщина высокого роста, худощавая, с лицом выразительным и строгим. Ей было за шестьдесят, и, по-видимому, старость её была не безболезненна. На бледном лице — много морщин, походка нетвёрдая, частые вздохи, жалобный тон, — всё это свидетельствовало о том, что Анна Львовна уже подумывала о переселении в лучший мир.

— Ну, слава Богу! Бери, невестушка, всё в свои руки, а мне и отдохнуть пора! Давно тебя поджидала, давно! Нынче с этим долгим ученьем человеку и жениться толком некогда. Ей-Богу. Ну! Какая это женитьба в самом деле? Неделю походил около тебя и уже под венец. Уж так все нынче куда-то спешат, что и женятся наскоро. У них это, словно пару платья заказать… Вот в наше время, бывало…

И с первого же свидания она угостила невестку двухчасовым повествованием о том, как было в её время. Видно было, что это тот источник, из которого Александр Сергеич заимствовал свою страсть к бесконечным речам.

В заключение старуха объявила невестке:

— А правду сказать, у Сашеньки вкус отменный. Ты хорошенькая!

Марья Андреевна начала входить в новую жизнь. Хозяйка она была плохая, и каждый её шаг на этом поприще сопровождался длинными поучениями Анны Львовны. Она слушала покорно, почти никогда не возражала и вообще воздерживалась от разговоров, что было в её натуре. Этим она снискала особенное расположение старухи, которая радовалась, что у неё есть безмолвный слушатель. Анна Львовна писала сыну через две недели по приезду невестки: «Твоя жёнушка — золотая; где ты её достал? Меня слушается и почитает. Тихая, скромная, без задора. Люблю таких».

Наставления Анны Львовны прививались очень слабо, но ей это было всё равно. Главное было то, что её выслушивали до конца, сколько бы ей ни вздумалось наговорить, и не возражали. Молодая хозяйка всё ещё ступала робко, присматривалась к людям и отношениям и принимала всё к сведению. Ей показали и даже передали в её распоряжение разные хозяйственные орудия и запасы. Она узнала, что хозяйство Александра в полной исправности, и ему нечего жаловаться на судьбу. У него была молотилка, несколько усовершенствованных плугов и косилок, и ещё какие-то орудия, а главное — в экономии был целый магазин хлеба. Пшеница, рожь, овёс — всё это считалось сотнями пудов. Анна Львовна с гордостью показывала все эти сокровища невестке.

— Это всё моими стараниями, невестушка, всё — до единого зёрнышка! Три года собирала!

— Зачем же это лежит? — спрашивала неопытная хозяйка.

— Ах, вот и видно сейчас, что ничего ты не смыслишь! А вот я тебе расскажу, а ты замечай. Три года в наших местах урожай был, хлеба было у всех довольно, и цена на него стояла грошовая. Ну, понятно, никакого не было резону продавать его. Да нам и не к спеху. И так перебиваемся. А хлебушек пускай себе лежит да лучших дней дожидается. Прошлым же летом, видишь, урожая не было, и хлеб в цене поднялся, но я всё-таки покрепилась, потому цена эта всё ещё была ненастоящая. А настоящая-то вот когда будет. Весна настанет, поля засевать нечем, зерна нужно много, а нет его, вот тут-то в самый раз его сбыть с рук… Поняла?

— Да, поняла! — обычным тоном ответила ученица и подумала: «Это похоже на кулачество. Если бы это знал Александр!..»

Посевы в этом году были поздние. Мужики напахали земли вдоволь, а засевать было нечем. Бросились в город, — цены ужасные, в экономии — там те же городские цены, которые были для них недоступны. По старой привычке они шли к Анне Львовне, а та была неумолима. Но кому-то пришло в голову попытать счастья у молодой барыни. Однажды утром к Марье Андреевне неожиданно ввалились пятеро мужиков. Не успела она показаться на пороге, как они грохнулись на колени и завопили:

— Не погуби, красавица-барыня! Ни зерна, ни деньжат, купить не на что… Нива стоит пустая… Жрать нечего! Выручи! Пройдёт лето, всё как есть вернём тебе!..

Марья Андреевна не понимала, в чём дело. Она позвала приказчика. Тот разъяснил ей, поставив на вид, что нынче цены стоят высокие, и что на этой же неделе они собираются отправить весь запас в Москву.

— Кто приказал вам это?

— Анна Львовна.

— Анна Львовна передала мне всё хозяйство. Я приказываю вам в Москву ничего не отправлять и сейчас же выдать этим людям, сколько им нужно на посев.

Приказчик был ошеломлён. Что с нею вдруг сделалось, и виданное ли это дело?

А в самом деле, что с нею сделалось? Откуда взялась у неё решимость, твёрдость, распорядительность. Она и сама этого не понимала. «Такой хороший случай превратить слова в дело… Александр скажет мне спасибо»… Так она думала. Ей было горько и обидно, когда мужики, услышав её приказ, стали целовать не только руки её, но и одежду. Она силой вырвалась от них и убежала в другую комнату.

Через час её посетила Анна Львовна. Она была взволнована, даже потрясена.

— Правда ли, что мне доложили? Вы раздаёте даром хлеб? Вот новые обычаи…

Тон, которым это говорилось, был раздражённый, презрительный, обидный. Но Марья Андреевна приняла его сдержанно и спокойно.

— Вы напрасно волнуетесь, Анна Львовна; я не одна тут действую. Александр именно этого хотел…

— Александр?! Мой сын? Он хотел, чтобы ты даром раздавала хлеб, когда на него стоит бешеная цена?

— Да, он именно этого хотел, уверяю вас, Анна Львовна. Он этого хотел всегда и всегда говорил мне об этом.

— Ну, кто-нибудь из вас сумасшедший: или он, или вы!.. Что ж! Я умываю руки, хозяйничайте, хозяйничайте, посмотрим, что из этого выйдет!..

Она ушла и заперлась у себя. «Умыв руки», она, однако ж, тотчас принялась за письмо к сыну. Письмо было наполнено возмущением и ужасом. Она просила разъяснений, требовала власти. Нарочный отвёз его на станцию и отослал заказным.

Между тем, пятеро счастливых мужиков разнесли по всему селу весть о доброте молодой барыни. Крестьяне стали являться десятками. Марья Андреевна всех принимала и приказывала всем им выдавать зерно на посев. Странное зрелище представляла куницынская экономия. Приказчики точно все помешались, ходили с изумлёнными лицами, ничего не понимали; то, что происходило перед их глазами и делалось их же руками, было невероятно, невозможно, дико. Анна Львовна запиралась в своей комнате и бесилась. При встрече с Марьей Андреевной она на неё не глядела, почти не разговаривала, а если и обращалась с отрывистой фразой, то почти зверски сердито и на «вы». Марья Андреевна дивилась, откуда взялась такая свирепость у этой добродушной старухи. Люди близкие к помещичьему двору говорили между собой, что молодая барыня немножко с придурью. А те, что получали от её щедрот зерно на посев, этого не говорили, но только потому, что их об этом не спрашивали.

Прошла неделя. Раздача хлеба продолжалась. Анна Львовна ежечасно справлялась, не привезли ли письма. Наконец, его привезли, и оно сразу разочаровало старуху. «Вы преувеличиваете. Если Манечка выручила из беды десяток мужиков, то я в этом не вижу ничего дурного. Что же касается до ваших предсказаний насчёт того, что всё хозяйство пойдёт прахом, то это напрасные страхи, и до этого ещё очень далеко». Анна Львовна скомкала письмо и выругалась: «Он тоже сумасшедший, они оба сумасшедшие! Я умываю руки!» И она крепилась ещё день, но дальше уж не могла выдержать. Раздача приняла неимоверные размеры. Она послала Александру Сергеевичу телеграмму: «Ты сумасшедший. Роздано более двухсот пудов пшеницы. Чего ещё ждать?» В тот же день вечером была получена ответная телеграмма на имя Марьи Андреевны: «Что ты делаешь? Ты разбиваешь все мои планы, губишь хозяйство. Остановись до моего приезда».

Она уронила из рук бумагу, на которой были написаны эти слова. Боже мой! Неужели он одних мыслей с Анной Львовной?! Она ответила ему тот же час: «Это в уплату долга. Помнишь!?» Но на это ответа не получилось, а на другой день к вечеру он сам приехал.

Он вырвался на одни сутки, между двух экзаменов. Дело представлялось слишком важным. Впрочем, он казался спокойным, говорил об экзаменах, пил чай, а когда речь заводили о деле, спокойно и просто возражал: «О, это после, после, успеем ещё». Но в душе он предугадывал страшное объяснение, готовил речи, подбирал доводы и вовсе не был спокоен.

После чаю он говорил с матерью, потом пришёл к ней. Он начал несмело, как бы сконфуженно; видно было, что он сам был нетвёрд в своих мыслях.

— Вот видишь ли, мой друг Манечка, нам собственно и объясняться нечего… Я думаю, ты сама уже поняла… Ты просто увлеклась… Хорошее дело всегда увлекает… А теперь ты уже сама понимаешь, что надо остановиться…

— Я ничего не понимаю, ничего, ничего!..

— Но между тем это так ясно!.. Ты представь, что мы раздадим всё, что у нас есть, ведь мы тогда не будем в состоянии поддерживать хозяйство…

— «Всё для них: все силы, все знания, всё достояние»… — цитировала она с рыданием в голосе, не слушая его.

— Ах, Боже мой! Да это так и остаётся… Но, ведь, нельзя же понимать так буквально… По твоему, если я сказал это, то должен сейчас же снять сапоги и отдать тому, кто бос… Но, ведь это подвиг, а я не могу, не умею подвижничать, я хочу делать в пределах возможного…

— Знаешь что, Александр, — довольно! Я знаю, что ты сумеешь наговорить мне много-много умных вещей; я знаю, ты будешь говорить так убедительно, что я, пожалуй, соглашусь с тобой… Но всё-таки это будет ложь. Так лучше не говорить… Не знаешь ты, что мне больно. Не то, что ты не подвижник, нет, я от тебя не требую подвига… Но зачем ты лгал? Зачем?..

— Маня!.. Вспомни, что ты называешь меня мужем, другом…

— Ах, Александр!.. Что ж из этого?.. Ведь от этого ничего не изменится… Всё равно — я твоя жена, всё равно — я мать твоего будущего ребёнка… Но ты видишь — я уже не та, что была… И всё оттого, что ты лгал… Зачем ты лгал? Зачем ты лгал?..

— Манечка, я не лгал… Нет, нет… Знаешь, что это было? Это было увлечение прекрасным идеалом, благородное увлечение, мой друг… Тут ничего нет дурного… Но жизнь… Ах, стоит только к ней прикоснуться, как идеал разбивается вдребезги…

— И это красивые слова… Да не нужно же их, не нужно, умоляю тебя, Александр, не нужно…

— Да, да, красивые слова… Но, Маня, друг мой, ведь ты всё-таки любишь меня…

Он взял её руки и целовал их. Она порывисто встала.

— Уедем отсюда, увези меня… Только сейчас, сейчас… Здесь не могу, мне горько, больно… Здесь, как ты говоришь, идеал разбился вдребезги… Уедем!..

Он не возражал. Он был так счастлив, что дело обошлось без бури. После, он был уверен, это в ней совсем пройдёт. Жизнь её отшлифует…

---

Через два часа после объяснения коляска мчала их на станцию. Они спешили к почтовому поезду. Анна Львовна перед их отъездом отозвала сына в сторону и серьёзно сказала: «Ты полечи её. Она у тебя нездорова».