Пан Тадеуш (Мицкевич; Пальмин)/ДО

Пан Тадеуш
авторъ Адам Мицкевич, пер. Лиодор Иванович Пальмин

Оригинал: польскій, опубл.: 1834. — Перевод опубл.: 1882. Источникъ: «Русская Мысль», 1881 №№ 1, 3, 9; 1882 № 6. az.lib.ru

ПАНЪ ТАДЕУШЪ^{[ред. 1]}

(Поэма Мицкевича).

Книга I.

ХОЗЯЙСТВО.

Возвращеніе Тадеуша. — Первая встрѣча въ комнатахъ, другая за столомъ. — Поученіе судьи о приличіи. — Политическія замѣчанія подкоморія о модахъ. — Начало спора о Куцомъ и Соколѣ. — Сѣтованіи войскаго. — Послѣдній подвойскій. — Взглядъ на современное политическое положеніе Литвы и Европы.

Литва, моя отчизна! ты, какъ здоровье наше:
Когда тебя утратимъ, ты намъ милѣй и краше.
Теперь, съ тобой разставшись, о родина моя,
Тебя съ тоской сердечной пою и вижу я.

Небесная царица! Ты дивно въ Острой Брамѣ^[1]
Сіяешь горней славой! Ты въ ченстоховскомъ храмѣ
И въ замкѣ новогрудскомъ хранишь своихъ дѣтей!
Меня Ты изцѣлила на утрѣ юныхъ дней,
Когда меня родная, утративъ всѣ надежды,
Повергла передъ тобою, и я, больныя вѣжды
Поднявъ на ликъ пречистый, возстать нежданно могъ,
И съ жаркою мольбою припасть на Твой порогъ:
Такъ чудомъ возвратишь Ты меня къ отчизнѣ милой!…
Теперь же дай умчаться душѣ моей унылой
Туда, къ холмамъ зеленымъ, въ раздолье тѣхъ лѣсовъ,
Гдѣ плещетъ синій Нѣманъ межъ бархатныхъ луговъ,
Широко разливаясь, къ тѣмъ нивамъ колосистымъ
Съ пшеницей золотою, да съ житомъ серебристымъ,
Гдѣ съ бѣлоснѣжной гречей пестрѣетъ межъ полянъ
Дѣвическимъ румянцемъ пылающій тимьянъ,
А все, какъ.будто лентой, обрамлено межою
И рядомъ грушъ тѣнистыхъ съ зеленою листвою.

Среди такой картины, на горкѣ, надъ ручьемъ,
Въ тѣни березъ виднѣлся шляхетскій старый домъ.
Фундаментъ былъ изъ камня, домъ деревянный скромный
Свѣтился изъ далека на фонѣ чащи темной
Бѣлѣвшими стѣнами, и тополей покровъ
Ему служилъ защитой отъ вьюги и снѣговъ.
Домъ не великъ, но взоры прельщаетъ чистотою;
При немъ сарай обширный; навалены горою
Скирды, но ихъ подъ кровлей и не вмѣстить ему.
Вокругъ обилье хлѣба замѣтно по всему:
Тутъ разметались копны и въ ширь, и въ даль безъ счета,
А тамъ несмѣтныхъ плуговъ уже идетъ работа,
Гдѣ нынче былъ подъ паромъ богатый черноземъ,
Принадлежащій дому, распаханный кругомъ,
Какъ будто въ огородѣ, рядами ровныхъ грядокъ.
Ну, словомъ, всюду видны довольство и порядокъ.
Ворота на распашку прохожаго зовутъ,
Суля гостепріимство и ласку, и пріютъ.

Вотъ въ бричкѣ юный панычъ, самъ правящій конями,
Къ крыльцу чрезъ дворъ проѣхалъ, сошелъ передъ сѣнями,
Траву щипать на волѣ оставивъ лошадей.
Онъ никого въ воротахъ не встрѣтилъ изъ людей.
Задвинута засовомъ, снаружи дверь сѣнная
Была приперта коломъ; людей не призывая,
Онъ самъ задовижку отперъ поспѣшно, и ему
Хотѣлось быть скорѣе въ родномъ своемъ дому.
Онъ долго не былъ въ мѣстѣ и дѣтства, и рожденья,
И въ городѣ далекомъ провелъ года ученья.
Вбѣгаетъ, жаднымъ взоромъ вдоль старыхъ стѣнъ скользитъ,
Вкругъ о давно минувшемъ все сердцу говоритъ:
И мебель, и обои, — все прежнее осталось,
Все, что онъ помнилъ въ дѣтствѣ, и только показалось,
Что меньше и бѣднѣе все стало; по стѣнамъ
Вокругъ портреты тѣ же висѣли здѣсь и тамъ:
Тутъ въ краковской чамаркѣ Косцюшко былъ; очами,
Онъ обратился къ небу; обѣими руками
Держалъ онъ мечъ, какъ будто давая клятву въ томъ,
Что трехъ царей изъ Польши изгонитъ тѣмъ мечомъ,
Иль самъ падетъ. Вонъ дальше, въ одеждѣ польской, рядомъ,
Рейтанъ о прежней волѣ груститъ, и, съ мрачнымъ взглядомъ,
Ножъ направляетъ къ сердцу въ отчаяніи онъ.
Предъ нимъ и «Жизнь Катона» раскрыта, и «Федонъ».
Вотъ юноша Ясиньскій, прекрасный и унылый,
Стоитъ съ нимъ рядомъ Корсакъ, его товарищъ милый,
На укрѣпленьяхъ Праги и рубятся съ врагомъ,
А Прага ужъ пылаетъ, я москали кругомъ.
Вотъ шкаликъ деревянный со старыми часами
У входа въ альковъ; полонъ минувшими годами,
Онъ, какъ ребенокъ, дернулъ за шнуръ, чтобъ услыхать
Старинную мазурку Домбровскаго опять.
Вотъ въ дѣтскую пріѣзжій вбѣгаетъ съ нетерпѣньемъ,
Гдѣ жилъ еще ребенкомъ, но, полонъ удивленьемъ,
Обведши взоромъ стѣны, остановился тутъ:
Кругомъ все обличало здѣсь женщины пріютъ!
Вотъ чудо! дядя холостъ, а тетка проживала
Давно ужъ въ Петербургѣ… Тутъ, можетъ быть, избрала
Жилище экономка?… Фортепіано здѣсь…
Тетради нотъ и книги… покой укромный весь
Не убранъ… что за милый повсюду безпорядокъ!
Знать, молодая ручка блуждала межъ тетрадокъ…
Лежитъ на стулѣ платье, сіяя бѣлизной,
Лишь вынуто въ убору безвѣстною рукой.
На каждомъ изъ окошенъ цвѣты въ горшкахъ пестрѣютъ:
Герань, левкои, астры благоуханьемъ вѣютъ.
Въ окно взглянулъ пріѣзжій и снова удивленъ:
На берегу, гдѣ прежде бурьянъ лишь видѣлъ онъ,
Раскинутъ чистый садикъ, пестрѣющій цвѣтами,
Аллеи дернъ зеленый вездѣ обвилъ каймами,
И огороженъ садикъ былъ низенькимъ плетнемъ,
Душистаго горошка цвѣты алѣли въ немъ,
И политы, какъ видно, безвѣстною рукою
Сейчасъ лишь только грядки, межъ нихъ ведро съ водою,
Садовницы жъ не видно, она сейчасъ ушла;
Еще дрожитъ калитка, что только приперла
Она, идя изъ сада, а возлѣ, вдоль дорожки,
Въ саду остались ясно, слѣды разутой ножки,
И на песочкѣ мелкомъ, какъ будто на снѣгу,
Тутъ ихъ оттиснулъ кто-то въ стремительномъ бѣгу.
Отчетливо и ясно тотъ легкій слѣдъ виднѣлся,
Какъ будто за минуту онъ здѣсь отпечатлѣлся.

Задумчиво пріѣзжій глядѣлъ на тихій садъ;
Впивалъ онъ полной грудью цвѣточный ароматъ;
Съ душистому левкою свое лицо склоняя,
И, взоромъ любопытнымъ среди аллей блуждая,
На слѣдъ безвѣстной ножки онъ очи перенесъ.
Но чей же онъ? невольно рождался въ немъ вопросъ.
Взоръ поднялъ: вдругъ мелькнула паненка надъ заборомъ,
Полуприкрыта бѣлымъ, простымъ своимъ уборомъ,
Что стройный станъ лишь только до груди закрывалъ
И прелесть бѣлой шеи, и плечи обнажалъ.
Лишь дѣвочка литвинка такъ можетъ одѣваться,
Но вѣрно не захочетъ мужчинѣ показаться.
Хоть не было при этомъ вблизи кого-нибудь,
Но ручкой прикрывала она стыдливо грудь.
Вся въ бѣлыхъ папильёткахъ головка завитая
Свѣтилась въ блескѣ солнца, въ лучахъ его играя,
И завитки короной сверкали въ блескѣ томъ,
Какъ вѣнчикъ лучезарный на образѣ святомъ.
Лица не видно было; нагнувшись надъ заборомъ,
Она кого-то въ полѣ, вдали, искала взоромъ;
Вотъ хлопнула въ ладошки, со смѣхомъ увидавъ,
Спрыгнула словно пташка и понеслась стремглавъ,
Черезъ цвѣты и клумбы, съ дорожки на дорожку,
И по доскѣ, изъ сада приставленной къ окошку,
Въ окно въ одно мгновенье влетѣла, какъ стрѣла,
Какъ лунное сіянье, прекрасна и свѣтла;
Взяла со стула платье и пѣсенку запѣла,
Но, въ зеркало взглянувши, въ испугѣ поблѣднѣла,
Лишь только увидала пріѣзжаго она,
И уронила платье, смущенія полна.
У юноши лицо же румяною зарею
Въ мигъ вспыхнуло, какъ тучка, разсвѣтною порою.
Потупивъ скромно очи, сконфуженъ и смущенъ,
Ей въ извиненье что-то хотѣлъ промолвить онъ,
Но отступилъ; у ней же чуть слышный крикъ сорвался,
Какъ будто у ребенка, что ночью испугался.
Взглянулъ тайкомъ пріѣзжій, — нѣтъ никого кругомъ,
Онъ вышелъ, и нежданно забилось сердце въ немъ
Отъ встрѣчи этой странной; невольно, безъ отчета
Ему смѣшно такъ было и стыдно отъ чего-то.

Тѣмъ временемъ на дворню дошло и до людей,
Что въ домъ господскій кто-то пріѣхалъ изъ гостей;
Съ лошадокъ сняли упряжь, поставили ихъ въ стойло,
Гостепріимно дали имъ щедрый кормъ и пойло.
Судья обычай новый не заводилъ въ дому:
Съ жидамъ онъ лошадь гостя не посылалъ въ корчму.
Встрѣчать не вышли слуги, не потому, конечно,
Чтобы въ дому служили лѣниво иль безпечно,
Но не одѣтъ панъ войскій былъ въ это время^[2]; онъ
Объ ужинѣ въ заботы былъ сильно погруженъ.
Когда самъ панъ въ отлучкѣ, его онъ замѣняетъ,
Ведетъ его хозяйство, пріѣзжихъ принимаетъ,
(Въ родствѣ далекомъ съ паномъ, какъ другъ, онъ любитъ домъ).
Увидя гостя, къ людямъ онъ поспѣшилъ тайкомъ:
Не могъ же говорить онъ въ рабочей блузѣ съ паномъ.
Ее смѣнилъ поспѣшно онъ праздничнымъ кафтаномъ,
Что былъ ужъ приготовленъ; онъ даже утромъ зналъ,
Что панъ гостей на ужинъ къ себѣ не мало ждалъ.

Пріѣзжаго панъ войскій узнавши издалека,
Съ привѣтствіемъ объятья раскрылъ ему широко;
Порывисто и быстро бесѣда потекла,
Какъ будто бы событья вмѣстить она могла
За много лѣтъ; вопросы, слова переплетались,
Разсказы, восклицанья и вздохи повторялись
И, наконецъ, у гостя все выспросивъ вполнѣ,
Заговорилъ панъ войскій о настоящемъ днѣ.

«Любезный мой Тадеушъ», (пріѣзжаго такъ звали;
Ему, Косцюшки въ память, такое имя дали:
На свѣтъ онъ появился въ военные года)
«Любезный мой, пріѣхалъ ты во время сюда:
Невѣстъ отличный выборъ тебя здѣсь ожидаетъ.
Твой дядюшка, не медля, тебя женить мечтаетъ.
Здѣсь общество большое пріѣзжихъ и гостей,
Граничнаго раздѣла всѣ ждутъ ужъ сколько дней,
Чтобъ споръ давнишній съ графомъ покончить совершенно.
Самъ графъ пріѣдетъ въ гости къ намъ завтра непремѣнно.
Пріѣхалъ подкоморій съ семействомъ и съ женой;
Въ лѣсу гуляютъ гости и тѣшатся стрѣльбой,
А старики и дамы пошли полюбоваться
На жатву и, должно быть, тамъ будутъ дожидаться
Изъ лѣса молодежи; когда ты хочешь, тамъ
Мы можемъ встрѣтить дядю и нашихъ милыхъ дамъ.»

Панъ войскій и Тадеушъ отправились на жниво;
Ихъ быстрая бесѣда вновь разгорѣлась живо.
Уже склонялось солнце, небесный путь свершивъ;
Его лучей послѣднихъ сверкающій разливъ,
Какъ юности румянецъ, здоровый, ярко-алый
Господствуетъ повсюду; вотъ съ поля жнецъ усталый
Идетъ подъ кровъ домашній; вотъ яркое чело
Пылающаго солнца за темный лѣсъ зашло;
Съ лѣсныхъ вершинъ упали расплывшіяся тѣни;
Слилися въ силуэты лѣсовъ далекихъ сѣни,
Какъ зданія чернѣя на зорькѣ золотой;
Вкругъ зарево пожара ликъ солнца огневой
Разливъ надъ темнымъ лѣсомъ, все ниже опускался,
Какъ свѣчка въ щеляхъ ставень, сквозь вѣтви прорывался
И, наконецъ, угаснулъ; серповъ и грабель звонъ
На жатвѣ и въ полянахъ умолкъ; со всѣхъ сторонъ,
Домой идутъ селяня; здѣсь, по хозяйской волѣ,
Съ закатомъ и работы оканчиваютъ въ полѣ.
«Самъ міровой владыка конецъ трудамъ даетъ;
Его работникъ солнце когда съ небесъ уйдетъ,
Тогда и земледѣльцу часъ удалиться съ поля.»
Такъ говорилъ хозяинъ; господская же воля
Всегда для эконома святынею была,
И часто, къ удивленью и радости вола,
Возъ необычно легкій, что только начинали
Накладывать снопами, въ амбаръ ужъ отправляли.

Вотъ общество изъ лѣса веселою гурьбой
Идетъ въ порядкѣ полномъ; всѣхъ впереди толпой
Спѣшатъ ребята съ дядькой; потомъ съ своей семьею
Панъ подкоморій, рядомъ съ супругой и съ судьею,
За стариками панны, а возлѣ, въ свой чередъ,
И молодежь за ними да полшага идетъ.
Такъ требуетъ пристойность: никто не разставляетъ
Мужчинъ и дамъ въ порядокъ, но каждый наблюдаетъ
Его помимо воли; судья въ дому своемъ
Обычаямъ стариннымъ послѣдовавъ во всемъ,
Почтеніе имѣя и въ знатности породы,
И къ званію, и въ лѣтамъ; «семейства и породы,
Говаривалъ онъ часто, — лишь стариной живутъ,
И горе, гдѣ обычай старинныхъ дней не чтутъ.»
Въ дому судьи къ порядку привыкли всѣ съизмала:
И родственникъ пріѣзжій, и гость чужой, бывало,
Поживши тамъ немного, обычай принималъ,
Что каждый въ цѣломъ домѣ и чтилъ, и наблюдалъ.

Съ достоинствомъ, но кратко свершивъ привѣтъ свиданья,
Племяннику далъ руку старикъ для цѣлованья,
Съ радушной лаской гостя въ високъ поцѣловалъ,
И хоть весьма немного въ привѣтъ ему сказалъ,
Но чувство въ .немъ прорвалось невольною слезою,
Которую отеръ онъ поспѣшною рукою.

Во слѣдъ за господиномъ и съ жатвы, и съ луговъ,
И съ пастбища уходятъ всѣ подъ домашній кровъ;
Овецъ толпится стадо, поднявши тучи пыли;
Вонъ съ мѣдными звонками за ними повалили
Стала тирольскихъ тёлокъ; со скошенныхъ полей,
Со ржаньемъ по деревнѣ летитъ табунъ коней;
Туда все жадно рвется, вздымаютъ пыль копыта,
Скрипитъ насосъ колодца, вода бѣжитъ въ корыто.

Судья хоть былъ съ гостями, и самъ уже усталъ,
Но долгъ хозяйства важный онъ все-жъ не оставлялъ,
И самъ пошелъ къ колодцу. Всегда подъ вечеръ надо
Хозяйскимъ зоркимъ глазомъ ему взглянуть на стадо,
Дозоръ подобный ввѣрить не могъ онъ никому,
Онъ зналъ, что глазъ хозяйскій важнѣй всего въ дому.

Панъ войскій и подвойскій^[3] Протасъ, между собою
Въ сѣняхъ о чемъ-то споря, стояли со свѣчею:
Отъ войскаго тихонько Протасъ велѣлъ скорѣй
Столы изъ дома вынесть, чтобъ ужинъ для гостей
Собрали нынче въ замкѣ, котораго верхушки
Виднѣлись недалеко изъ-за лѣсной опушки.
«Къ чему же это?» съ сердцемъ панъ войскій закричалъ,
Судья-жъ, узнавъ объ этомъ, въ недоумѣнье впалъ.
Но поздно! споръ напрасный теперь уже не нуженъ.
И онъ пошелъ съ гостями туда, гдѣ собранъ ужинъ.
Идя съ судьей, дорогой подвойскій говорилъ
О томъ, къ чему нарушенъ приказъ хозяйскій былъ:
Что будто нынче въ гости наѣхало не мало,
И помѣщенья въ домѣ для всѣхъ не доставало…
А въ замкѣ… есть тамъ сѣни просторныя; вполнѣ
Въ нихъ своды уцѣлѣли; хоть трещина въ стѣнѣ,
Хотя нѣтъ стеколъ въ окнахъ… да что-жъ за важность лѣтомъ?
Тамъ близко погребъ: слугамъ удобства мното въ этомъ…
Такъ, взглядывая робко, подвойскій говорилъ,
Но видно, что причину другую онъ таилъ.

Въ лѣсу, шагахъ, быть можетъ, въ двухъ тысячахъ отъ дома
Стоялъ старинный замокъ — обширныя хоромы;
Наслѣдье родовое Горешковъ было тутъ.
Погибъ его владѣлецъ въ года народныхъ смутъ.
Суды, секвестры, тяжбы, въ опекѣ упущенья
Наслѣдству послужили причиной раззоренья;
Что къ родственникамъ дальнимъ по бабушкѣ пошло,
А что заимодавцевъ избѣгнуть не могло.
Пріобрѣсти же замокъ охоты было мало
У шихты, и на кто ей денегъ не хватало.
Но графъ, родня Горешковъ, сосѣдъ ихъ молодой,
Изъ-подъ опеки выйдя, вернулся въ край родной,
И часто любовался онъ на руину эту,
Готическаго стиля увидя въ ней примѣту,
Хотя по документамъ судья и заявилъ,
Что былъ не Готъ строитель, а просто въ Вильнѣ жилъ.
Но графъ права на замокъ не уступалъ; судья же
Владѣть хотѣлъ имъ также и сталъ судиться даже.
Вошли съ процессомъ въ земство, въ судъ главный, а затѣмъ,
Въ сенатъ, и снова въ земство и, въ заключенье всѣмъ
Издержкамъ, и бумагамъ, и суетѣ различной,
Опять вернули тяжбу въ судъ прежній пограничный.

Протасъ, про сѣни замка не обманулъ, что тамъ
И адвокатамъ мѣста достанетъ, и гостямъ.
Сводъ круглый на колоннахъ, обширны, длинны сѣни,
Полъ вымощенъ весь камнемъ, хотя нигдѣ ни тѣни
Убранства не замѣтно, но чистота во всемъ,
Да сернъ или оленей рога торчатъ кругомъ.
Охоты часъ и мѣсто подписаны подъ ними,
И имена пестрѣютъ съ гербами родовыми,
Что вырѣзаны въ память повсюду по стѣнамъ,
Всѣхъ выше гербъ Горешковъ, Пулкозицъ видѣнъ такъ.

Вокругъ стола всѣ гости, взойдя, въ порядкѣ стали;
Всѣхъ выше подкоморій; года и санъ давали
Ему почетъ особый; и молодежи онъ,
И старикамъ, и дамамъ всѣмъ отдавалъ поклонъ;
Судья былъ возлѣ, рядомъ съ монахомъ бернардиномъ;
Латинскую молитву монахъ прочелъ мужчинамъ
Налито водки; молча усѣвшись за столомъ,
Литовскую ботивнью всѣ стали ѣсть потомъ.

Хоть панъ Тадеушъ молодъ и самомъ былъ не важенъ,
Но былъ по праву гостя съ судьей близь дамъ посаженъ.
Межъ нимъ и дядей мѣсто осталося одно
Пустое, будто ждало кого-нибудь оно.
Порой на это мѣсто, порой на двери глядя,
Какъ будто бы чьего-то прибытія ждалъ дядя.
Тадеушъ тоже взоры на двери обращалъ
И на пустое мѣсто порою взглядъ бросалъ.
И странно! дамъ прекрасныхъ вокругъ такъ много видно,
Что любоваться ими царевичу не стыдно;
Всѣ молоды и знатны, всѣ блещутъ красотой,
А онъ бросаетъ взгляды туда, гдѣ ни одной.
Въ томъ мѣстѣ есть загадка; она въ себѣ скрываетъ
Для юности приманку, и онъ не занимаетъ
Хорошенькой сосѣдки; задумчивъ, развлеченъ,
Налить вина ей даже не догадался онъ,
Не подалъ ей тарелки, любезности не скажетъ,
И ловкости столичной при дамахъ не покажетъ;
Одно лишь кто мѣсто манитъ его мечту;
Ужъ онъ воображеньемъ наполнилъ пустоту;
Мечты, скользя по креслу, предались полной волѣ,
Какъ жабы послѣ ливня на одинокомъ полѣ;
А образъ незнакомки царилъ своей красой,
Какъ лилія, что вѣнчикъ возноситъ надъ водой.

Тутъ въ рюмку паннѣ Розѣ вина немного вливши,
А младшей съ огурцами тарелку предложивши,
За третьимъ блюдомъ молвилъ панъ подкоморій: «Вамъ,
Служить я, панны дочеи, теперь намѣренъ самъ,
Хоть старъ я и не ловокъ». Тутъ юность. поспѣшила
Съ концовъ стола и паннамъ наперерывъ служила.
Судья кунтушъ поправилъ, на гостя кинулъ взоръ,
Венгерскаго въ стаканъ свой наливъ, и разговоръ
Такъ началъ: «Дней новѣйшихъ принявъ обыкновенья,
Мы молодежь въ столицу шлемъ нынче для ученья,
И вовсе съ тѣмъ не споримъ, что юные умы
Въ ученьи книжномъ знаютъ поболѣе, чѣмъ мы;
Но вотъ бѣда, — день каждый я убѣждаюсь въ этомъ, —
Что молодежь не учатъ, какъ жить съ людьми и свѣтомъ.
Встарь при дворахъ у пановъ жилъ шляхтичъ молодой,
Я самъ лѣтъ десять прожилъ давнишнею порой
У пана воеводы… панъ подкоморій, кто,
Ты знаешь, былъ отецъ твой (исполненный привѣта, .
Товарищу колѣно судья при этомъ сжалъ),
Въ общественномъ служеньи меня онъ наставлялъ,
На благо направляла меня его опека,
И изъ меня въ тѣ годы онъ сдѣлалъ человѣка..
Ему и честь, и память всегда въ дому моемъ,
Я каждодневно Богу творю мольбы о немъ.
И если, я у пана воспользовался мало,
А дома полевая работа ожидала,
Когда другіе, больше достойные, потомъ
Достигли высшихъ званій, такъ выигралъ я въ томъ,
Что никогда, во вѣки не заслужу упрека,
Чтобъ вѣжливость и ласку не ставилъ я высоко,
И хоть бы съ кѣмъ нарушилъ… а право, господа,
Приличіе — наука не маленькая… да,
Не легкая… не въ томъ же она вѣдь, чтобъ ногами
Искусно шаркать, сыпать любезными словами:
То модная учтивость, мѣщанская, по мнѣ…
Не то у насъ въ шляхетствѣ и въ польской старинѣ.
Тамъ вѣжливость со всѣми, но только съ измѣненьемъ,
Она въ сыновней ласкѣ съ обычнымъ изъявленьемъ,
И въ обхожденьи мужа при обществѣ съ женой,
И пана со слугами: и всюду тонъ другой…
Чтобъ не сбиваться съ такта, учиться надо много,
Должны мы тонъ приличный хранить повсюду строго.
И старики учились; въ бесѣдѣ ихъ порой,
Картины раскрывались исторіи родной,
А разговоры шляхты шли о дѣлахъ въ повѣтѣ,
И шляхтичъ былъ увѣренъ, что про него на свѣтѣ
Всѣ знали, — въ небреженьи никто не оставлялъ,
И за собою зорко всегда онъ наблюдалъ.
Теперь никто не спроситъ: кто ты и отъ кого ты?
Гдѣ жилъ? чѣмъ занимался? Объ этомъ нѣтъ заботы…
Лишь не былъ бы шпіономъ, иль голымъ бѣднякомъ…
Веспасіанъ не думалъ, знать не хотѣлъ о томъ,
Откуда взяты деньги и изъ какого края,
Такъ рода человѣка и жизнь его не зная,
Лишь сообразно званью относятся къ нему
И чтутъ, какъ жидъ монету, — какъ будто по клейму.

Такъ разсуждая, взоромъ судья обвелъ собранье;
Хотя привыкъ онъ вѣчно встрѣчать къ себѣ вниманье,
Но зналъ, что нынче скучно для молодыхъ людей
Слѣдить за длинной рѣчью, хотя и правда въ ней…
Но полное молчанье хранили всѣ при этомъ;
Взглянулъ на старика онъ, какъ будто за отвѣтомъ:
Что скажетъ подкоморій? Но тотъ не прерывалъ,
И только головою въ отвѣтъ ему кивалъ,
Согласіе безмолвно тѣмъ жестомъ подтверждая.
Судья стаканы налилъ и молвилъ, продолжая:
— „Да, вѣжливость есть дѣло не малое, когда
Мы уважать умѣемъ родъ, званье и года
Въ другихъ, какъ подобаетъ, тогда цѣнить съумѣемъ
Достоинства, какими и сами мы владѣемъ;
Какъ на вѣсахъ: чтобъ свѣсить самихъ себя на нихъ,
Должны противовѣсомъ поставить мы другихъ.
Въ прекрасному же полу всего важнѣй почтенье;
Особенно же важно, когда происхожденье
И милости фортуны въ гармоніи живой
И съ прелестью врожденной, и съ нѣжной красотой.
Пути къ любви отсюда, что часто приводили
Дома къ высокой связи. Такъ старики судили…
И такъ…“ Судья нежданно лицо тутъ повернулъ
Къ Тадеушу и строго на юношу взглянулъ,
Кончая рѣчь. Но слѣдомъ за фразой начатою,
Прищелкнувъ табакеркой своею золотою,
Панъ подкоморій молвилъ: „Судья любезный мой,
Встарь было много хуже, чѣмъ нынѣшней порой!
На насъ-ли старыхъ мода, быть можетъ, повліяла,
Иль юность лучше, — только разврата меньше стало.
Я вѣкъ не позабуду то время, какъ на насъ
Потопъ французской моды нахлынулъ въ первый разъ,
И сбродъ хлыщей заѣзжихъ, какъ громъ надъ голевою,
На насъ нежданно грянулъ нагайскою ордою,
Гоня завѣты предковъ среди родной страны,
Законъ, обычай, даже одежды старины…
Что пожелтѣвшихъ фатовъ на свѣтѣ было гаже,
Гнусившихъ въ носъ по модѣ, порой безносыхъ даже?
Они тонули въ грудахъ брошюрокъ и газетъ,
Вводившихъ съ новой вѣрой и новый туалетъ!
Тотъ сбродъ умы опуталъ, какъ будто тайной чарой:
Когда Господь захочетъ народъ постигнуть жарой,
То напередъ отниметъ онъ разумъ у людей;
Возстать не смѣла даже и мудрость на хлыщей;
Ихъ, какъ чумы какой-то, весь нашъ народъ боялся,
Но въ немъ самомъ зародышъ болѣзни заключался.
На модниковъ кричали, но кинули для нихъ
Одежду, нравы, вѣру, языкъ отцовъ своихъ;
На масляницѣ будто пиръ воцарился дикій,
За нимъ же вскорѣ грянулъ неволи постъ великій.

Я помню, хоть въ то время я былъ довольно малъ:
Отецъ тогда въ повѣтѣ Ошмянскомъ проживалъ, —
Пріѣхалъ панъ подчашій въ двуколкѣ иностранной“ —
Былъ экипажъ подобный новинкою нежданной.
Смѣялись надъ подчашимъ, какъ будто надъ шутомъ,
Тѣснились возлѣ дома, когда передъ крыльцомъ
Порой его двуколку стоявшую видали,
Что на манеръ французскій, карьёлкой называли,
Два пса, взамѣнъ лакеевъ, сидѣли на задкѣ;
Худой, какъ щепка, нѣмецъ на козлахъ, въ парикѣ
И въ необычной шайкѣ причудливаго рода,
А на ногахъ, что тоньше жердей изъ огорода,
Съ застежками стальными, чулки и башмаки.
Отъ смѣха надрывались при этомъ старики,
А мужики крестились и думали, что это
Съ венеціанскимъ чертомъ нѣмецкая карета.
Каковъ былъ самъ подчашій, и не разскажешь вамъ:
Казался онъ мартышкой иль. попугаемъ. намъ;
Съ златымъ руномъ парикъ свой сравнивалъ, бывало,
А намъ это прическа колтунъ напоминала.
Это-жъ польскую одежду въ тѣ времена считалъ
Красивѣй обезьянства, тотъ въ тишинѣ молчалъ.
Не то бы закричала вся молодежь, что ставятъ
Культурѣ онъ преграды, прогрессъ гнететъ и давитъ,
Что даже онъ измѣнникъ!… Такъ въ эти времена
Мощь предразсудковъ новыхъ у насъ была сильна!»

«Намъ возвѣстилъ подчашій, что онъ цивилизаторъ,
Что просвѣщать насъ будетъ, какъ истый реформаторъ,
И будто сдѣлалъ геній французской стороны
Премудрое открытье, что люди всѣ равны…
Хоть писано объ этомъ и въ Божіемъ законѣ,
И тоже ксендзъ вѣщаетъ вседневно на амвонѣ,
Но то ученье старо и не даетъ плода…
Такое ослѣпленье царило въ тѣ года,
Что перестали вѣрить вещамъ вѣрнѣйшимъ въ свѣтѣ,
Когда ихъ во французской не видѣли газетѣ.
Хоть равенство подчашій вездѣ провозглашалъ,
Но, несмотря на это, маркизомъ зваться сталъ.
Извѣстно, кто титулъ парижскій, въ тѣ же годы .
Въ Парижѣ у французовъ онъ былъ предметомъ моды;
Но мода измѣнилась, прошли ея года,
И титулъ демократа взялъ нашъ маркизъ тогда;
Но демократъ невдолгѣ, въ дни Наполеона,
Пріѣхалъ изъ Парижа со званіемъ барона.
А съ перемѣной моды, когда-бъ онъ дольше жилъ,
Пожалуй, въ демократы опять бы поступилъ.
Вѣдь безпрестанно моды въ Парижѣ измѣняютъ,
А выдумки французовъ поляки обожаютъ.

Теперь же, слава Богу, насталъ другой чередъ,
И за-границу юность спѣшитъ не ради модъ,
Не съ тѣмъ, чтобъ новыхъ истинъ въ брошюркахъ доискаться
И мудрости въ кофейняхъ парижскихъ поучаться.
Тамъ мудрый и великій царитъ Наполеонъ,
Не терпитъ пустословья, не любятъ моды онъ…
Теперь гремитъ оружье, мы-жъ, старики, ликуемъ,
Что снова славу Польши на Божьемъ свѣтѣ чуемъ,
Въ ней Рѣчи Посполитой грядущее лежитъ!
Всегда подъ сѣнью лавровъ зародышъ воли скрытъ.
Намъ старымъ только скучно влачить и дни, и годы
Въ бездѣйствіи, далеко отъ славы и свободы…
Такъ долго ждать! и даже извѣстья рѣдки такъ!»
Тутъ онъ монаху тихо сказалъ: «Отецъ Робакъ!
Тебѣ письмо недавно, какъ слышалъ я, прислали,
И въ немъ о нашемъ войскѣ, быть можетъ, написали?»…
«Нѣтъ», — молвилъ равнодушно монахъ, бросая взоръ,
Какъ видно, неохотно онъ слушалъ разговоръ, —
«Политика, по правдѣ, меня не занимаетъ;
Письмо же изъ Варшавы, и только сообщаетъ
О монастырскомъ дѣлѣ… Нѣтъ интереса въ немъ…
Инымъ и знать, пожалуй, не слѣдуетъ о томъ»…

Монахъ взглянулъ, поспѣшно за этими словами,
Туда, гдѣ старый Рыковъ былъ съ прочими гостями:
То капитанъ былъ русскій и недалеко жилъ.
Чтобъ соблюсти учтивость, судья его просилъ
На ужинъ. Надъ ѣдою усердно онъ трудился;
При словѣ же «Варшава» онъ съ рѣчью обратился:
«Охъ, пане подкоморій! Какъ любопытны вы!
У васъ Варшава вѣчно нейдетъ изъ головы…
Отчизна! не шпіонъ я, а все-жъ по польски знаю, —
Отчизна! да я вѣрно все это понимаю!
Я русскій, вы поляки: теперь у насъ не бой,
Ѣдимъ и пьемъ мы, въ дружбѣ толкуя межъ собой.
Вотъ такъ на аванпостахъ съ французами порою
Мы водку пьемъ, а кликнутъ, и мы готовы къ бою;
У насъ всему на свѣтѣ и свой чередъ, и честь —
У русскихъ поговорка на этотъ случай есть.
По моему же мнѣнью, война должна быть скоро:
Былъ адьютантъ изъ штаба у нашего маіора,
Велѣлъ въ походъ сбираться. Войну объявитъ царь
Съ французомъ либо съ туркомъ. Охъ, Бонапартъ штукарь!
Когда бы не Суворовъ, намъ сдобровать едва-ли!
Какъ шли мы на французовъ, у насъ въ полку болтали,
Что Бонапартъ колдуетъ: но также колдовалъ
И нашъ Суворовъ; чарой онъ чары отражалъ.
Разъ ищутъ Бонапарта въ сраженьи: гдѣ онъ скрылся?
Онъ сталъ лисой… Суворовъ тутъ гончей обратился,
Вновь Бонапартъ на штуку и сдѣлался котомъ,

А нашъ Суворовъ тотчасъ борзымъ въ погоню псомъ…»
Остановился Рыковъ; тутъ кушанье явилось
Четвертое; при этомъ дверь съ боку отворилась.

Тутъ новая особа, прекрасна и мила,
Всеобщее вниманье, взошедши, привлекла
Осанкой и уборомъ; всѣ гости дружно встали.
Ея не зналъ Тадеушъ, но всѣ, какъ видно, знали.
Шелкъ розоваго платья станъ гибкій облекалъ,
И граціозно формы корсетъ обрисовалъ;
Узоры кружевные ей шейку оттѣнили,
Въ рукавчикахъ короткихъ открыты руки были;
Хоть и не жарко было, въ рукахъ у ней сверкалъ,
Дрожа, златистый вѣеръ и искры разсыпалъ.
Была у ней головка вся въ локоны завита,
И розовою лентой красиво перевита:
А брилліантъ изъ пуклей сверкалъ, полуприкрытъ,
Какъ, сквозь лучи кометы, звѣзда порой блеститъ.
Уборъ чрезъ мѣру пышный, и многіе шептали,
Что въ будни и въ деревнѣ онъ кстати былъ едва-ли.
Хоть платье и коротко — не видно башмачка:
Она скользила быстро, привѣтствуя слегка
Все общество поклономъ; она пройти желала
Туда, гдѣ гостью мѣсто пустое ожидало;
Но это было трудно: рядъ четырехъ скамей,
По недостатку креселъ, весь занятъ былъ, и ей
Перескочить пришлось бы, но ловко межъ скамьями
Она юркнуть съумѣла, скользнула межъ гостями,
Какъ шаръ на билліардѣ скользитъ въ бѣгу своемъ,
Нечаянно за что-то задѣла и потомъ,
Немного покачнувшись, слегка облокотилась
На юношу, съ улыбкой любезной извинилась
И, наконецъ, усѣлась межъ дядею и имъ,
Но ничего не ѣла; лишь вѣеромъ своимъ,
Играя граціозно, обмахиваться стала;
Она то складки кружевъ брабантскихъ оправляла,
То локоны оправивъ, порой ея рука
Держала кончикъ ленты, играя имъ слегка.

Минуты ужъ четыре, какъ разговоръ порвался.
Сперва чуть слышный шепотъ тихонько раздавался,
Но говоръ оживился, и на концѣ стола

Бесѣда объ охотѣ сегодняшней зашла.

Панъ регентъ и ассессоръ всѣхъ громче въ разговорѣ
О двухъ борзыхъ кричали въ ожесточенномъ спорѣ.
Гордясь своей собакой, панъ регентъ утверждалъ,
Что будто зайца Куцый, — никто другой, — поймалъ.
Ассессоръ же другое доказывалъ сосѣду
И Соволу, напротивъ, приписывалъ побѣду;
Спросили мнѣнье прочихъ, и гости за столомъ
О Соволѣ и Куцемъ заспорили потомъ.
Кто самъ былъ очевидцемъ, кто знаніемъ хвалился.
Судья съ сосѣдкѣ новой при этомъ обратился,
Въ-полголоса: «Я долженъ прощенія просить:
Нельзя намъ было ужинъ позднѣе отложить.
Ходили гости въ поле, устали, отдыхъ нуженъ.
Я думалъ, — не придете вы нынче къ намъ на ужинъ».
Тутъ завели бесѣду о томъ и о другомъ
Судья и подкоморій тихонько за виномъ.

Тѣмъ временемъ какъ гости отдались разговорамъ,
Тадеушъ незнакомку окинулъ долгимъ взоромъ.
Онъ до ея прихода какъ будто отгадалъ,
Кто сядетъ здѣсь, какъ будто ее онъ ожидалъ.
Его лицо пылало, въ немъ шибко сердце билось,
Прекрасное видѣнье опять предъ нимъ явилось.
Звать, суждено судьбою, чтобъ рядомъ за столомъ
Съ нимъ былъ прелестный образъ, имъ видѣнный мелькомъ.
Какъ будто незнакомка теперь повыше стала,
Но вѣдь убранство росту способствуетъ не мало…
У той златились волны коротенькихъ кудрей,
А локоны у этой темнѣе и длиннѣй;
Но солнце, вѣроятно, тому причиной было:
Оно въ моментъ заката все ярко золотило.
Черты при бѣглой встрѣчѣ не могъ онъ удержать,
Но сердцу милый образъ не трудно угадать.
Онъ черненькіе глазки ужъ отгадалъ въ сосѣдкѣ
И губки, словно вишни румяныя на вѣткѣ,
Все: и уста, и очи подсказаны мечтой;
Лишь разница, что эта какъ будто старше той,
Какъ будто-бы ребенкомъ садовница глядѣла,
А незнакомка въ лѣтахъ, вполнѣ уже созрѣла.
Но юность не считаетъ лѣта у красоты,
Eя метрики не нужны, а чистыя мечты
Ровесницу рисуютъ ей въ избранномъ предметѣ,
Ей идеально милы всѣ женщины на свѣтѣ.

Хоть нашему герою двадцатый годъ пошелъ,
Хотя онъ въ шумной Вильнѣ довольно лѣтъ провелъ,
Но ксендзъ-учитель, мудро и въ духѣ старыхъ правилъ,
Въ воспитанникѣ душу на добрый путь наставилъ;
И такъ привезъ Тадеушъ въ родимый домъ съ собой
Живую свѣжесть мысли съ душевной чистотой;
Но вмѣстѣ и желанье въ немъ душу наполняло
Свободой насладиться, и жажда возникала
Предаться полной волѣ среди родимыхъ нивъ.
Онъ чувствовалъ, что молодъ, и веселъ, и красивъ.
Родители здоровьемъ и силой надѣлили
Тадеуша Соплицу, а всѣ Соплицы были
Всегда, какъ всѣмъ извѣстно, и крѣпки, и сильны,
И не къ наукамъ склонны, а къ поприщу войны.

Отъ предковъ панъ Тадеушъ ни въ чемъ не отличался:
Верхомъ отлично ѣздилъ, въ ходьбѣ не утомлялся;
Онъ не былъ тупъ, но мало въ ученіи успѣлъ,
Хотя расходовъ дядя нисколько не жалѣлъ.
Ружьемъ и саблей больше любилъ онъ забавляться
И зналъ, что долженъ къ службѣ военной пріучаться,
Что такъ отецъ въ духовной предъ смертью завѣщалъ,
И за скамейкой школьной онъ о войнѣ мечталъ.
Но дядя эти планы вдругъ измѣнить рѣшился,
Велѣвъ, чтобы племянникъ пріѣхалъ и женился,
Взявъ на себя хозяйство надъ маленькимъ селомъ,
Отдать и все имѣнье онъ обѣщалъ потомъ.

Вниманія достойнымъ все это показалось
Хорошенькой сосѣдкѣ, она залюбовалась
Его фигурой стройной, осанкой, красотой,
Его могучей грудью и сильною рукой,
Лицомъ его красивымъ, съ пылавшими щеками.
Ужъ съ ней неоднократно онъ встрѣтился очами:
Въ немъ робости недавней уже и слѣдъ пропалъ,
Бросалъ онъ смѣло взоры, и въ нихъ огонь пылалъ.
Она глядѣла также, и искрились ихъ очи,
Какъ праздничныя свѣчи въ часы пасхальной ночи.

Сосѣдка по-французски заговорила съ нимъ
О новыхъ книгахъ въ Вильдѣ, объ авторахъ, какимъ
Въ литературѣ новой даетъ онъ предпочтенье,
И о предметахъ разныхъ выпытывала мнѣнье;
О музыкѣ, о танцахъ рѣчь повела потомъ,
О живописи даже, и все съ такимъ умомъ,
Учености и знаній такъ много доказала,
Что юношу смутила и даже испугала!
Подвергнуться насмѣшкамъ въ немъ сильный страхъ возникъ,
И сталъ онъ заикаться, какъ будто ученикъ.
По счастію, учитель судилъ не слишкомъ строго:
Сосѣдкѣ очевидна была это тревога, —
Она заговорила о болѣе простомъ:
О деревенскомъ мірѣ съ его житьемъ-бытьемъ,
О томъ, какія въ селахъ и нужды, и заботы,
Какъ раздѣлить удобнѣй досуги и работы.
Тадеушъ сталъ смѣлѣе, рѣчь живо полилась,
И въ полчаса короткость межъ ними началась.
Они шутили даже и спорили не мало,
Сосѣдка же изъ хлѣба три шарика сватала:
На выборъ три особы: ближайшую онъ взялъ…
Взглядъ барышенъ при этомъ съ досадой засверкалъ.
Сосѣдка-жъ разсмѣялась, оставивъ подъ секретомъ,
Кого счастливый шарикъ обозначалъ при этомъ.
Въ концѣ стола противномъ другой былъ разговоръ:
О Соколѣ и Куцемъ шелъ оживленный споръ;
Съ большимъ одушевленьемъ противники шумѣли
И даже блюдъ послѣднихъ почти совсѣмъ не ѣли,
И всѣ кричали, стоя, съ бокалами въ рухахъ;
Панъ регентъ всѣхъ страшнѣе; неудержимъ въ словахъ,
Какъ перепелъ, заладилъ онъ рѣчь безъ перерыва
И жестомъ дополняя всѣ выраженья живо.
Надъ регентъ адвокатомъ когда-то былъ давно,
И на пристрастіе къ жестамъ ему присуждено
Прозванье: «проповѣдникъ». Обѣими руками,
Онъ, растопыривъ пальцы съ ихъ длинными ногтями,
Краснорѣчиво жестомъ подобнымъ представлялъ
Борзыхъ собакъ двѣ своры и, накодецъ, вскричалъ:
«Бацъ! такъ, въ одно мгновеніе, что не моргнуть и глазомъ,
Точь въ точь, курки двустволки, придавленные разомъ,
И я, и панъ ассессоръ, пустились, какъ стрѣла,
Въ мигъ заяцъ прыснулъ въ поле… (Тутъ руки вдоль стола
Онъ вытянулъ, собачье движенье представляя).
Тутъ Соколъ шмыгъ за зайцемъ, осталась сзади стая,
Летитъ черезъ опушку и небольшой лѣсокъ,
Но Куцый догоняетъ… вотъ, вотъ… одинъ вершокъ —
Сейчасъ догонитъ… Зайца догнать, однако, штука!…
Босой борзыхъ почуялъ и, какъ стрѣла изъ лука,
Понесся… вдругъ, нежданно направо далъ стречка…
Псы глупые туда же…Вотъ влѣво два прыжка,
H псы опять налѣво»… косой бѣжать пустился,
Но, тутъ — какъ тутъ, мой Куцый и въ сѣраго вцѣпился…
Цапъ!!" надъ столомъ нагнувшись, панъ регентъ закричалъ
И до конца другаго уже рукой досталъ.
«Цапъ!» крикъ надъ самымъ ухомъ Тадеуша раздался.
Тутъ разговоръ съ сосѣдкой у юноши прервался.
Ихъ головы, что были такъ близко межъ собой,
Невольно отклонились, какъ будто подъ грозой
Вершины двухъ деревьевъ, что связаны другъ съ другомъ,
Разорванныя вихремъ, отдвинулись съ испугомъ
Ихъ руки, что лежали такъ близко подъ столомъ,
И вспыхнули ихъ лица въ движеніи одномъ.

Тадеушъ, чтобъ не выдать внезапнаго смущенья,
Сказалъ: «Да, да, мой регентъ, вы правы, безъ сомнѣнья,
Песъ превосходный — Куцый, и, вѣрно, онъ съ чутьемъ…»
--«Съ чутьемъ?» воскликнулъ регентъ — «въ любимомъ псѣ моемъ,
Да не было чутья бы?» Тутъ павъ Тадеушъ снова
О псѣ благопріятно промолвилъ два-три слова
И пожалѣлъ, что видѣлъ его мелькомъ пока
И только мимоходомъ узналъ его слегка.

Тутъ задрожалъ ассессоръ, изъ рукъ бокалъ роняя
И злобно взоръ змѣиный въ Тадеуша вонзая.
Ассессоръ былъ скромнѣе, — какъ регентъ, не кричалъ;
Онъ былъ и худощавѣй, притомъ и ростомъ малъ,
Но на балахъ, въ собраньяхъ, на вечерахъ порою,
Точь въ точь змѣинымъ жаломъ, язвилъ онъ остротою;
Такъ ѣдко, остроумно пошутитъ онъ подъ часъ,
Что хоть печатай въ книжкѣ… не въ бровь, а прямо въ глазъ…
Онъ промоталъ наслѣдство и братнее имѣнье,
Вращаясь въ высшемъ свѣтѣ, и, чтобъ имѣть значенье,
Вступилъ да службу; травлю онъ страстно обожалъ,
А звонкій рогъ облавы ему напоминалъ
Тѣ дни, когда владѣлъ онъ давнишнею порою
И знаменитой псарней, и дворнею большою.
Теперь отъ цѣлой псарни осталось двѣ борзыхъ,
И то лишить почета хотятъ одну изъ нихъ!
Погладивъ бакенбарды, при похвалѣ обидной,
Проговорилъ ассессоръ съ улыбкою ехидной:
--«Безхвостыя борзыя — какъ шляхта безъ чиновъ…
Хвостъ помогаетъ въ бѣгѣ и украшаетъ псовъ;
Вы-жъ недостатокъ этотъ, какъ знакъ заслуги, чтёте…
Да, вотъ что: отдадимъ-ка на судъ мы вашей тётѣ…
Хоть пани Телимена въ столицѣ вѣкъ жила
И къ намъ весьма недавно въ деревню прибыла,
Но юныхъ въ знаньи лова, быть можетъ, превосходитъ:
Сама собой наука съ лѣтами къ намъ приходитъ».

Такой ударъ нежданно въ Тадеуша попалъ;
Въ смущеньи всталъ онъ съ мѣста, минуту помолчалъ,
Противника измѣрилъ зловѣщимъ, гнѣвнымъ взоромъ…
Тутъ, къ счастью, подкоморій чихнулъ два раза; хоромъ
Всѣ закричали: «виватъ!» Отдавши всѣмъ поклонъ,
По табакеркѣ пальцемъ слегка похлопалъ онъ.
На ней была въ алмазахъ изъ золота оправа,
Въ срединѣ съ королевскимъ портретомъ Станислава;
Самъ Станиславъ когда-то его отцу вручилъ
Въ даръ табакерку эту, и сынъ ее хранилъ;
Когда по ней стучалъ онъ, — зналъ, что просилъ вниманья.
Все стихнуло, и молвилъ онъ посреди молчанья:
--«Почтеннѣйшая шляхта! вельможные паны!
Для поприща охоты служить поля должны,
Я домъ для дѣдъ подобныхъ пригоднымъ не считаю
И разрѣшенье спора на завтра предлагаю,
Теперь же препиранья прошу васъ прекратить.
Подвойскій! завтра утромъ охоту объявить!
И ты, судья, поѣдешь, конечно, съ нами вмѣстѣ,
И графъ, должно быть, также насъ удостоитъ чести^
И пани Телимена, и панны, и паны,
На добрую охоту всѣ доглядѣть должны,
Ее и войскій, вѣрно, почтитъ своимъ привѣтомъ.»
Тутъ подалъ табакерку онъ старику при этомъ.

Съ охотниками войскій въ концѣ стола сидѣлъ,
Зажмурившись, и спорить, какъ будто, не хотѣлъ,
Хоть у него и часто выспрашивали мнѣнья:
Былъ знатокомъ въ охотѣ онъ лучшимъ, безъ сомнѣнья.
Щепотку захвативши изъ табакерки, онъ
Понюхалъ съ разстановкой, въ раздумье погруженъ,
Чихнулъ, что даже эхо всю залу огласило,
И съ горькою усмѣшкой проговорилъ уныло:
«Охъ, тяжело и странно мнѣ отъ такихъ рѣчей!
И что теперь сказалъ бы охотникъ старыхъ дней,
Въ средѣ почтенныхъ пановъ услыша споръ горячій,
Котораго предметомъ какой-то хвостъ собачій…
А если бъ старый Рейтанъ воскресъ, да услыхалъ?
Опять бы легъ въ могилу и больше бы не всталъ…
А старый Несёловскій, нашъ добрый воевода?
Онъ до сихъ поръ имѣетъ борзыхъ такого рода,
Что и никто на свѣтѣ подобныхъ не найдетъ…
Онъ сто возовъ содержитъ охотничьихъ тенетъ,
Своихъ стрѣлковъ двѣ сотни при замкѣ Ворочанскомъ;
Отшельникомъ скрываясь въ своемъ помѣстьи панскомъ,
Охотой заниматься давно онъ пересталъ;
И самъ Билопетровичъ его напрасно звалъ…
Да и сказать по правдѣ, ужели воеводѣ
Охотиться на зайца по новой вашей модѣ?!
На языкѣ охоты встарь были, милый панъ,
Шляхетскими звѣрями — лось, волкъ, медвѣдь, кабанъ, —
Ну, словомъ, звѣрь съ когтями, клыками и рогами;
Другіе-жъ отдавались холопамъ съ батраками.
Никто бы не коснулся презрѣннаго ствола
Ружья, гдѣ мелкой дроби хоть горсточка была…
Борзыхъ держали, правда… но для чего? — порою
Мелькнетъ сѣрякъ, бывало, подъ конскою ногою,
Когда съ охоты ѣдутъ, и для потѣхи тутъ,
Спустивъ собачью свору, за нимъ дѣтей пошлютъ.
Всѣ смотрятъ и смѣются на дѣтскую потѣху…
О чемъ же тутъ и спорить, гдѣ только мѣсто смѣху?…
Увольте-жъ, панъ вельможный, вы, стараго слугу:
Простите, на охоту я ѣхать не могу!
Могу-ль я примириться съ охотою такою?
Нѣтъ, для нея во вѣки я не ступлю ногою!…
Зовуся я Гречеха… какъ Польшей правилъ Лехъ,
Никто съ тѣхъ поръ на зайца не ѣздилъ изъ Гречехъ!…»

Во слѣдъ за этой рѣчью всѣ вкругъ захохотали;
Всталъ подкоморій; гости за нимъ всѣ разомъ встали.
Ему почетъ особый по сану и лѣтамъ;
Онъ кланялся, прощаясь, всѣмъ дамамъ и гостямъ,
За нимъ монахъ; судья же подалѣе немного
Съ нимъ рядомъ бывшей пани далъ руку у порога,
Тадеушъ Телименѣ, сосѣдкѣ молодой,
Въ концѣ пошелъ ассессоръ съ Гречехиной женой.

Тадеуша дорогой невольно отчего-то
И злость, и недовольство томили безъ отчета.
Все, что случилось нынче, онъ въ мысляхъ разбиралъ:
Съ сосѣдкой встрѣчу, ужинъ съ ней рядомъ вспоминалъ.
А больше слово «тетя» ему жужжало въ ухо,
Безъ перерыва, словно назойливая муха,
Подвойскаго хотѣлъ бы онъ выспросить скорѣй
О пани Телименѣ, но посреди гостей
Его искалъ напрасно, и войскій за гостями
Ушелъ, чтобы заняться домашними дѣлами:
Во флигелѣ надворномъ отвесть ночлегъ для дамъ,
Устроить помѣщенье для отдыха гостямъ.
Ночлегъ на сѣновалѣ для молодыхъ указанъ;
Тадеушъ, какъ хозяинъ, ихъ провести обязанъ.

Все вскорѣ безмятежно затихло на дворѣ,
Какъ въ мигъ, когда молитву начнутъ въ монастырѣ;
Порой лишь голосъ стража прерветъ молчанье ночи.
Все спитъ; судьѣ лишь только сонъ не смыкаетъ очи.
Онъ, какъ хозяинъ дома, въ заботы погруженъ
О будущей охотѣ; приказы отдалъ онъ
Дворецкому и войту, стрѣлкамъ и эконому,
И писарямъ, и слугамъ, принадлежащимъ къ дому,
Все долженъ былъ заранѣ обдумать, разсчитать,
И, наконецъ, собрался уже ложиться спать.
Тутъ развязалъ подвойскій судьѣ кушакъ цвѣтистый,
Кушакъ работы слуцкой, съ кистями, золотистый;
Былъ черный шелкъ изнанки простеганъ серебромъ.
Кушакъ служилъ двояко: изнанкой и лицомъ;
Для праздничнаго пира одною стороною,
Для траура изнанкой; искусною рукою
Подвойскій этотъ поясъ снималъ и надѣвалъ;
И вотъ за этимъ дѣломъ онъ, наконецъ, сказалъ:
--«Что ужинали въ замкѣ, — то не худое дѣло,
Скорѣй большую пользу я вижу въ этомъ смѣло:
Идетъ о замкѣ тяжба, и этимъ на него
Выказываемъ силу мы права своего.
Противникамъ упрямымъ отлично мы отвѣтимъ;
Мы имъ права на замокъ доказываемъ этимъ:
Кто приглашаетъ въ замокъ на ужинъ, вѣрно, тотъ
Владѣетъ этимъ замкомъ, или владѣть начнетъ,
И самъ противникъ можетъ свидѣтельствовать это.
Видалъ такія вещи и я въ былыя лѣта.»

Судья ужъ спалъ; подвойскій тихонько вышелъ вонъ,
Въ сѣняхъ при свѣчкѣ книжку^[4] взялъ изъ кармана онъ.
И дома, и въ дорогѣ ее хранилъ онъ свято.
То списокъ лицъ различныхъ, судившихся когда-то.
Чьи имена и лично въ судѣ онъ вызывалъ,
И тяжбы, о которыхъ впослѣдствіи слыхалъ.
То просто были въ спискѣ помѣченныя лица,
Ему-жъ картинъ блестящихъ сіяла вереница,
И онъ читалъ и грезилъ: Огинскій и Визгирдъ,
Рымша, Доминикане, Рымша и Висогырдъ,
Радзивилъ съ Верещакой, Гедроицъ и Рдультовскій,
Кагалъ и Обуховичъ, съ Юрагой Піотровскій,
Малевскій и Мицкевичъ… и вотъ увидѣлъ онъ
Уже Соплицу съ графомъ… Изъ списка тѣхъ имемъ
Предъ нимъ черты процессовъ великихъ выплываютъ,
Свидѣтели, и судьи, и стороны мелькаютъ.
Себя въ жупанѣ бѣломъ и самъ онъ увидалъ,
Что въ кунтушѣ лиловомъ онъ предъ судомъ стоялъ.
Одной рукой на саблѣ и на столѣ другою,
Шумѣвшихъ призывая къ порядку и покою.
Тутъ, сотворивъ молитву, уснулъ минуты въ двѣ
Послѣдній трибунальный подвойскій на Литвѣ.

Такъ проводили время въ тѣ памятныя лѣта
Въ сельцѣ литовскомъ тихомъ, Когда почти полъ свѣта
Въ слезахъ, въ крови тонуло, титанъ же міровой,
Среди волковъ несмѣтныхъ, какъ въ тучѣ громовой,
Орловъ побѣдоносныхъ запрягши въ колесницу,
Простеръ съ песковъ ливійскихъ до Альпъ свою десницу,
Аустерлицъ, Маренго и Ульмъ предавъ громамъ;
За нимъ и смерть, и гибель бѣжали по пятамъ.
Полетъ гремящій слава на сѣверъ устремила,
Чревата именами геройскими отъ Нила
До Нѣмана, гдѣ, будто гранитомъ скалъ, она
Московскими полками была отражена,
Что миръ Литвы хранили желѣзною стѣною
Отъ вѣсти, бывшей Русскимъ заразой роковою.

Но, словно камень съ неба, въ лѣса Литвы порой
Вѣсть падала нежданно, не разъ старикъ съ сумой,
Безрукій и увѣчный, придя за подаяньемъ,
Стоналъ и, посмотрѣвши вкругъ зорко, со вниманьемъ,
Когда не видѣлъ русскихъ нигдѣ вокругъ солдатъ,
Или мундировъ красныхъ межъ тихихъ сельскихъ хатъ,
Тогда онъ признавался, что былъ изъ легіона,
И что несетъ онъ кости своей отчизны въ лоно,
Которую не можетъ ужъ больше защищать.
На перерывъ спѣшили тутъ всѣ его встрѣчать,
Слезами заливаясь. Его за столъ сажали
И отъ него разсказы чудесные слыхали.
Какъ генералъ Домбровскій, — Италіи герой,
Стремится поскорѣе идти въ свой край родной,
Какъ на Ломбардскомъ полѣ онъ земляковъ сбираетъ,
Князевичъ же изъ Рима приказы разсылаетъ,
Какъ, побѣдивши, бросилъ къ ногамъ французовъ онъ
У цезарскихъ потомковъ сто отнятыхъ знаменъ^[5],
О томъ, что Яблоновскій съ дунайскими полками^[6]
Зашелъ на югъ безвѣстный, за дальними морями
Въ таинственныя страны; тамъ негровъ онъ громитъ,
Весна тамъ вѣчно, онъ же по родинѣ груститъ.
Такая рѣчь тихонько деревню облетала.
Ее услыша, хлопецъ вдругъ пропадалъ, бывало,
Ища себѣ дороги въ болотахъ и лѣсахъ,
Отъ москаля таился онъ въ нѣманскихъ волнахъ
И на берегъ варшавскій всей силой устремлялся,
«Сюда, сюда товарищъ!» тамъ голосъ раздавался:
А онѣ на первый камень съ поспѣшностью скакалъ
И москалямъ «прощайте!» черезъ рѣку кричалъ.
Такъ Панцъ ушелъ за Нѣманъ, Горецкій, Обуховичъ,
Петровскій, Оболевскій, Рожицкій и Яновичъ,
Брохоцкій, Бернатовичъ и Гедыминъ потомъ
Купецъ, Межеевскій, всѣхъ же мы ихъ не перечтемъ,
Что и родныхъ, и землю любимую бросали,
А ихъ имѣнье послѣ въ казну конфисковали.

Порой безвѣстный квестарь, случалось, приходилъ;
Сойдясь съ панами ближе, газету имъ носилъ,
Ее скрывая въ рясѣ; оттуда узнавали
Все: гдѣ сраженье было, и гдѣ войска стояли,
Гдѣ и подъ чьимъ начальствомъ извѣстный легіонъ,
За кѣмъ была побѣда и какъ великъ уронъ;
За много лѣтъ разлуки семейство получало
Вѣсть объ убитомъ сынѣ и трауръ надѣвало,
Ни для кого въ повѣтѣ невѣдомо, по сомъ
Однѣ догадки только въ сосѣдствѣ шли тайномъ,
А грусть пановъ и радость со сдержанностью этой
Служили околодку единственной газетой.

Какъ видно, этимъ дѣломъ и Робакъ занимался,
Онъ часто втихомолку съ судьею совѣщался,
И послѣ совѣщаній подобныхъ и бесѣдъ
Запасъ извѣстій новыхъ могъ услыхать сосѣдъ.
Осанна же монаха при этомъ обличала,
Что бернардина ряса не вѣчно украшала.
Онъ не совсѣмъ глубокимъ отшельникомъ глядѣлъ;
Монахъ надъ правымъ ухомъ и надъ вискомъ имѣлъ
Шрамъ отъ удара сабли съ ладонь величиною,
И слѣдъ недавней пули виднѣлся надъ щекою:
Навѣрное, не въ кельѣ, не за святой мольбой
Стяжалъ онъ эти раны, и вообще порой
Въ его словахъ, въ движеньи невольнаго порыва
Воинственное что-то проглядывало живо.

Когда воздѣвши руки подъ сѣнью алтаря,
Онъ призывалъ въ молитвѣ Небеснаго Царя,
То иногда крестился такъ ухарски и браво,
Какъ будто по командѣ: налѣво! въ тылъ! направо!
Обряды литургіи творилъ во храмѣ онъ,
Точь въ-точь стоялъ предъ фронтомъ и строилъ эскадронъ,
Командуя дьячками среди богослуженья.
Въ политикѣ онъ толку зналъ больше безъ сравненья,
Чѣмъ въ Божіемъ писаньи; нерѣдко заѣзжалъ
Онъ въ городокъ уѣздный, гдѣ письма получалъ,
Ихъ содержанье строго всегда храня въ секретѣ;
То слалъ гонцовъ куда-то, но никому на свѣтѣ
Не говорилъ причины; нерѣдко по ночамъ
Для тайныхъ совѣщаній онъ приходилъ къ панамъ;
Въ корчмѣ, въ средѣ мужицкой, бесѣдовалъ, случалось,
О томъ, что за границей въ то время совершалось,
И вотъ судью внезапно въ полночный, поздній часъ
Пришелъ будить: навѣрно, есть новостей запасъ.

«Русская Мысль», № 1, 1881

Книга II.

ЗАМОКЪ.

Охота съ борзыми на зайца. — Гость въ замкѣ. — Послѣдній шляхтичъ разсказываетъ исторію послѣдняго изъ Горешковъ. — Взглядъ въ огородъ. — Дѣвушка въ грядкахъ. — Завтракъ. — Петербургскій анекдотъ пани Телимены. — Новый взрывъ спора о Куцомъ и Соколѣ. — Вмѣшательство Робака. — Рѣчь войскаго. — Закладъ. — За грибами.

Кто юныхъ лѣтъ не помнитъ, когда, предавшись волѣ,
Съ ружьемъ, свистя безпечно, мы выходили въ поле,
Гдѣ ни заборъ не встанетъ, ни валъ среди полей,
Гдѣ никакого дѣла намъ ни до чьихъ межей.
Въ Литвѣ охотникъ — словно корабль въ открытомъ морѣ, —
Какой дорогой хочетъ, идетъ онъ на просторѣ.
Онъ, какъ пророкъ, на небо глядитъ, и много тамъ
Примѣть понятныхъ только охотничьимъ очамъ.
Какъ чародѣй, онъ тайно бесѣдуетъ съ землею,
И много, много шепчетъ ему земля порою.
Крикъ дергача раздался съ поляны въ сторонѣ,
Въ травѣ ему привольно, какъ щукѣ въ глубинѣ;
Тамъ жаворонокъ ранній весну предвозвѣщаетъ
И съ пѣснію въ глубокой лазури утопаетъ,
Орелъ крыломъ широкимъ трепещетъ въ небесахъ,
Какъ бы царей комета, пугая мелкихъ птахъ;
Вонъ ястребъ распростерся подъ высью голубою,
Какъ мотылекъ, дрожащій, приколотый иглою,
А лишь увидитъ пташку иль русака, — съ высотъ,
Какъ метеоръ летучій, на жертву упадетъ.
Когда-жь насъ Богъ сподобитъ вернуться въ край родииый
И поселиться въ домѣ при пажити любимой,
Тамъ поступить въ пѣхоту, что птицъ лишь только бьетъ,
Иль въ конницу, что битвы лишь съ зайцами ведетъ,
Гдѣ лишь одно оружье — коса да серпъ, и кромѣ
Нѣтъ ни одной газеты, какъ счетъ хозяйскій въ домѣ?
Уже надъ Соплицовымъ свѣтъ солнца засверкалъ
И, озаривши крыши, проникъ на сѣновалъ,
Гдѣ молодежь лежала, и блескомъ золотистымъ
Тамъ заигралъ на сѣнѣ зеленомъ и душистомъ.
Блестящія полоски трепещущихъ лучей,
Сверкали, будто ленты, въ отверстія щелей,
Своимъ сіяньемъ спящимъ покоя не давая,
Какъ сельская красотка, что колосомъ, играя,
Порою будитъ парня; воробушки кругомъ
Подъ крышей завозились, порхая; надъ селомъ
Гусиный крикъ раздался, за нимъ проснулись утки,
И замычало стадо подъ звукъ пастушьей дудки.
Всѣ встали, но Тадеушъ все былъ въ глубокомъ снѣ:
Вчера не спалъ онъ долто въ полночной тишинѣ,
Объятый безпокойствомъ; ужь пѣтухи пропѣли,
А онъ еще метался на травяной постели,
Пока, въ душистомъ сѣнѣ весь утонувъ, заснулъ.
Но вотъ холодный вѣтеръ въ лицо ему пахнулъ,
И, отворивши настежъ со скрипомъ дверь сарая,
Вошелъ къ нему ксендзъ Робакъ и, поясомъ махая
Надъ юношей съ улыбкой, отъ сна его будилъ
И громко «Surge puer» ему проговорилъ.
Охотничіи крики дворъ цѣлый оглашаютъ;
Тамъ лошадей выводятъ, коляски выѣзжаютъ, —
Собраніе такое весь дворъ едва вмѣститъ.
Вотъ растворили псарни, рожокъ уже звучитъ.
Съ веселымъ визгомъ лаютъ и прыгаютъ борзыя,
Увидя доѣзжачихъ, и, будто какъ шальные,
Псы по двору мелькаютъ и скачутъ тамъ и тутъ,
Себѣ надѣть ошейникъ съ покорностью даютъ.
Хорошую охоту все это предвѣщаетъ.
Ужь подкоморій поѣздъ въ дорогу отправляетъ,
Охотники въ ворота наперерывъ спѣшатъ,
И развернулся въ полѣ ихъ длинный, пестрый рядъ.
Панъ регентъ и ассессоръ въ срединѣ ѣдутъ рядомъ;
Хотя порой мѣняясь, украдкой, злобнымъ взглядомъ,
Но вѣжливо другъ съ другомъ заводятъ разговоръ,
Спѣша, какъ люди чести, окончить старый споръ.
Въ нихъ вовсе не замѣтно враговъ непримиримыхъ;
Они ведутъ съ собою собакъ своихъ любимыхъ.
Въ повозкахъ сзади дамы; сопровождаетъ ихъ
И молодежь верхами на лошадяхъ своихъ.
Монахъ свои молитвы кончалъ ужь той порою;
Бродилъ отъ всѣхъ поодаль онъ медленной стопою.
Тадеуша увидя, онъ пристально взглянулъ,
Тихонько усмѣхнулся и головой кивнулъ.
Когда же тотъ подъѣхалъ, онъ пальцемъ погрозился
На юношу; Тадеушъ никакъ не допросился,
Чтобы монахъ угрозу нѣмую объяснилъ:
Ксендзъ не сказалъ ни слова и очи опустилъ,
Лишь капюшонъ надвинулъ, окончивши молиться,
А юный панъ съ гостями спѣшилъ соединиться.
Охотники сдержали, межъ тѣмъ, собакъ своихъ
И вдругъ остановились; нѣмые жесты ихъ
Давали знакъ молчанья; и неподвижнымъ взоромъ
Мгновенно обратились всѣ къ камню, предъ которымъ
Судья остановился; онъ звѣря увидалъ
И на него безмолвнымъ движеньемъ указалъ.
Его приказъ въ минуту всѣ поняли и стали.
Панъ регентъ и ассессоръ тихонько подъѣзжали.
Тадеушъ ихъ обоихъ успѣлъ ужь обогнать.
Съ судьею ставши рядомъ, напрасно онъ сыскать
Старался зайца въ полѣ; на сѣроватой глади
Осъ непривычнымъ глазомъ, по указанью дяди,
Едва сыскалъ: бѣдняга подъ намнемъ небольшимъ
Сложилъ въ испугѣ уши и, пріютясь подъ нимъ,
Онъ красными глазами охоты приближенье
Встрѣчалъ, какъ будто чуя свое предназначенье,
И, словно очарованъ, не могъ свести очей,
Самъ, будто камень мертвый, залегши межъ камней.
Вдоль пашни клубы пыли все шире разстилались;
Проворный Соколъ съ Куцымъ какъ бѣшеные рвались.
Тутъ регентъ и ассессоръ воскликнули заразъ:
«Бери» — и въ тучѣ пыли исчезли вдругъ изъ глазъ.
Но, вотъ, пока охоту за зайцемъ продолжали,
Вблизи опушки лѣса и графа увидали.
О графѣ въ околодкѣ давно ужь каждый зналъ,
Что никогда онъ въ пору нигдѣ не поспѣвалъ.
Такъ онъ проспалъ и нынѣ, на дворню разворчался,
Охотниковъ увидя, галопомъ къ нимъ помчался;
Сюртукъ свой длинный, бѣлый, на англійскій покрой,
Онъ распустилъ по вѣтру. За нимъ верхомъ, толпой,
Всѣ въ бѣлыхъ панталонахъ, служители скакали;
Ихъ маленькія шляпы грибы напоминали;
Всѣ были въ узкихъ курткахъ; такъ панъ ихъ одѣвалъ
И въ замкѣ по-англійски жокеями ихъ звалъ.
Черезъ поля, галопомъ, со свитой графъ пустился,
Но, увидавши замокъ, въ моментъ остановился:
Глазамъ онъ не повѣрилъ, увидя въ первый разъ
Его при свѣтѣ утра, въ подобный ранній часъ
Такъ стѣны измѣнились и такъ помолодѣли…
Графъ пораженъ былъ видомъ: да это ужь онѣ ли?
И башня вдвое выше надъ утреннею мглой;
Скользитъ по крышѣ ярко лучъ солнца золотой;
Остатки рамъ оконныхъ подъ ранними лучами
Сверкали сквозь рѣшотки волшебными цвѣтами;
Туманъ на нижній ярусъ завѣсою упалъ.
Развалины и щели онъ отъ очей скрывалъ;
А разносимый вѣтромъ крикъ ловчихъ на полянѣ
Отъ замка отражался и вторился въ туманѣ,
И мнилось, что изъ замка тѣ звуки, и что онъ
И заново отдѣланъ, и въ жизни воскрешонъ.
Мечта нерѣдко графа далеко увлекала
Средь мѣстъ пустынныхъ, дикихъ, онъ находилъ, бывало,
Въ нихъ много романтизма. Онъ былъ чудакъ большой:
Нерѣдко онъ, охотясь за зайцемъ, за лисой,
Задумчиво на небо глядѣлъ съ тоской глубокой,
Какъ будто вотъ на птицу въ вѣтвяхъ сосны высокой.
Порою безъ собаки бродилъ и безъ ружья
Въ лѣсу, какъ бѣглый рекрутъ. На берегу ручья
Порой сидѣлъ недвижно, поникнувъ надъ струями,
Подобно жадной цаплѣ, что съѣла бы глазами
Всю рыбу… И о графѣ говаривалъ народъ,
Что будто бы чего-то ему недостаетъ.
Его любили впрочемъ: богатый, знатный родомъ,
Онъ ласковъ былъ къ сосѣдямъ, общителенъ съ народомъ,
А даже и съ жидами.
Графъ, лошадь своротивъ
Съ дороги, мимо замка, понесся между нивъ,
Взглянулъ на стѣны замка, вздохнувши безъ отчета
И карандашъ съ бумагой доставъ, чертилъ онъ что-то.
Вдругъ увидалъ, поодаль шелъ кто-то стороной,
Какъ будто бы ландшафтовъ любитель запиской,
Въ карманы спрятавъ руки; казалось, онъ каменья
Считалъ, глаза поднявши… И графъ черезъ мгновенье
Узналъ его, но прежде онъ раза три вскричалъ,
Покамѣстъ голосъ графа Гервасій услыхалъ.
То былъ старикъ послѣдній изъ шляхты, что, бывало,
Когда-то при Горешнахъ на службѣ проживала.
Старикъ — сѣдой, высокій, морщинами покрытъ,
Суровый и угрюмый — имѣлъ здоровый видъ.
Весельчакомъ когда-то онъ слылъ, но со мгновенья,
Когда владѣлецъ замка погибъ среди сраженья,
Гервасій измѣнился и многіе года
Не посѣщалъ ни свадьбы, ни пира никогда;
Его забавныхъ шутокъ съ тѣхъ поръ не слышно было
И прежнюю улыбку лицо его забыло.
Въ горешновской ливреѣ онъ старой былъ одѣтъ;
На курткѣ. съ галунами, поблекшими отъ лѣтъ,
Гербъ шелковый Пулкозицъ виднѣлся, и за кто
Пулкозицы прозванье онъ получилъ отъ свѣта.
А также околодосъ его «Мопанкомъ» звалъ
(Онъ эту поговорку нерѣдко повторялъ);
За лысину всю въ шрамахъ его Щербатымъ звали.
Старикъ звался Ренбайдо. Гербовъ его не знали,
Себя титуловалъ же онъ ключникомъ всегда —
За то, что имъ онъ въ замкѣ былъ въ давніе года.
Ключей большую связку и до сихъ поръ съ собою
За поясомъ носилъ онъ, завязанныхъ тесьмою
Съ серебряною кистью; хотя уже ему
И не извѣстно было, что запирать въ дому:
Ворота были настежъ оставлены въ покоѣ;
Однако же нашелъ онъ дверей какихъ-то двое,
На собственныя деньги исправилъ ихъ и самъ
Ихъ отпиралъ, нерѣдко блуждая по утрамъ.
Въ пустой избѣ какой-то избралъ себѣ жилище:
Хотя бы могъ спокойно онъ жить на графской пищѣ,
Но не хотѣлъ; повсюду хворалъ и тосковалъ,
Когда онъ воздухъ замка любимый не вдыхалъ.
Старикъ, увидя графа, поспѣшною рукою
Снялъ шапку и склонился плѣшивой головою,
Отъ сабельныхъ ударовъ въ безчисленныхъ рубцахъ,
Блестѣвшей издалека при солнечныхъ лучахъ.
Ее рукой погладивъ, покловъ отвѣсилъ снова
И вымолвилъ: «Мопанку! прости за это слово,
Прости, мой пане ясный, привычку многихъ лѣтъ!
Позволь мнѣ это слово, вѣдь въ немъ обиды нѣтъ;
Оно въ устахъ Горешковъ давно извѣстно свѣту, —
Мой панъ, послѣдній стольникъ, имѣлъ привычку эту.
А правда ли, мопанку, ты замокъ, говорятъ,
Соплицамъ уступаешь, боясь судебныхъ тратъ?
Не вѣрится!… А ходитъ вездѣ молва людская».
Такъ говоря, на замокъ взглянулъ старикъ, вздыхая.
"Такъ что же? — графъ промолвилъ, — и вправду денегъ нѣтъ,
Расходы же велики, а медленный сосѣдъ
Нарочно дѣло тянетъ, чтобъ я скорѣй смирился…
Не выдержать мнѣ дольше и кончить я рѣшился.
Пойду на мировую, какъ постановитъ судъ.
«Какъ, мировую, съ ними? вскричалъ Гервасій тутъ, —
Съ Соплицами, мопанку? — скрививши губы снова,
Вскричалъ онъ, будто въ злобѣ на собственное слово, —
Съ Соплицами, мопанку?… Изволитъ панъ шутить!…
Родимый кровъ Горешковъ Соплицамъ уступить?
Чтобъ онъ попалъ въ ихъ руки?… Мой панъ, ужасно это!
Не откажись, мопанку, отъ моего совѣта,
Слѣзай скорѣй, да въ замокъ, — послушайся меня!»
Старикъ при этомъ графу помогъ сойти съ коня.
У самаго порога старикъ остановился.
«Тутъ сиживали въ креслахъ, — онъ къ графу обратился, —
Павы послѣ обѣда съ семьей, и часто павъ
Рѣшалъ, бывало, споры и распри межъ крестьянъ;
Подчасъ, бывая въ духѣ, въ разсказы онъ пускался,
Веселымъ разговоромъ съ гостями забавлялся,
А молодежь играла, какъ нравилося ей,
Иль объѣзжала въ полѣ турецкихъ лошадей».
Они вступили въ сѣни, мощеныя камнями,
И продолжалъ Гервасій: «Здѣсь, пане, подъ ногами
У насъ камней не столько, какъ добраго вина
Раскупорено бочекъ въ былыя времена…
Ихъ шляхта на веревкахъ изъ погреба таскала
Въ дни сеймиковъ, охоты, иль именинъ, бывало.
Въ часы пировъ на хорахъ звучалъ органъ порой^[7],
Звенѣли инструменты веселою игрой,
А при заздравной чашѣ, какъ въ судный день, гремѣла
Труба, по залу тосты неслися то и дѣло.
Въ честь короля былъ первый, примаса въ честь второй,
А третій королевы; потомъ своей чредой
За здравіе всей шляхты и Рѣчи Посполитой,
А послѣ пятой чаши, хозяиномъ налитой,
При крикахъ: kochajmy sic^[8] веселый пиръ гостей
Съ зажата продолжался до утреннихъ лучей.
А цуги и подводы готовые стояли
И по домамъ пріѣзжихъ изъ замка доставляли».
Прошли ужь много комнатъ; Гервасій замолчалъ;
Онъ взорами по сводамъ и по стѣнамъ блуждалъ.
Вставало въ немъ былое то грустно, то пріятно;
Онъ шелъ и словно думалъ: все сгибло безвозвратно!
То головой кивалъ онъ, то вдругъ махалъ рукой:
Одно воспоминанье съ мучительной тоской
Прогнать хотѣлъ, казалось, онъ изъ души печальной.
Они на верхъ взобрались, въ старинный залъ зеркальный.
Теперь пустыя рамы стояли безъ зеркалъ,
Свободно вѣтеръ въ окна безъ стеколъ проникалъ.
Взойдя сюда, Гервасій поникъ, печали полонъ,
Лицо закрылъ руками; когда же ихъ отвелъ онъ,
Былъ омраченъ глубокимъ отчаяніемъ ликъ,
Хоть не извѣстно было, чѣмъ огорченъ старикъ.
Но въ графѣ въ ту-жь минуту родилось состраданье;
Онъ старику сжалъ руку. Минутное молчанье
Прервалъ Гервасій, гнѣвно потрясши головой:
"Нѣтъ, у Соплицъ не должно согласья быть съ тобой!
Въ тебѣ вѣдь кровь Горешковъ, кровь стольника родная…
Вѣдь кастеляна внукъ ты, и дочь его вторая
Тебѣ, мопанку, бабка, а дѣдомъ кастелянъ,
Что стольнику былъ дядей… Но слушай же, мой панъ:
Я про твое семейство все разскажу, какъ было,
И что вотъ въ этомъ залѣ, вотъ здѣсь, происходило…
"Покойный панъ мой, стольникъ, на весь повѣтъ гремѣлъ
Почетомъ и богатствомъ. Онъ дочь одну имѣлъ
Прекрасную, какъ ангелъ, и потому не мало
Она пановъ и шляхты красою привлекала.
Въ толпѣ ихъ отличался особымъ удальствомъ
Одинъ — Соплица Яцекъ; шутливо былъ кругомъ
Онъ прозванъ воеводой, и было основанье, —
Имѣлъ онъ въ околодкѣ не малое вліянье.
Какъ воевода правилъ своей семьей родной
И голосовъ три сотни имѣлъ онъ за собой,
Хоть самъ владѣлъ немногимъ: огромными усами,
Клочкомъ земли да саблей. Панъ стольникъ временами,
Особенно при сеймахъ, Соплицу угощалъ
И приглашалъ порою, — онъ въ немъ себѣ искалъ
Союзника на сеймахъ. Обласканный пріемомъ,
Соплица такъ занесся, что даже съ панскимъ дономъ
Задумалъ породниться и зятемъ пана стать.
Непрошенный, все чаще сталъ въ замокъ пріѣзжать,
Вполнѣ, какъ будто дома, у насъ укоренился
И сдѣлать предложенье въ концѣ концовъ рѣшился.
Панъ стольникъ за Соплицу дочь не хотѣлъ отдать
И черную похлебку^[9] велѣлъ на столъ подать.
Повидимому, Яцка и панна полюбила,
Но отъ родныхъ глубоко то чувство затаила.
"То было въ дни Косцюшки. Мой панъ приготовлялъ
Конфедератамъ помощь и шляхту собиралъ.
Вдругъ русскіе нежданно на замокъ въ ночь напали.
Мы, чуть поспѣвъ, изъ пушки сигналъ тревоги дали,
Да заперли ворота засовомъ поскорѣй.
Насъ мало было: стольникъ, я, пани, изъ людей —
Два поваренка, поваръ (всѣ пьяны), два лакея,
Три гайдука, панъ пробощъ… И вотъ мы, не робѣя,
Въ окошкахъ смѣло стали и ружья навели.
Крича ура, валились на насыпь москали.
Мы изъ десятка ружей стрѣляли неустанно,
Хоть видѣть было трудно, и ночь была туманна.
Мы съ паномъ — сверху, слуги палили снизу въ нихъ.
Все славно шло при трудныхъ условіяхъ такихъ.
Тутъ два десятка ружей у вашихъ ногъ лежали:
Стрѣльнемъ однимъ, другое сейчасъ же подавали.
Намъ ружья заряжали священникъ съ госпожей,
Да панна и служанки. Изъ оконъ залпъ тройной
Мы слали неустанно. Московская пѣхота
Градъ пуль пускала снизу, стрѣляя въ васъ безъ счета.
Мы сверху хоть и рѣже стрѣляли, но вѣрнѣй
И мѣтче попадая порою въ москалей.
Они уже къ воротамъ три раза подступали.
Но каждый разъ три тѣла предъ ними оставляли.
«Ужь въ небѣ разсвѣтало. Враги за кладовой
Отъ вашихъ пуль укрылись; но только головой
Кто высунется съ краю, панъ стольникъ сразу, мѣтко,
Слалъ пулю въ ту-жь минуту, промахиваясь рѣдко,
Въ траву валилась каска, и рѣдко кто-нибудь
Теперь уже рѣшался изъ-за угла взглянуть.
Увидя, что солдаты попрятались трусливо,
Панъ самъ напасть рѣшился: схватилъ онъ саблю живо,
Приказы роздалъ слугамъ и, обратясь во мнѣ,
Вскричалъ: „за мной, Гервасій!“ Вдругъ гдѣ-то въ сторонѣ,
Въ воротахъ, выстрѣлъ… Стольникъ со стономъ зашатался,
Весь поблѣднѣлъ; напрасно промолвить онъ старался,
Лишь харкнулъ кровью, — въ сердце свинецъ ему попалъ.
Безгласно на ворота онъ пальцемъ указалъ:
Предателя Соплицу увидѣлъ вдалекѣ я
И, по усамъ и росту, сейчасъ узналъ злодѣя.
Въ его рукахъ дымился еще ружейный стволъ
И былъ приподнятъ вверху. Я въ тотъ же мигъ навелъ
Ружье въ убійцу прямо. Злодѣй не шевельнулся.
Я выстрѣлилъ два раза, но оба промахнулся, —
Съ отчаянья и злости я сталъ какъ бы слѣпцомъ,
Услышалъ слезы женщинъ, — павъ былъ ужь мертвецомъ…»
Гервасій тутъ умолкнулъ и залился слезами,
Но продолжалъ, оправясь: "Враги уже толпами
Ворвались въ замокъ, я же, въ отчаяньи нѣмомъ,
Не видѣлъ и не слышалъ что дѣлалось кругомъ.
По счастью, къ вамъ на помощь пришелъ Парафяновичъ,
Мицкевичей двѣ сотни изъ мѣста Горбатовичъ,
Не мало доброй шляхты и храбрыхъ, бравыхъ лицъ,
Что вѣчно враждовали съ фамиліей Соплицъ.
«Такъ панъ погибъ могучій, богатый, справедливый,
Въ величіи почета, душой благочестивый,
Отецъ крестьянъ, братъ шляхты, погибъ — и сына нѣтъ,
Который бы надъ гробомъ далъ мщенія обѣтъ…
Но слугъ имѣлъ отъ вѣрныхъ. Въ крови его рапиру
Я омочилъ; извѣстна она родному міру:
Прозваніе ей „ножикъ“; давно онъ славенъ сталъ
На сеймикахъ и сеймахъ (ты вѣрно самъ слыхалъ).
Въ крови Соплицъ мой ножикъ я закалить поклялся,
На ярмаркахъ, на сеймахъ ихъ встрѣчи добивался,
Я двухъ на поединкѣ, двухъ въ распрѣ зарубилъ,
А одного живаго въ строеніи спалилъ:
Когда на Кореличе мы съ Рымшей нападали,
Онъ какъ пескарь испекся… А тѣхъ и счесть едва ли,
Кому я уши срѣзалъ. И лишь у одного
Нѣтъ отъ меня на память покамѣстъ ничего,
А именно то братецъ усатаго злодѣя, —
Онъ здравствуетъ и нынѣ, кичась и богатѣя.
Почти до стѣнъ Горешковъ его земли края;
Онъ въ званіи почетномъ, въ повѣтѣ онъ — судья…
И ты уступишь замокъ, пойдешь на мировую?
И онъ на этомъ мѣстѣ кровь пана пролитую
Попретъ ногой безчестной?… О, нѣтъ! Пока во мнѣ
Цѣла хоть капля крови, покамѣстъ на стѣнѣ
Висящій этотъ ножикъ моя рука достанетъ,
Соплица этимъ замкомъ, клянусь, владѣть не станетъ!»
"О! — вскрикнулъ графъ и руки онъ поднялъ къ небесамъ, —
Не даромъ этотъ замокъ такъ полюбилъ я самъ…
Предчувствовалъ я сердцемъ, какъ много здѣсь таятся,
Какъ много интересныхъ романовъ коренится.
Да, старый замокъ предковъ въ свое владѣнье взявъ,
Тебя въ немъ поселю я, — ты будешь мой бурграфъ…
Гервасій! струны сердца тобой во мнѣ задѣты.
Жаль одного: не ночью разсказъ повѣдалъ мнѣ ты…
Я сѣлъ бы на руинахъ, закутавшись плащомъ,
А ты бы о кровавомъ разсказывалъ быломъ…
Какъ жаль, что краснорѣчьемъ ты обладаешь мало.
Такихъ преданій много я читывалъ, бывало:
Въ шотландскихъ замкахъ лордовъ ихъ всѣхъ не перечесть,
Въ германскихъ башняхъ много легендъ кровавыхъ есть;
У всѣхъ семей старинныхъ и доблестныхъ фамилій
Преданія хранятся убійствъ или насилій,
Передается мщенье за нихъ изъ рода въ родъ…
А въ Польшѣ о подобномъ не слыхивалъ народъ…
Кровь доблестныхъ Горешковъ во мнѣ струится, чую…
Мой родъ я долженъ помнить, мою семью родную:
Съ Соплицей все порву я, что насъ мирить могло,
Хотя-бъ до пистолетовъ или до шпагъ дошло…
Такъ честь велитъ… " При этомъ торжественно пошелъ онъ,
А вслѣдъ за нимъ Гервасій, безмолвной думы половъ.
Остановясь въ воротахъ, графъ на коня вскочилъ
И про себя, на замокъ взглянувъ, проговорилъ,
Въ раздумьи развивая мечтаній вереницы:
«Жены лишь нѣтъ, въ несчастью, у стараго Соплицы,
Или прелестной дочки, которую бы я
Боготворилъ, безмолвно мученія тая…
Вотъ было бы въ романѣ отличное сплетенье:
Жестокій долгъ и — сердце, огонь любви и — мщенье».
Тутъ графъ, коня пришпоривъ, изъ замка поскакалъ,
Но близъ опушки лѣса вдругъ ловчихъ увидалъ.
А графъ любилъ охоту, — все позабылъ онъ живо
И поспѣшилъ къ опушкѣ, минуя торопливо
Ворота, огороды; но тамъ, гдѣ у плетня
Былъ изворотъ дороги, онъ придержалъ коня, —
Предъ нимъ былъ садъ.
Деревья фруктовыя рядами
Вкругъ разбросали тѣни; склонилась надъ грядами
Плѣшивая капуста, какъ будто бы она
О судьбахъ урожая глубокихъ думъ полна;
Тамъ золотою кистью желтѣетъ кукуруза,
А тутъ круглится брюхо зеленаго арбуза.
Что, будто позабывши про свой родимый стволъ,
Къ румянымъ свекламъ въ гости нечаянно зашелъ.
А рядомъ вкругъ тычинокъ, гдѣ разрослись морковки,
Обвился бобъ зеленый, склонивши къ нимъ головки.
По сторонамъ, межъ грядокъ, гдѣ борозды легли,
Стоятъ, какъ бы на-стражѣ, въ шеренгахъ конопли,
Подобно кипарисамъ, а ихъ уборъ зеленый
И острый запахъ служатъ для грядокъ обороной:
Сквозь листья не пропустятъ ужа до овощей,
А запахъ убиваетъ личинокъ и червей…
Вонъ макъ разросся дальше, бѣлѣя стебельками,
И мнится, что надъ ними воздушными крылами
Трепещетъ въ блескѣ солнца рой пестрыхъ мотыльковъ,
Какъ дорогіе камни всѣхъ радужныхъ цвѣтовъ:
То яркій макъ въ убранствѣ и пышномъ, и прекрасномъ.
А между нимъ, васъ мѣсяцъ межъ звѣздъ на небѣ ясномъ,
Подсолнечникъ вращаетъ большой златистый цвѣтъ,
Съ восхода до заката, за солнышкомъ послѣдъ.
Гдѣ не было деревьевъ, тянулись полосами
Вдоль частокола гряды съ одними огурцами;
Разросшимся роскошно, раскидистымъ листомъ
Покрыты были гряды, какъ сборчатымъ ковромъ.
Тамъ дѣвушка шла въ бѣломъ, скользя подобно тѣни,
И въ зелени веселой тонула по колѣни.
Она, склоняясь къ грядамъ, казалося, не шла,
Но, въ зелени купаясь, какъ будто бы плыла.
Соломенная шляпа ее прикрыла нѣжно,
Двѣ розовыя ленты съ висковъ вились небрежно,
Косы златистой пряди разсыпались назадъ.
Она, въ рукѣ съ корзинкой и опустивши взглядъ,
Шла, правой ручкой зелень и листья раздвигая,
Какъ дѣвочка, что рыбку въ купаньи догоняя,
То ножкою, то ручкой играетъ съ ней въ волнахъ.
Такъ огурцы сбирая, она ихъ на грядахъ
Искала то глазами, то шарила ногою.
Панъ графъ залюбовался картинкою такою.
Вдали услышавъ топотъ сопутниковъ своихъ,
Безмолвно, быстрымъ жестомъ, остановилъ онъ ихъ.
Графъ съ вытянутой шеей и неподвижнымъ взглядомъ
Былъ журавлю подобенъ на-стражѣ передъ стадомъ,
Что, ставъ съ ногой поджатой въ безмолвіи ночномъ,
Когтями держитъ камень, чтобъ не забыться сномъ.
Вдругъ панъ очнулся, шелестъ услышавъ за спиною.
Взглянулъ: за нимъ былъ Робакъ съ приподнятой рукою
И съ узловатымъ шнуромъ. Тутъ квестаръ закричалъ:
«Панъ, огурцы не дурны? А эти вотъ видалъ^[10]?…
Оставь-ка, панъ, затѣи! Повѣрь, на этомъ мѣстѣ
Хоть овощъ е не дуренъ, да не для вашей чести…»
Ксендзъ, погрозивши пальцемъ, поправилъ капюшонъ
И отошелъ. Съ минуту въ раздумье погруженъ,
Графъ и смѣялся вмѣстѣ, и полонъ былъ досадой
На скорую помѣху. Взглянулъ, ю за оградой
Ужь дѣвушка исчезла, и лишь въ окнѣ одномъ
На мигъ мелькнула лента и спряталась потомъ.
По грядамъ было видно, гдѣ ножки пробѣжали:
Была тамъ смята зелень, листы еще шуршали
И распрямлялись снова, стихая, какъ вода,
Что птичка, пролетая, задѣнетъ иногда.
Гдѣ шла же незнакомка, межъ грядами блуждая,
Теперь одна корзинка плетеная, пустая,
Вверхъ дномъ перевернувшись, повиснула съ сучка
И все еще качалась межъ листиковъ слегка.
Ничѣмъ не нарушалось вокругъ уединенье,
А графъ все былъ у дома, напрягши слухъ и зрѣнье.
Вдали стояли слуги въ молчаніи нѣмомъ.
Но вотъ раздался въ домѣ, и тихомъ, и пустомъ,
Сперва какой-то шорохъ, а вскорѣ крикъ веселый,
Точь-въ-точь какъ будто въ ульѣ, куда влетѣли пчелы:
Знать, гости воротились съ охоты и скорѣй
Прислуга стала завтракъ готовить для гостей.
Нестройный шумъ и говоръ покои оглашали,
Вездѣ носили блюда, тарелками стучали.
Въ охотничьихъ костюмахъ мужчины какъ вошли,
Такъ прямо ѣли, пили и разговоръ вели —
О ружьяхъ, о собакахъ, о зайцахъ межъ собою,
Всѣ стоя, или ходя нестройною толпою.
Судья и подкоморій сидѣли за столомъ,
Въ углу шептали дамы. Порядка же ни въ чемъ,
Не такъ, какъ за обѣдомъ иль ужиномъ, бывало, —
Въ старинномъ польскомъ домѣ то новой модой стало
При завтракахъ. Хоть это и допускалъ судья,
Но не любилъ, досаду внутри души тая.
За завтракомъ различно мужчинъ и дамъ кормили:
Тамъ съ кофеемъ подносы огромные носили,
Расписанные ярко; саксонскихъ чашекъ рядъ,
Дымясь, блисталъ фарфоромъ, и нѣжный ароматъ
Изъ жестяныхъ блестящихъ кофейниковъ курился;
Со сливками молочникъ при каждомъ находился.
Нѣтъ кофею какъ въ Польшѣ, такого въ свѣтѣ нѣтъ!
У насъ въ домахъ хорошихъ отъ стародавнихъ лѣтъ
Особая служанка есть для кофейной варки,
Извѣстная повсюду подъ именемъ «кавярки»;
Та кофе покупаетъ отборный съ кораблей^[11]
И тайны лучшей варки вполнѣ знакомы ей.
Какъ уголь, черенъ кофе, съ прозрачностью огинстой,
И густъ, какъ сотъ медовый, янтарный и душистый.
И сливки тоже важны, сомнѣнья въ этомъ нѣтъ, —
Ихъ не искать въ деревнѣ: кавярка, чуть разсвѣтъ,
Уже идетъ за ними, старательно снимая
Густѣйшую верхушку и тотчасъ разливая
Въ молочники для чашекъ заботливой рукой,
Чтобы застылъ на каждомъ особой пѣнки слой.
Старушки, вставши раньше, ужь утромъ кофе пили,
И въ завтракѣ напиткомъ другимъ ихъ угостили:
Раскипяченнымъ пивомъ со сливками, и тамъ
Творогъ истертый плавалъ, бѣлѣя по краямъ.
Мужчинъ изъ мясъ копченыхъ закуска ожидала:
Языкъ и гусь копченый, и ветчина, и сало,
Все лучшее, что было сготовлено въ дому,
И все на можжевельномъ прокопчено дыму.
Въ концѣ послѣднимъ блюдомъ говяжьи зразы дали…
Вотъ завтраки какіе въ дому судьи бывали!
Въ двухъ комнатахъ двѣ разныхъ компаніи сошлись:
Усѣлись пожилые за столикъ; начались
Межъ ними разговоры то о хозяйствѣ въ Польшѣ,
То объ указахъ царскихъ, что день строжайшихъ больше.
Панъ подкоморій слухи о будущей войнѣ
Сталъ обсуждать. Поодаль, немного въ сторонѣ,
Для панны войской въ карты его жена гадала,
Въ очкахъ изъ синихъ стеколъ; а юность разсуждала
Въ то время объ охотѣ, но разговоръ у ней
Сегодня шелъ, заѵѣтно, и тише, и ровнѣй.
Панъ регентъ и ассессоръ — не малые витіи
И знатоки охоты и травли записные —
Съ досадою и гнѣвомъ сидѣли въ сторонѣ,
Въ своихъ собакахъ оба увѣрены вполнѣ.
Въ тотъ мигъ, какъ Соколъ съ Куцымъ на-перебой, ревнивы,
Своей добычи разомъ въ концѣ крестьянской нивы,
На полосѣ не сжатой доcтигнули уже,
Внезапно доѣзжачихъ на полевой межѣ
Судья сдержалъ; конечно, полны въ душѣ досады,
Они повиновались, хоть рады иль не рады,
А псы одни вернулись: никто и не видалъ,
Попалъ ли звѣрь имъ въ зубы, иль въ поле убѣжалъ, —
Онъ Соколу всѣхъ прежде, иль Куцому попался,
Или обоимъ разомъ… Споръ не рѣшонъ остался.
Безмолвно старый войскій по комнатѣ бродилъ,
Разсѣянно смотрѣлъ онъ, ни съ кѣмъ не говорилъ;
Его не привлекали ни споры, ни охота,
И, видно, занимало его другое что-то.
Задумывался долго и, ставши въ сторонѣ,
Онъ кожаной хлопушкой билъ муху на стѣнѣ.
Тадеушъ съ Тедименой стояли той порою
У двери, на порогѣ, въ бесѣдѣ межъ собою.
Ихъ малый промежутокъ отъ прочихъ отдѣлялъ
И потому шептали. Тутъ юноша узналъ,
Что пани Телимена богата, и что съ тёткой
Въ роднѣ не состоялъ онъ и близкой и короткой,
По крови и рожденью, и что она съ судьей
И не въ родствѣ, пожалуй, хотя ее сестрой
И называетъ дядя, — семейство ихъ, бывало,
При всемъ несходствѣ въ лѣтахъ, сестрой и братомъ звало;
Что много лѣтъ въ столицѣ потомъ она жила
И что судьѣ довольно тамъ пользы принесла,
За что судья не мало питалъ къ ней уваженья
И далъ сестры прозванье ей въ знакъ расположенья,
Что онъ изъ дружбы только ей былъ какъ будто братъ.
Тадеушъ, слыша это, былъ почему-то радъ.
До многаго коснуться бесѣда ихъ успѣла,
Хотя одна минута, не больше, пролетѣла.
А въ комнатѣ направо панъ регентъ искушалъ
Ассессора и молвилъ: «Вѣдь я вчера сказалъ,
Что травля не удастся: и время не настало,
И хлѣбъ еще на корнѣ, а у крестьянъ не мало
Овса полосъ несжатыхъ, и графъ, должно-быть, самъ
Поэтому явиться не соизволилъ къ намъ.
Хотя его и звали. Онъ толкъ въ охотѣ знаетъ;
Всѣ тонкости отлично онъ въ травлѣ понимаетъ, —
Чуть-чуть что не съ пеленокъ онъ жилъ въ краяхъ чужихъ
И говоритъ, что только у варваровъ однихъ
Простительна охота, какъ здѣсь она ведется,
Гдѣ никакихъ уставовъ, ни правилъ не найдется,
Гдѣ ѣздятъ, не спросившись, среди чужихъ полей,
Безъ вѣдома владѣльца, не зная рубежей.
Весной у насъ охотникъ поры не ожидаетъ,
Лисицу бьютъ нерѣдко, когда она линяетъ,
Или зайчихъ, недавши имъ вывести зайчатъ.
Охотясь такъ нелѣпо, скорѣе не травятъ,
А мучаютъ. И вѣрно графъ вывелъ заключенье,
Что несравненно выше у русскихъ просвѣщенье:
Правительства указы тамъ есть на этотъ счетъ,
И если ихъ нарушатъ, виновныхъ кара ждетъ».
Тутъ пани Телимена, въ добавокъ къ этой рѣчи,
Батистовымъ платочкомъ обмахивая плечи,
Замѣтила: "О, съ графомъ согласна я вполнѣ, —
Россія мнѣ знакома. Никто не вѣрилъ мнѣ,
Когда объ русскомъ краѣ не разъ я говорила,
Какъ строги тамъ порядки, какъ все умно и мило…
Была я въ Петербургѣ — не разъ, не два была…
Вотъ городъ: сладко вспомнить, какъ я тогда жила!…
Вы были въ Петербургѣ? Ахъ, какъ тамъ превосходно!
На планъ его, быть-можетъ, вамъ посмотрѣть угодно?
Онъ у меня въ комодѣ… Столичный свѣтъ живетъ
Всегда на дачѣ лѣтомъ, когда весна придетъ,
Всѣ въ мирное затишье изъ города съѣзжаютъ.
Тамъ дачей сельскій домикъ въ деревнѣ называютъ.
И я жила на дачѣ тамъ надъ Невой рѣкой.
Ни близко, ни далеко былъ тихій домикъ мой.
Онъ былъ отстроенъ мило, въ изящномъ сельскомъ родѣ,
На холмикѣ песчаномъ… Планъ у меня въ комодѣ…
Но, какъ на грѣхъ, на дачѣ моимъ сосѣдомъ сталъ
Одинъ чиновникъ мелкій… Онъ у себя держалъ
Борзыхъ большую стаю… Вы свѣтъ сочтете адомъ,
Когда чиновникъ близко и псарня тутъ же рядомъ…
Въ свой садъ, бывало, съ книжкой я выйду вечеркомъ
Вздохнуть при лунномъ свѣтѣ вечернимъ холодкомъ.
Смотрю, а песъ противный меня ужь догоняетъ,
Какъ угорѣлый, скачетъ, хвостомъ своимъ виляетъ…
Я чувствовала въ сердцѣ, что ужь отъ тѣхъ собакъ
Навѣрно быть несчастью… Вотъ и случилось такъ:
Когда однажды утромъ я по саду ходила,
Проклятая собака при мнѣ же задавила
Любимую болонку. А что за пёсикъ былъ!
Мнѣ въ память ту собатку князь Сукинъ подарилъ…
А что за умный пёсикъ!… Какъ прыгалъ онъ, бывало!…
Въ комодѣ есть портретикъ, да лѣнь идти, — устала…
Я и сама отъ горя чуть-чуть не умерла, —
Я въ обморокъ упада, въ истерикѣ была…
Еще бы хуже, можетъ, тогда со мною было,
Да, къ счастію, съ визитомъ пріѣхалъ самъ Кирило
Гаврилычъ Козодушинъ въ мой загородный домъ, —
Придворный егермейстеръ. Узнавши обо всемъ,
Чиновника въ минуту потребовалъ онъ строго.
Тотъ, блѣдный, весь дрожащій, сталъ робко у порога.
«Какъ смѣешь, — гость мой крикнулъ, отъ гнѣва самъ не свой, —
Ты на оленью самку охотиться весной
Подъ самымъ царскимъ носомъ?» — Чиновникъ растерялся:
Божился, что охотой пока не занимался,
И робко, заикаясь, смиренно онъ донёсъ,
Что жертвой злой собаки былъ не олень, а пёсъ.
«Какъ? — закричалъ Кирило, — какъ? Вздумалось уроду,
Что можетъ знать онъ лучше звѣриную породу,
Чѣмъ царскій егермейстеръ?… Пускай разсудитъ насъ
Скорѣй полицеймейстеръ… Позвать его сейчасъ!»
Пришолъ полицеймейстеръ, и говоритъ Кирило:
«Вотъ, посмотри, собака оленя задавила.
Олень вѣдь это? Онъ же плететъ, что кто — пёсъ!
Кто лучше знаетъ травлю? — Отвѣть-же на вопросъ».
Полицеймейстеръ службу зналъ твердо, безъ сомнѣнья,
И, изумясь на странность чиновничьяго мнѣнья,
Чиновнику по-братски онъ далъ совѣтъ благой —
«Скорѣй въ винѣ сознаться и грѣхъ загладить свой.
Смягчившись, Козодушинъ сказалъ, что онъ доложитъ
Объ этомъ государю, а приговоръ, быть-можетъ,
Онъ облегчитъ немного… Забрали пса въ кварталъ,
Чиновикъ же на мѣсяцъ затѣмъ въ тюрьму попалъ.
Весь вечеръ эта сценка насъ очень забавляла,
А на другое утро я вотъ что услыхала:
Въ судѣ возникло дѣло о пёсикѣ моёмъ…
Самъ государь смѣялся, узнала я потомъ».
Всѣ разсмѣялись. Квестаръ игралъ въ марьяжъ съ судьею:
Судья козырной картой, высоко поднятою,
Въ тотъ мигъ грозилъ партнеру; монахъ въ тревогѣ ждалъ,
Судья же лишь начало разсказа услыхалъ, —
Такъ былъ имъ живо занятъ, что, не промолвивъ слова,
Съ приподнятою картой, что бить была готова,
Вплоть до конца разсказа монаха онъ томилъ
И трефовую даму тогда лишь положилъ,
Промолвивши со смѣхомъ: «Пусть для кого угодно
У москалей и нѣмцевъ все будетъ превосходно,
Пускай всѣ ихъ порядки прекрасными слывутъ, —
Пускай, судясь о самкахъ, полицію зовутъ
Арестовать собаку, что въ лѣсъ чужой ворвется,
Въ Литвѣ же, слава Богу, по старинѣ ведется.
Для васъ и для сосѣдей звѣрей довольно тутъ,
У насъ объ этомъ тяжбу во вѣкъ не заведутъ;
Не мало и посѣвовъ, благою волей неба, —
Не вытопчутъ собаки всего овса и хлѣба…
Лишь полосы крестьянской не трогай ни одной».
Тутъ экономъ воскликнулъ изъ комнаты другой:
«И справедливо: дорогъ намъ звѣрь такой, мосьпане!
Всегда бываютъ рады лукавые крестьяне,
Когда на ихъ полоску собака попадетъ:
Та стопчетъ пять колосьевъ, а панъ имъ отдаетъ
Копну въ вознагражденье, придастъ и денегъ даже,
И то еще не квиты съ крестьянами. Когда же…»
Но тутъ не слышно стало, что дальше экономъ
Судьѣ развить старался: со всѣхъ сторонъ кругомъ
Посыпались на встрѣчу и смѣхъ, и разговоры,
Разсказы, анекдоты, а наконецъ и споры…
Тадеушъ съ Телименой, забытые вполнѣ,
Бесѣду межъ собою вели наединѣ.
Уже съ довольствомъ пани побѣду примѣчала, —
Тадеушъ комплиментовъ ей насказалъ не мало.
Слова ея звучали все тише и слабѣй…
Тадеушъ, притворившись, что онъ ея рѣчей
Сквозь шумъ не могъ разслышать, такъ близко наклониіся,
Что чувствовалъ, какъ пламень со щекъ ея струился.
Дыханье затаивши, онъ вздохъ ея вливалъ
И въ каждомъ бѣгломъ взорѣ душою утопалъ.
Но тутъ межъ ихъ губами вдругъ пролетѣла мушка,
А вслѣдъ за ней мелькнула и войскаго хлопушка.
Мухъ на Литвѣ — обилье; но есть особый родъ:
У насъ ихъ называетъ «шляхтянками» народъ.
И цвѣтомъ, и по виду онѣ — какъ и простыя,
Но несравненно толще ихъ животы большіе.
Онѣ жужжатъ несносно въ круженіи своемъ
И паутину въ силахъ перешибить крыломъ.
Попавши въ сѣть, иная дня три жужжитъ и бьется, —
Въ ней съ паукомъ на драку довольно силъ найдется.
Панъ войскій зналъ все это и даже говорилъ,
Что отъ такихъ шляхтянокъ весь родъ мушиный былъ,
И что въ мушиномъ царствѣ онѣ — какъ въ роѣ матки,
И съ ними насѣкомыхъ исчезнутъ всѣ остатки.
Его разсказамъ, правда, ни ксендзъ, ни экономъ
Не вѣрили нисколько, составивши притомъ
О родѣ мухъ другое, несходственное, мнѣнье.
Но не бросалъ и войскій свое обыкновенье:
Такую муху всюду онъ неотступно гналъ.
Вдругъ надъ ухомъ шляхтянку теперь онъ услыхалъ:
Махнулъ два раза войскій, но не попалъ немножко,
А въ третій разъ махнувши, чуть не разбилъ окошко.
Тутъ муха, одурѣвши, металась взадъ-впередъ,
Но, увидавъ, что двое обороняли входъ,
Межъ лицами ихъ быстро, отчаянно, скользнула.
Но войскаго хлопушка и.тутъ за ней махнула,
А головы, при страшной внезапности такой,
Какъ половины дуба, сраженнаго грозой,
Отпрянувши, такъ сильно о косяки хватились,
Что на обѣихъ шишки должно-быть появились.
Никто не видѣлъ это, по счастью: до сихъ поръ
Хотя живой и громкій, но ровный разговоръ
Невыразимымъ гвалтомъ покрылся той порою.
Такъ на охотѣ часто бываетъ за лисою:
Гдѣ изрѣдка стрѣляли и гдѣ; борзой визжалъ,
Вдругъ доѣзжачій вепря нежданно увидалъ,
Далъ знакъ… и псы и люди — все съ шумомъ встрепенулось,
И эхо дикимъ громомъ въ глухомъ лѣсу проснулось…
Такъ часто съ .разговоромъ: тихонько онъ течетъ,
Покамѣстъ, какъ на вепря, на что-нибудь найдетъ.
Здѣсь вепремъ разговора былъ старый споръ, конечно,
Что регентъ и ассессоръ о псахъ имѣли вѣчно.
Хоть спорили не долго, но и въ минутный срокъ
Тамъ бурно устремился горячихъ словъ потокъ,
Что три извѣстныхъ части ужь вычерпали въ спорѣ:
Обиду, злобу, вызовъ, и шло ужь къ дракѣ вскорѣ…
Всѣ бросились бъ нимъ мигомъ изъ комнаты другой:
Толпа, стѣснившись въ двери и хлынувши волной,
Шептавшуюся пару съ порога отогнала,
Что въ дверіи, будто Янусъ, двулицый богъ, стояла.
Тадеушъ съ Телименой волосъ еще своихъ
Оправить не успѣли, какъ споръ уже затихъ.
Гремѣлъ всеобщій хохотъ вокругъ во всѣхъ покояхъ.
Противниковъ разнявши, монахъ смирилъ обоихъ, —
Онъ былъ хотя не молодъ, но крѣпокъ и плечистъ.
Въ тотъ мигъ, когда сходились ассессоръ и юристъ,
Какъ будто бы фехтуя съ угрозой кулаками,
За шиворотъ схватилъ ихъ онъ мощными руками,
Ихъ дважды сильно стукнулъ, сшибая лобъ со лбомъ,
Какъ яица на Пасхѣ, Свѣтло-Христовымъ днемъ,
И, такъ разнявъ обоихъ, движеньемъ энергичнымъ
Отбросилъ другъ отъ друга ихъ по угламъ различнымъ.
Съ простертыми руками минуту онъ стоялъ
И громко «рах vobiscum» (миръ съ вами) провѣщалъ.
Смѣхъ у сторонъ обѣихъ невольно вырывался.
Межъ тѣмъ никто затронуть монаха не рѣшался:
И санъ его духовный большой почетъ имѣлъ,
Да съ нимъ затѣять ссору никто бы и не смѣлъ,
Увидя этотъ опытъ руки его могучей,
Притомъ же поступилъ онъ, какъ требовалъ и случай:
Въ борьбѣ онъ, очевидно, тріумфа не искалъ, —
Противниковъ разнявши, ни слова не сказалъ,
Лишь капюшонъ поправилъ и, руки за спиною
Сложивъ, спокойно вышелъ изъ комнаты.
Съ судьею
Панъ подкоморій, мѣсто занявъ межъ двухъ сторонъ,
Стояли тутъ. Павъ войскій, какъ будто пробужденъ
Отъ думъ своихъ глубокихъ, вдругъ вышелъ предъ гостями,
Окинулъ все собранье пылавшими глазами
И, будто ксендзъ кропиломъ, хлопушкою своей,
Смиряя шумъ и говоръ, махалъ он на гостей
И, наконецъ, поднявши ее среди молчанья,
Какъ посохъ маршалковскій, онъ требовалъ вниманья.
"Послушайте, — кричалъ онъ, — уймитесь, господа!
Вы, что во всемъ повѣтѣ считалися всегда
Какъ первые въ охотѣ, подумайте-ка строго,
Какъ ваша распря можетъ вреда надѣлать много!
Вѣдь молодежь, отчизны надежда и краса,
Которой долгъ — прославить литовскіе лѣса,
Которая къ охотѣ, увы, и такъ ужь стынетъ,
Ее совсѣмъ, пожалуй, съ презрѣніемъ покинетъ,
Увидя, что находятъ однѣ лишь распри въ ней
Тѣ, кто служить бы долженъ примѣромъ для людей.
Повѣрьте старику вы, я видывалъ не мило,
Не разъ я полюбовно судилъ и самъ, бывало,
Охотниковъ старинныхъ, да не такихъ, какъ вы.
Кого сравнить съ Рейтаномъ среди лѣсовъ Литвы?
И гдѣ Бялопетровичъ себѣ нашелъ бы равныхъ
Въ искусствѣ полеванья, въ своихъ облавахъ славныхъ?
Съ кѣмъ шляхтича Жеготу теперь сравнить могу?
Изъ пистолета зайца онъ билъ на всемъ бѣгу…
А Тераевичъ? — Тоже охотникъ былъ великій.
Я зналъ его; на вепря ходилъ онъ только съ пикой.
Будревичъ же съ медвѣдемъ въ борьбу ходилъ не разъ…
Вотъ что за люди были встарь на Литвѣ у насъ!
Когда-жь, бывало, споры межъ ними возникали,
Тогда залогъ вносили и судей избирали.
Сто десятинъ Огинскій подъ лѣсомъ потерялъ,
Поставивъ ихъ за волка; деревню проигралъ,
За барсука проспоривъ, однажды Неселовскій.
И вы, паны, возьмите себѣ примѣръ отцовскій:
Избравъ судей, поставьте хоть небольшой закладъ.
Слова же — это вѣтеръ и безъ конца родятъ
Одну лишь брань, да ссоры… Занятіе пустое —
Языкъ трепать о зайцѣ… А, право, лучше вдвое,
Когда вы, поручивши посредникамъ вашъ споръ,
Принять благоволите третейскій приговоръ.
Судью просить я буду, чтобъ, въ благосклонной волѣ,
Позволилъ онъ охоту хоть на пшеничномъ полѣ…
Онъ снизойдетъ на просьбы смиренныя мои —
Такъ молвивши, пожалъ онъ колѣно у судьи.
— "Коня, — воскликнулъ регентъ, — коня и вмѣстѣ сбрую
Я ставлю! Обязуюсь, притомъ, что презентую
Судьѣ въ вознагражденье вотъ этотъ перстень мой…,
— «А я, — сказалъ ассессоръ, — ошейникъ золотой
Въ оправѣ черепашьей, съ отдѣлкою отмѣнной,
И шелковую смычку работы драгоцѣнной,
Еще дороже камня, что свѣтится изъ ней;
Ихъ приберечь хотѣлъ я въ наслѣдство для дѣтей,
Когда-бъ женился. Вещи иной выиграны были
У князя Доминика^[12], когда мы съ нимъ травили.
И маршалокъ Сангушко, и Мененъ генералъ^[13]
Тутъ были вмѣстѣ съ нами: я всѣхъ ихъ вызывалъ,
И тамъ — въ охотѣ, право, невиданная штука —
Шесть зайцевъ затравила моя борзая сука!…
Охота на Купицкомъ лугу у насъ была.
Князь Радзивилъ тутъ спрыгнулъ, не вытерпѣвъ, съ сѣдла,
Мою борзую обнялъ — ей „Коршунъ“ имя было —
И троекратно съ жаромъ поцѣловалъ ей рыло,
Потомъ, ей трижды спину погладивши рукой,
Сказалъ: „зовись отнынѣ Куницкою княжной“.
Такъ точно званьемъ князя вождей вознаграждаетъ
Наполеонъ — по мѣсту, гдѣ славный бой бываетъ».
Устала Телимена отъ этихъ всѣхъ рѣчей,
И погулять на волѣ пришла охота ей.
Съ гвоздя корзинку снявши, гостямъ она сказала:
«Паны, я за грибами; мнѣ дома жарко стало;
Кому со мной угодно?» Тутъ шею обвила
Кашмировою шалью пунцовой и взяла
Она подъ ручку Розу, другою же рукою
Поддерживала платье. Поспѣшною стопою
Тадеушъ за грибами пошелъ во-слѣдъ за ней.
Былъ и судья доволенъ прогулкою гостей,
Кончавшей эти споры съ криклявыми рѣчами,
И закричалъ: «Панове, ступайте за грибами!
Кто изъ лѣсу вернется съ отмѣннѣйшимъ грибомъ,
Съ прекраснѣйшею дамой тотъ сядетъ за столомъ,
Самъ выбравъ; если-жь дама найдетъ, то за обѣдомъ
По выбору садится съ пріятнѣйшимъ сосѣдомъ».

«Русская Мысль», № 3, 1881

Книга III.

СЕРДЕЧНЫЯ ДѢЛА.

Вторженіе графа въ садъ. — Таинственная нимфа пасетъ гусей. — Сбираніе грибовъ, подобное прогулкѣ елисейскихъ тѣней. — Породы грибовъ, — Телимена въ храмѣ размышленій. — Совѣщанія по поводу женитьбы Тадеуша. — Графъ пейзажистъ. — Художественныя воззрѣнія Тадеуша на деревья и облака. — Мысли графа объ искусствѣ. — Звонъ. — Записка. — Медвѣдь, мосьпане!

Графъ тихо возвращался, слегка пустивъ коня
И взоры къ огороду задумчиво клоня.
Вдругъ показалось графу, что снова изъ оконца
Таинственное платье мелькнуло въ свѣтѣ солнца,
И что-то живо сверху порхнувши въ мигъ одинъ
И садъ перелетѣвши, изъ зелени куртинъ,
Уже вдали свѣтилось межъ грядокъ съ огурцами,
Какъ солнца лучъ веселый, что между облаками,
Надъ нивами прорвавшись, порой вдали блеснетъ,
Павъ на кремень дорожный, иль въ струйку чистыхъ водъ.
Пославъ домой прислугу, тутъ графъ одинъ остался;
Онъ тихо къ огороду, сойдя съ коня, прокрался;
Достигнувъ до забора, нашелъ калитку въ немъ
И, будто волкъ въ овчарню, шмыгнулъ въ нее тайкомъ,
Но вдругъ сухой крыжовникъ задѣлъ неосторожно.
Садовница взглянула вокругъ себя тревожно,
Но шелеста причину развѣдать не могла
И въ сторону другую межъ грядками пошла.
А подъ щавелемъ конскимъ и между лопухами
Графъ ползъ на четверенькахъ, подъ темными кустами
Таясь какъ будто жаба, все ближе подползалъ
И странную картину, привставши, увидалъ:
Въ той части сада вишни раскинулись игриво,
А посреди ихъ вмѣстѣ росли всѣ роды жнива:
Ячмень и кукуруза, и просо и пшено,
Бобы, горохъ мѣшались съ цвѣтами заодно,
Для разныхъ птицъ домашнихъ служа приспособленьемъ.
То было самымъ новымъ тогда изобрѣтеньемъ;
Въ немъ Ендыковичовна, дворецкая, нашла.
Себѣ почетъ и славу и имъ произвела
Эпоху въ домоводствѣ; въ тѣ дни же новость эту,
Что нынѣ всѣмъ извѣстна, знавали по секрету
Немногіе, покамѣстъ одинъ мѣсяцесловъ
Не выдалъ новый способъ сберечь отъ ястребовъ
Домашнихъ птицъ, а вмѣстѣ и оныхъ прокормленье.
То именно и было ея изобрѣтенье.
И вотъ такимъ манеромъ, когда пѣтухъ, порой,
Уставясь неподвижно, -какъ будто часовой,
И повернувъ головку съ пунцовымъ гребнемъ бокомъ,
Чтобъ въ небеса удобнѣй глядѣть пытливымъ окомъ, —
Лишь ястреба увидитъ на небесахъ полетъ
И крикнетъ, --мигомъ куры бѣгутъ на огородъ;
Павлинъ и гуси даже туда бѣгутъ укрыться
И голубь, не успѣвшій подъ крышей схорониться.
Теперь не видно было ни одного врага,
Лишь солнышко палило и пашни и дуга,
Въ тѣни колосьевъ пташки отъ зноя пріютились,
Тѣ въ муравѣ лежали, а тѣ въ песочкѣ рылись.
Среди головокъ птичьихъ и головы дѣтей
Открытыя торчали, ихъ кудри льва бѣлѣй;
До плечъ открыты шеи, а дѣвушка межъ ними
Головкой возвышалась съ кудрями золотыми.
Сидѣлъ павлинъ за нею и радужнымъ пучкомъ
Какъ зонтъ раскинулъ перья въ убранствѣ дорогомъ.
Дѣтей головки, словно на образной эмали,
На фонѣ этихъ перьевъ бѣлѣли и сверкали.
Вкругъ нихъ павлиньи блестки изъ темной синевы
Вѣнцомъ сіяли звѣзднымъ надъ зеленью травы;
Гдѣ стебли кукурузы, кивая, золотились,
Вьюны сквозною сѣтью вокругъ стволовъ обвились;
Макъ пышно красовался въ листахъ проскурняковъ,
И все сливалось нѣжно въ гармонію цвѣтовъ,
Сребристо-золотою рѣшетчатою тканью,
Чуть-чуть по волѣ вѣтра отдавшись колыханью.
Надъ чащей разноцвѣтной колосьевъ и стеблей
Стрекозъ летали тучи, рѣзвясь толпой своей.
Какъ паутина тонки ихъ крылья четверныя,
На свѣтъ, какъ будто слюда, прозрачныя, сквозныя.
Когда онѣ повиснутъ порою въ вышинѣ,
Хоть и звенятъ, но мнится, недвижимы онѣ.
Въ рукѣ у незнакомки вертѣлось опахало,
Что страусовыхъ перьевъ пучокъ напоминало;
Она съ головокъ дѣтскихъ имъ дождикъ золотой
Стрекозокъ отгоняла. Въ рукѣ ея другой
Подобно рогу что-то свѣтящееся было
И, кажется, оттуда ребятъ она кормила;
Рогъ Амальтеи будто сверкалъ въ рукахъ у ней,
Его и подносила она къ губамъ дѣтей.
Оглядывалась часто она при этомъ дѣлѣ
Въ ту сторону, гдѣ вѣтви слегка прошелестѣли,
Не зная, что лазутчикъ съ противной стороны
Проползъ ужомъ подъ кровомъ зеленой гущины.
Тутъ графъ внезапно вышелъ. Взглянула — онъ ужь близко,
Черезъ четыре грядки, и кланялся ей низко.
Головку отвернувши, смущенія полна,
Какъ спугнутая птичка, рванулася она;
Въ полетѣ быстромъ ножки уже мелькнуть хотѣли,
Но въ ту-жь минуту дѣти въ испугѣ заревѣли,
Увидя незнакомца. Такъ неужели ей
Бѣжать одной, оставивъ напуганныхъ дѣтей?
Подумала секунду, отъ бѣгства удержалась
И словно противъ воли и нехотя осталась,
Какъ робкій духъ, что вызванъ заклятьемъ колдуна.
Упрямѣйшаго плаксу взявъ на руки, она,
И сѣвши съ нимъ на землю, ласкать и гладить стала,
А вмѣстѣ и другаго, лаская, утѣшала,
Пока совсѣмъ утихли, ручонками обнявъ
Ей ноги и въ колѣни головками припавъ,
Какъ будто бы цыплята подъ крылышко насѣдки.
Она же имъ твердила: «Не плачьте! Полно, дѣтки!
Вы лана испугались… Вѣдь онъ не дѣдъ лихой!
Онъ въ гости къ намъ… Смотрите, хорошій онъ какой!»
Взглянула: передъ нею графъ улыбался мило, —
Та похвала, замѣтно, душѣ его польстила.
Тутъ глазки опустивши конфузливо, она
Вся вспыхнула какъ роза, смущенія полна.
А графъ и въ самомъ дѣлѣ былъ статнымъ и прекраснымъ,
Съ лицомъ овальнымъ, блѣднымъ, но юношески яснымъ,
Съ глазами голубыми, а кудри, по плечамъ
Спадая, золотилися изъ нихъ и здѣсь и тамъ,
Какъ отъ вѣнка обрывки, клочки травы торчали
И стебельки, что съ грядокъ сейчасъ къ нему пристали.
— «О, кто ты? — онъ воскликнулъ, — ты духъ, иль божество?
Видѣнье, или нимфа? Земное-ль существо?
Отвѣть, своей ли волей ты къ намъ въ юдоль попала?
Иль чара чуждой власти въ ней дѣву приковала?
Ахъ, вѣрно, обожатель, отвергнутый тобой,
Иль опекунъ могучій тебя въ неволѣ злой
Здѣсь кроетъ въ паркѣ замка, къ тебѣ пылая знойно
И ревностью, и страстью!… О, ты, клянусь, достойна,
Чтобъ дивныя баллады сложили въ честь твою,
Чтобъ рыцари сражались изъ-за тебя въ бою!
Прекрасная! открой мнѣ свой жребій безызвѣстный…
Я — твой освободитель! Склони свой взоръ прелестный —
И кровь твой вѣрный рыцарь готовъ пролить въ бояхъ!»…
Графъ поднялъ руки къ небу.
Съ румянцемъ на щекахъ,
Она внимала, были тѣ рѣчи ей пріятны,
Хоть вычурныя фразы и не совсѣмъ понятны,
Такъ точно какъ ребенокъ любуется порой
Игрушкою красивой, блестящей мишурой,
Ихъ цѣнности не зная- и, наконецъ, спросила:
--«Откуда панъ пріѣхалъ и что угодно было
Ему искать на грядкахъ?» Сконфуженъ и смущенъ,
Графъ помолчалъ и молвилъ, перемѣняя тонъ:
--«Прошу прощенья, пани, я долженъ извиниться,
Что васъ обезпокоилъ: пришлось мнѣ торопиться,
Чтобы поспѣть на завтракъ скорѣе въ этотъ домъ…
А чтобъ дорогой дальней не объѣзжать кругомъ,
Чрезъ огородъ пошелъ я, — здѣсь ближе путь немножко»…
--«Да, — дѣвушка сказала, — вотъ здѣсь въ травѣ дорожка,
А только грядки пану къ чему же бы топтать?»
--«Налѣво, иль направо?» — графъ продолжалъ пытать.
Тутъ голубыя очи поднявши съ удивленьемъ,
Ему въ лицо взглянула она съ недоумѣньемъ:
Домъ былъ какъ на ладони, за тысячу шаговъ,
А графъ искалъ дороги… Онъ сдѣлать былъ готовъ,
Чтобъ разговоръ продолжить, вопросъ любаго рода:
--«Здѣсь, вѣрно, панна близко живетъ отъ огорода?
Или въ деревнѣ? Вѣрно, пріѣхала сюда
На дняхъ? Не видѣлъ панны я прежде никогда»…
Тутъ потрясла головкой она взамѣнъ отвѣта:
--«Не тамъ жилище панны, — вонъ, гдѣ окошко это».
Графъ думалъ же при этомъ: хоть можетъ-быть она
Не героиня пѣсенъ, но очень недурна;
Что мысль иль духъ великій скрываются порою
Въ глуши, какъ будто розы подъ чащею лѣсною,
И что довольно только ихъ вынести на свѣтъ,
Чтобы плѣнилъ всѣ взоры ихъ блещущій разцвѣтъ.
Тутъ на рукахъ съ ребенкомъ, котораго держала,
Другаго взявъ за ручку, она въ молчаньи встала,
А прочіе за нею, какъ стая гусенятъ
Вслѣдъ за своею маткой, отправились чрезъ садъ.
Она же обернулась и вдругъ проговорила:
— «Панъ распугалъ всѣхъ птичекъ, — ему бы надо было
Загнать ихъ»… Съ изумленьемъ смотрѣлъ онъ вслѣдъ за ней,
Пока она исчезла за зеленью вѣтвей,
И лишь на мигъ сквозь листьевъ зеленые узоры
Казалося, свѣтились какъ будто чьи-то взоры.
Графъ долго въ огородѣ уже одинъ стоялъ.
Онъ медленно и тихо душою остывалъ,
Такъ точно, какъ съ закатомъ земля, темнѣя, стынетъ,
Когда ее послѣдній лучъ солнышка покинетъ.
Въ раздумьи непріятномъ душою погруженъ,
Съ невольною досадой теперь очнулся онъ.
Онъ былъ разочарованъ, — надѣялся такъ много
Найти, но былъ судьбою теперь наказанъ строго:
Когда къ пастушкѣ этой въ травѣ онъ ползъ ничкомъ,
Его душа пылала, стучало сердце въ немъ;
Онъ видѣлъ въ милой нимфѣ вѣнецъ очарованья,
Убралъ ее лучами волшебнаго сіянья
И все разбилось прахомъ!… Положимъ, недурна,
Но какъ неграціозна и грубо сложена!
А щечекъ эта пухлость? А эта яркость цвѣта? —
Крестьянскаго довольства, невѣжества примѣта…
Знакъ, что и мысли дремлютъ, и сердце спитъ у ней…
А какъ мѣщанствомъ пахнетъ отъ словъ и отъ рѣчей!
--«А я очаровался! — воскликнулъ онъ. — Обидно!
Таинственная нимфа гусей пасетъ, какъ видно»…
Съ ея исчезновеньемъ пропало все какъ сонъ.
И золото, и чары, и блескъ со всѣхъ сторонъ, —
Увы, все это было соломою простою!
Тутъ разглядѣлъ онъ только съ печальною душою,
Что страусовыхъ перьевъ пучокъ теперь, увы,
Простою оказался метелкой изъ травы:
А рогъ златой, что, ярко при солнышкѣ сіяя,
Мелькалъ въ рукахъ у нимфы, — была морковь простая!
Ее-то подносила она къ губамъ дѣтей…
Всѣ чудеса и чары знать были здѣсь по ней…
Такъ нѣжный одуванчикъ увидя предъ собою,
Что пышно шелковистой раскинулся красою,
Дитя, его срывая, нечаянно дохнетъ —
И пухомъ все убранство мгновенно опадетъ,
Въ рукѣ-жь неосторожной и слишкомъ торопливой —
Одинъ лишь сѣрый стебель, простой и некрасивый.
Графъ, нахлобучивъ шляпу, поворотилъ назадъ,
Но сократилъ дорогу, спѣша покинуть садъ.
Топча безъ сожалѣнья цвѣты, кусты и грядки,
Черезъ заборъ, немедля, онъ прыгнулъ безъ оглядки,
Но вспомнилъ, что про завтракъ пастушкѣ онъ сказалъ.
О встрѣчѣ въ огородѣ весь домъ, быть-можетъ, зналъ;
Встрѣчать, быть-можетъ, вышли, и что же бы сказали,
Когда о бѣгствѣ графа внезапно бы узнали?
Вернуться надо было. Плутая межъ плетней,
По тысячамъ извилинъ, въ кустахъ, среди вѣтвей,
Онъ радъ былъ, очень долго блуждая по-пустому,
Что, наконецъ, добился прямой дороги къ дому.
Онъ шелъ, отворотившись отъ сада, будто воръ,
Что на амбаръ случайно боится кинуть взоръ,
Гдѣ онъ ужь былъ недавно, иль побывать сбирался,
Хотя никто за графомъ слѣдить и не старался.
Такъ шелъ онъ, отвернувшись направо головой.
Тутъ былъ лѣсокъ, заросшій кустами и травой.
Вдали, межъ пней березокъ, подъ кровомъ вешней сѣни,
Какъ будто бы танцуя, таинственныя тѣни,
Какъ духи въ лунномъ свѣтѣ, мелькали межъ кустовъ,
Закутаны — кто въ черный распущенный покровъ,
Кто — въ бѣлую одежду, что будто снѣгъ сіяла.
Порою чья-то шляпа чернѣла и мелькала
Широкими полями; какъ облако, вдали
Вилося покрывало, спускаясь до земли,
И, словно хвостъ кометы, тотъ призракъ тихо вился.
Кто, опустивши очи, недвижно наклонился;
Кто, будто бы отдавшись какимъ-то чуднымъ снамъ,
Блуждалъ, челомъ поникшій; по разнымъ сторонамъ
Тѣ призраки поклоны какіе-то свершали,
При встрѣчѣ же другъ съ другомъ безмолвье сохраняли,
Въ невѣдомыя думы вполнѣ погружены,
Какъ тѣни елисейской таинственной страны,
Которыя не знаютъ ни горя, ни страданья,
Но сумрачно блуждаютъ средь вѣчнаго молчанья.
Кто-жь отгадалъ бы въ сонмѣ блуждающихъ тѣней
Уже знакомыхъ нашихъ — въ дому судьи гостей?
Окончивъ шумный завтракъ, они теперь свершали
Обрядъ высокочтимый — въ лѣсу грибы сбирали.
Какъ люди, что умѣютъ практическимъ умомъ
И рѣчи, и поступки соразмѣрять во всемъ
Со временемъ и мѣстомъ, — собравшись за грибами,
Они теперь накрылись холщевыми плащами,
Набросивъ для защиты ихъ сверху кунтушей,
Соломенныя шляпы отъ солнечныхъ лучей
Надѣли для прогулки; въ костюмахъ же подобныхъ
Теперь похожи были на призраковъ загробныхъ.
Одѣта точно такъ же вся молодежь была,
Быть-можетъ исключая ничтожнаго числа
Одѣтыхъ по-французски, да кромѣ Телимены.
Графъ объяснить, конечно, загадочной той сцены
Не могъ- обыкновенья онъ сельскаго не зналъ
И, полный удивленья, въ глубь лѣса побѣжалъ.
Грибовъ обилье было. Сбирали и ребята
Опенки, въ старыхъ пѣсняхъ столь славныя когда-то.
Они — эмблема дѣвства: ихъ черви никогда
Не точатъ, а букашекъ не видно и слѣда.
Дѣвицы по уставу боровики сбирали;
Полковниками въ пѣснѣ ихъ изстари назвали^[14].
Но всѣхъ дороже рыжикъ: хоть ростомъ онъ скромнѣй
И въ пѣсняхъ меньше славенъ, за то изъ всѣхъ вкуснѣй,
Соленый или свѣжій, всегда, зимой и лѣтомъ.
А войскій мухомори одни сбиралъ при этомъ.
Есть межъ грибами много негодныхъ и плохихъ,
Что вредны иль безвкусны, — не собираютъ ихъ;
Но тѣ за это служатъ лѣсамъ для украшенья,
Для оводовъ жилищемъ, звѣрямъ для прокормленья.
Мѣстами сыроѣжки изъ зелени блестятъ,
Какъ чарокъ бѣлыхъ, желтыхъ и красныхъ цѣлый рядъ,
Округлыми краями красуясь надъ травою,
Точь въ точь какъ будто рюмки со влагою цвѣтною.
Масленокъ, словно кубокъ, что кверху дномъ упалъ;
Тамъ лейка, точно полный шампанскаго бокалъ;
Тутъ — круглая бѣлянка молочной бѣлизною,
Какъ чашка изъ фарфора, сверкаетъ надъ травою;
Тамъ — черная пархавка, наполнена она,
Какъ перечница, пылью. Другихъ же имена
Волкамъ да зайцамъ развѣ извѣстны, и едва ли
Ихъ перечесть, а люди именъ имъ не давали.
Подобный грибъ не нуженъ, конечно, никому;
А если это ошибкой наклонится къ нему,
То въ эту же минуту, невольно полонъ гнѣва,
Пихнетъ его ногою направо иль налѣво.
Какъ видно, Телимена и лучшихъ не брала.
Разсѣянно, скучая, она по лѣсу шла,
Поднявъ чело. Панъ регентъ, разсерженный не мало,
Сказалъ, что на деревьяхъ она грибовъ искала;
Но злѣе далъ ассессоръ сравненье самки ей,
Что ищетъ въ околодкѣ пріюта для дѣтей.
Но Телимена, видно, искала въ тѣ мгновенья,
Отъ общества отставши, въ тиши уединенья.
Въ высокому пригорку она тихонько шла,
Туда, гдѣ гуще зелень древесная была.
Съ вершины изъ-подъ камня тамъ ручеекъ струился,
Ища какъ будто тѣни, съ журчаніемъ змѣился
И прятался подъ кровомъ зеленой гущины,
Гдѣ разрастались травы, водой напоены.
Тамъ онъ, проказникъ рѣзвый, спеленутый травою,
На мшистомъ мягкомъ ложѣ, безшумною волною,
Шепталъ чуть слышно уху, въ травѣ едва блестя,
Какъ будто въ колыбели безпечное дитя,
Когда завѣситъ пологъ родимая съ любовью
И маковыя листья насыплетъ съ изголовью.
Здѣсь Телимена много досуговъ провела
И храмомъ размышленій то мѣсто назвала.
Здѣсь Телимена стала, и складки красной шали,
Какъ яркій макъ алѣя, съ плеча ея упали.
Тихонько опускалась на мягкій мохъ она,
Точь-въ-точь какъ будто въ воду, что слишкомъ холодна,
Сперва однимъ колѣномъ, потомъ другимъ, не смѣло,
И, наконецъ, отдавшись въ объятья мха всецѣло,
Она, раскинувъ члены усталые, легда
И голову ладонью, склонившись, подперла,
Найдя въ тѣни прохладной спокойствіе и нѣгу.
Листы французской книжки предъ ней, подобно свѣту,
Сверкнули, а надъ ними вились съ ея кудрей
И розовыя ленты, и кольца черныхъ змѣй.
На ярко-алой шали, на травкѣ изумрудной
Изъ длинныхъ складокъ платья красой сіяли чудной
Ея лицо, и руки, и снѣговой чулокъ;
Тамъ рисовались кудри, здѣсь — черный башмачокъ.
Такъ въ позѣ граціозной на мху зеленомъ лежа,
На бабочку цвѣтную она была похожа,
Когда сидитъ летунья на кленовомъ листкѣ.
Но, ахъ, вся эта прелесть отъ взоровъ вдалекѣ
Безплодно пропадала, какъ будто бы въ пустынѣ, —
Погоня за грибами всѣхъ поглотила нынѣ.
Одинъ Тадеушъ только слѣдилъ за ней тайкомъ;
Идти не смѣя прямо, онъ обходилъ кругомъ,
Какъ будто бы охотникъ за стрепетомъ порою
Слѣдитъ, скрываясь тайно подъ чащею лѣсною,
Или, когда овсянку преслѣдуя въ лугахъ,
Ружье за конской гривой онъ прячетъ второпяхъ,
Или межою ѣдетъ, таясь насколько можно
И съ птицамъ приближаясь украдкой, осторожно.
Такъ и Тадеушъ крался.
Но тутъ ему судья
Дорогу перерѣзалъ, отправясь до ручья.
Бѣлѣя, развивался холщевый плащъ у дяди
И заткнутый за поясъ платокъ огромный сзади.
Соломенная шляпа, точь-въ-точь лопухъ большой,
То на бокъ надвигаясь, то на спину порой,
По вѣтру колыхалась широкими полями.
Судья съ огромной тростьюг шелъ быстрыми шагами.
Тутъ, наклонясь и руки омывъ въ струѣ ручья,
Въ ногахъ у Телимены на камень сѣлъ судья
И оперся руками на шаръ слоновой кости,
Служившій украшеньемъ его огромной трости.
— «Сестра, — онъ началъ, — право тревожусь я подчасъ
Съ тѣхъ поръ, какъ мой Тадеушъ гоститъ въ дому у насъ.
И старъ я, и бездѣтенъ, въ немъ вижу утѣшенье
Одно я въ цѣломъ свѣтѣ; онъ все мое имѣнье
Получитъ, какъ умру я, и, — милостивъ Господь, —
Никто ему не будетъ глазъ бѣдностью колоть.
Его женить, однако, уже пора, быть-можетъ…
Объ этомъ-то забота меня теперь тревожитъ.
Его отецъ, панъ Яцекъ, мой братъ, большой чудакъ, —
Его поступковъ странныхъ нельзя постичь никакъ;
Домой не хочетъ ѣхать, Богъ знаетъ кроясь гдѣ-то,
А живъ ли онъ — и сыну невѣдомо про это.
Сперва отправить сына онъ думалъ въ легіонъ;
Я былъ извѣстьемъ этимъ ужасно огорченъ,
Но вскорѣ перешелъ онъ къ рѣшенію другому:
Женить его, оставивъ и родинѣ, и дому.
А я нашелъ невѣсту: здѣсь въ околодкѣ всемъ
Всѣхъ выше подкоморій связями и родствомъ,
А дочь его большая — уже невѣста; Анна —
Съ порядочнымъ приданымъ, хорошенькая панна…
Хотѣлъ ужь предложенье…» Какъ полотно блѣдна,
Тутъ встала Телимена, волненія полна.
— «Ахъ, братъ! — она сказала, — мое такое мнѣнье,
Что это и безумье и даже преступленье.
Для юноши надежды куда ужь хороши —
Пахать, да за сохою расхаживать въ глуши!
Самъ проклянетъ онъ дядю, когда свершится это…
Карьеру потеряетъ, погибнетъ онъ для свѣта!…
А въ немъ талантовъ много… Повѣрьте мнѣ, что онъ
Для поприща другаго, для высшаго, рожденъ…
Ахъ, несравненно лучше-бъ вы сдѣлали навѣрно,
Его пославъ въ Варшаву, иль въ Петербургъ примѣрно…
А я тогда поѣду зимою по дѣламъ
И что-нибудь устроить смогу навѣрно тамъ
Тадеушу: я знаю людей высокихъ много;
Въ служебномъ мірѣ это — кратчайшая дорога;
Ему къ столичной знати я тамъ доставлю входъ.
Когда же онъ знакомства блестящія найдетъ,
Достанетъ чинъ и орденъ, — тогда пускай вернется
И, кинувъ службу, дома, пожалуй, остается…
Все-жь имя онъ получитъ… Его узнаетъ свѣтъ.
Не правда-ль это?» — «Правда, — сказалъ судья въ отвѣтъ, —
Провѣтриться немного недурно въ годы эти,
Въ чужбинѣ пошататься, пожить съ людьми на свѣтѣ.
Я смолоду не мало постранствовалъ и самъ:
Былъ въ Пётроковѣ, въ Дубнѣ; то по своимъ дѣламъ,
То за судомъ, какъ стряпчій, я колесилъ, бывало^
Былъ и въ Варшавѣ даже. Да, по свѣту не мало
Поѣздилъ. А послать бы племянника хотѣлъ
Такъ просто для вояжа, чтобъ свѣтъ онъ посмотрѣлъ,
Чтобъ, въ качествѣ туриста и ради просвѣщенья,
Набрался разныхъ знаній, кончая срокъ ученья,
Совсѣмъ не изъ стремленья къ чинамъ и орденамъ…
Московскій орденъ — это лишь униженье намъ…
Ну, кто изъ нашихъ пановъ, старинныхъ, родовитыхъ,
И шляхтичей, въ повѣтѣ довольно именитыхъ,
За этой дрянью ѣздитъ? Однакожь имъ почетъ
За доброе ихъ имя и за высокій родъ,
Нерѣдко и за должность по выбору въ повѣтѣ,
А вовсе не за милость какихъ-то лицъ на свѣтѣ…».
— «Такъ что же? — Телимена промолвила. — Ну, вотъ,
Тѣмъ лучше: пусть туристомъ онъ странствовать идетъ…»
Тутъ, почесавъ затылокъ и съ видомъ сожалѣнья
Судья сказалъ: «И въ этомъ не мало затрудненья!
Панъ Яцевъ держитъ сына въ опекѣ и къ нему
Приставилъ бернардина, что у меня въ дому
Гоститъ, сюда пріѣхавъ изъ городка на Вислѣ,
И, какъ пріятель брата, его онъ знаетъ мысли.
Тадеуша на Зосѣ, питомицѣ твоей,
Они женить рѣшились. Въ супружествѣ же съ ней
Онъ кромѣ капитала, завѣщаннаго мною,
Приданое отъ Яцка возьметъ съ своей женою.
У брата капитала не мало своего;
Почти вполнѣ доходомъ я пользуюсь съ него,
И потому онъ можетъ распоряжаться смѣло.
Подумай, какъ бы лучше приняться намъ за дѣло?
Ихъ познакомить нужно… Имъ, правда, мало лѣтъ,
Въ особенности Зосѣ, да тутъ худаго нѣтъ;
Ктому-жь пора ей выйти на свѣтъ изъ-подъ затвора;
Она ужь не ребенокъ, — невѣста будетъ скоро…»
Но тутъ почти въ испугѣ услыша тѣ слова,
Привстала Телимена; въ молчаніи сперва
Она судьѣ внимала, хотя и съ удивленьемъ,
Теперь же замахала ладонью съ нетерпѣньемъ
Отъ словъ для ней несносныхъ, какъ будто бы отъ мухъ,
И, наконецъ, съ досадой проговорила вслухъ:
— «А, это рѣчь другая! Что хорошо и худо
Тадеушу, объ этомъ судить лишь вамъ покуда:
Пускай хоть въ экономы, хоть въ пахари идетъ,
Или въ шинкѣ за стойкой хоть водку продаетъ…
Во всемъ его судьбою распоряжайтесь смѣло,
А въ отношеньи Зоси — совсѣмъ другое дѣло!
Надъ нею вы не властны нисколько, панъ-судья!
Ея рукой всецѣло распоряжаюсь я, —
Лишь я!… Хотя вашъ братецъ платилъ мнѣ ежегодно
За воспитанье Зоси немного, хоть угодно
Ему прибавить больше, какъ далъ онъ слово мнѣ,
Все-жь этимъ правъ на Зосю онъ не купилъ вполнѣ…
Ктому-жь про эту щедрость всѣ знаютъ безъ сомнѣнья,
Въ чемъ кроется причина ея происхожденья;
Не безызвѣстно пану, что весь Горешковъ родъ
Съ Соплицами особый какой-то счетъ ведетъ…»
Тутъ при словахъ послѣднихъ, судья какъ бы въ разстройствѣ
Смутился и, замѣтно, въ какомъ-то безпокойствѣ,
Какъ будто окончанья боялся рѣчи той,
И, покраснѣвъ, внезапно поникнулъ головой.
--«Я Зосю, — Телимена сказала, рѣчь кончая, —
Вспоила, воспитала, — я ей одна родная.
Итакъ, о счастьи Зоси забота лишь моя…»
— «А если въ этомъ бракѣ, — проговорилъ судья, —
Для Зоси счастье? Если понравится онъ Зосѣ?»
--"Понравится? Отложимъ пока о томъ вопросѣ.
Понравится ли, нѣтъ ли — все это пустяки.
Положимъ, капиталы у ней не велики,
Но Зося не мѣщанка, не изъ простой породы, —
Родилась въ благородномъ семействѣ воеводы:
Мать изъ Горешковъ родомъ… Женихъ найдется ей.
Я много потрудилась надъ Зосею моей.
Пускай хоть тутъ заглохнетъ… " Казалось, согласился
Судья съ ея словами, — онъ видимо смягчился
И весело промолвилъ: «Ну, что-жь и говорить!
Богъ видитъ, безкорыстно хотѣлъ я услужить.
Ну, что же дѣлать, если сестрица не согласна?
Ты — въ правѣ, лишь сердиться не слѣдуетъ напрасно.
Что братъ велѣлъ, я сдѣлалъ; не принуждаетъ насъ
Никто. А если вышелъ Тадеушу отказъ,
То брату напишу я, что не моей виною
Не состоится свадьба; а я взамѣнъ устрою
Помолвку съ панной Анной. Теперь съ ея отцомъ
Займемся на свободѣ мы нашимъ сватовствомъ».
При этомъ Телимена, смягчась, остыла сразу:
— «Ахъ, братъ, въ моихъ сужденьяхъ и мѣста нѣтъ отказу!
Вы-жь сами говорили про молодость ихъ лѣтъ;
Такъ подождемъ, посмотримъ, — бѣды тутъ вовсе нѣтъ.
А между тѣмъ покамѣстъ ихъ познакомить можно.
Бѣда — чужое счастье разбить неосторожно.
Опасно торопиться, а лучше той порой
Тадеушу вы дайте и волю, и покой.
Любить нельзя заставить безъ страсти и влеченья, —
Невѣдомы для сердца оковы принужденья».
Судья, раздумья полный, всталъ послѣ этихъ словъ.
Тадеушъ, притворяясь, что тамъ искалъ грибовъ,
Тихонько приближался туда съ другаго бока;
Межъ тѣмъ и графъ случился въ сосѣдствѣ недалеко.
Покуда Телимена вела съ судьею споръ,
Бросалъ на нихъ изъ чащи графъ удивленный взоръ.
Тутъ карандашъ съ бумагой доставши изъ кармана
(Имѣлись неотлучно они всегда у пана),
Сталъ рисовать онъ, сѣвши на пень, и прошепталъ:
«Какъ будто бы нарочно я ихъ сгруппировалъ.
Онъ передъ ней на камнѣ, контрастомъ дышутъ лица…
О, это для альбома прелестная страница!…»
Тутъ, подойдя поближе, лорнетку онъ протеръ,
Опять остановился и снова кинулъ взоръ.
--«А можетъ-быть картина прелестная такая
Измѣнится, исчезнетъ, лишь подойду туда я?
Быть-можетъ тамъ крапива, гдѣ бархатъ видитъ глазъ,
А нимфа эта станетъ кухаркою какъ разъ?»
Графъ пани Телимену хотя видалъ не мало
Въ дому судьи, гдѣ часто встрѣчалъ ее, бывало,
Но ею не прельщался. И какъ былъ удивленъ,
Когда ее въ модели узналъ внезапно онъ.
И красота убора, и мѣстоположенье
Ее преобразили, обманывая зрѣнье;
Въ глазахъ еще отъ гнѣва горѣлъ огонь живой,
Лицо же, освѣжившись прохладою лѣсной,
Двухъ юношей приходомъ и споромъ энергичнымъ,
Теперь пылало ярко румянцемъ необычнымъ.
Графъ, подойдя, промолвилъ: «Я пани приношу
Признательность и, вмѣстѣ, прощенія прошу:
Прощенья, что за нею я наблюдалъ украдкой,
Когда она сидѣла въ задумчивости сладкой;
За мигъ же вдохновенья признателенъ вдвойнѣ.
Когда изволитъ пани простить моей винѣ,
Что я у ней, бытъ-можетъ, нарушилъ размышленья,
То ждетъ художникъ скромный отъ пани снисхожденья
И, ею ободренный, теперь еще смѣлѣй».
Графъ, преклонивъ колѣни, рисунокъ подалъ ей.
Любезно Телимена рисунокъ разсмотрѣла,
Но какъ знатокъ судила, съ глубокимъ знаньемъ дѣла,
И съ легкимъ поощреньемъ промолвила она:
--«Да, есть талантъ у пана, — картинка недурна.
Но живописецъ долженъ искать красотъ природы.
Италія златая! О, юга небосводы!
Ты, Тибръ, что ниспадаешь классической волной!
Вы, цезарей чертоги съ безсмертною красой!
Вотъ колыбель артистовъ. У насъ же такъ сурово…
Питомецъ музъ увянетъ подъ небомъ Соплицова.
Графъ, я оправить въ рамку рисунокъ вашъ хочу,
А то въ своемъ альбомѣ, быть-можетъ, помѣщу.
Повсюду я скупала картины въ этомъ родѣ:
Коллекція большая есть у меня въ комодѣ».
Зашла у нихъ бесѣда о южныхъ красотахъ,
О шумѣ волнъ приморскихъ, о пышныхъ берегахъ;
Они, въ мечтахъ витая по дальнимъ небосводамъ,
Надъ родиной съ презрѣньемъ глумились мимоходомъ.
А около шумѣли литовскіе лѣса;
Величіемъ дышала ихъ чудная краса.
Тамъ, перевита хмѣлемъ, черемуха лѣсная,
Тутъ — яркая рябина, румянцемъ облитая,
А тутъ съ зеленыхъ вѣтокъ, какъ бы съ жезловъ менадъ,
Орѣховые перлы висятъ какъ виноградъ.
Внизу же дѣти лѣса: въ объятіяхъ калины
Укрылся боярышникъ, вокругъ кусты малины.
Какъ юноши и панны, деревья и кусты,
Готовясь будто къ танцу, сплели свои листы.
Межъ ними выдѣляясь и станомъ, и красою,
И высоко поднявшись надъ чащею лѣсною,
Какъ юная невѣста съ любимымъ женихомъ,
Береза съ стройнымъ грабомъ раскинулись шатромъ.
А дальше, словно старцы, задумчивые буки
Любуются безмолвно, какъ рѣзвятся ихъ внуки.
Вдали старушка тополь и въ космахъ сѣрыхъ мховъ
Маститый дубъ, свидѣтель уже пяти вѣковъ,
Какъ будто надъ гробницей съ упавшими столпами,
Окаменѣвшихъ предковъ прахъ осѣнилъ вѣтвями.
Тадеушу наскучилъ длиннѣйшій разговоръ
О чудесахъ далекихъ морей, земель и горъ;
А графъ и Телимена всѣ перебрали роды
Растеній иноземныхъ знакомой имъ природы:
Алоэ, померанцы, оливки и миндаль,
Сандалъ и кипарисы, — словъ не было имъ жаль, —
Воложскіе орѣхи — и тѣ не позабыли,
Описаны ихъ листья и даже стебли были.
Тадеушъ долго слушалъ, скрывая молча гнѣвъ,
Но наконецъ въ бесѣду вступилъ, не утерпѣвъ.
Онъ попросту природу любилъ свою родную
И молвилъ вдохновенно, взглянувъ на глушь лѣсную:
— "Въ оранжереѣ въ Вильнѣ я видывалъ не разъ
Растенья странъ далекихъ, невѣдомыхъ для насъ,
Деревъ, красой которыхъ Италія гордится, —
Какое же съ родными деревьями сравнится?
Алоэ, точно палка съ прямымъ своимъ стеблемъ?
Лимонъ, какъ будто карликъ, съ хорошенькимъ листомъ,
И глянцовымъ и толстымъ, по формѣ очень схожій
Съ богачкой низкорослой и вовсе не пригожей?
Иль кипарисъ хваленый — и тощій и худой,
Что дышетъ не печалью, а скукою простой?
Онъ, говорятъ, прекрасенъ, могильной грустью вѣя,
По мнѣ-жь напоминаетъ нѣмецкаго лакея,
Что въ траурѣ не смѣетъ рукою шевельнуть
И этикетъ нарушить боится чѣмъ-нибудь.
«Не лучше-ль несравненно краса родной березы,
Что словно мать о сынѣ струитъ нѣмыя слезы,
Или вдова о мужѣ, забывъ весь міръ земной
И косу въ безпорядкѣ раскинувши волной?
Какое краснорѣчье въ ея нѣмой печали!
Панъ графъ, когда искусство вы цѣлію избрали,
То красоты родныя васъ ждутъ со всѣхъ сторонъ!
Художникъ и сосѣдямъ покажется смѣшонъ,
Когда, отъ нивъ родимыхъ отворотивши взоры,
Онъ пишетъ только скалы какія-то да горы».
— «Пріятель, — графъ замѣтилъ, — природы красота —
Лишь фонъ, ванна искусства, а духъ его — мечта,
Парящая высоко на крыльяхъ вдохновенья,
Воспитаннаго вкусомъ и техникой умѣнья.
Положимъ, что природой художникъ вдохновленъ,
Но въ сферу идеала пускай стремится онъ.
Иное для искусства нейдетъ, хоть и прекрасно.
Вы больше почитайте, тогда вамъ будетъ ясно.
Касательно-жь пейзажей нужны, сомнѣнья нѣтъ,
Ансамбль и группировка, и колоритъ и свѣтъ…
Свѣтъ яркій итальянскій… Вотъ потому, конечно,
Италія отчизной была и будетъ вѣчно
Художниковъ великихъ. Средь сѣверныхъ равнинъ
Нѣтъ геніевъ подобныхъ- лишь Рюисдаль одинъ,
Да Брейгель составляютъ при этомъ исключенья
(Не Брейгель Вамъ деръ Гелле, — ихъ два; но, безъ сомнѣнья,
Тутъ рѣчь про пейзажиста). А больше никого.
О, небеса въ пейзажѣ важнѣй, важнѣй всего!»
При этомъ Телимена прервала: «Нашъ Орловскій
Стиль сохранялъ въ картинахъ, по правдѣ, соплицовскій
(А надобно замѣтить, есть у Соплицъ недугъ:
Литвы имъ не замѣнитъ ни цѣлый свѣтъ, ни югъ).
Орловскій — живописецъ извѣстный, бывшій въ модѣ^[15],
Жилъ долго въ Петербургѣ (есть у меня въ комодѣ
Его эскизовъ много). Какъ будто бы въ раю,
Жилъ при дворѣ, но помнилъ онъ родину свою,
Грустилъ о ней, носился мечтой въ былые годы,
Все въ Польшѣ обожая: лѣса, поля и воды…»
— «Онъ правъ! — вскричалъ Тадеушъ съ восторженнымъ огнемъ. —
Сводъ неба итальянскій, какъ я слыхалъ о немъ,
Безоблачно-прозраченъ. Не надоѣстъ ли эта
Недвижность ледяная?… Нѣтъ, сѣвернаго лѣта
Съ игрою тучъ капризной милѣй небесный кровъ,
Гдѣ что ни мигъ — то образъ въ разрывахъ облаковъ.
Такъ, въ день осенній туча ползетъ на небосклонѣ
Лѣнивой черепахой, съ дождемъ въ воздушномъ лонѣ,
И проливныя струи въ синѣющей дали,
Какъ пряди косъ развитыхъ, роняя до земли.
А лѣтомъ туча съ градомъ — та глыбой темно-синей,
Желтѣя по срединѣ, небесною пустыней
Летитъ, какъ шаръ воздушный, вдругъ дикій шумъ встаетъ…
Да вонъ, взгляните, тучекъ бѣлѣетъ хороводъ,
Какъ лебедей станица, иль гуси въ дивомъ стадѣ,
А вѣтеръ, словно соколъ, ихъ въ кучу гонитъ сзади…
Тѣснятся, громоздятся, растутъ, мѣняютъ видъ,
И вся станица будто табунъ коней летитъ,
По вѣтру разметавши всклокоченныя гривы…
Вонъ всѣ перемѣшались, волнисты и игривы,
Какъ серебро сверкая, но винъ — и чудеса:
Изъ конскихъ мордъ и мачты встаютъ, и паруса,
И вотъ корабль огромный, торжественно и стройно,
Въ лазурномъ океанѣ проносится спокойно!»
И графъ и Телимена глядѣли той порой,
Куда имъ панъ Тадеушъ указывалъ рукой,
Другой сжимая ручку слегка у Телимены.
Прошло ужь съ двѣ минуты безмолвной этой сцены.
Графъ разложилъ бумагу на шляпѣ и досталъ
Свой карандашъ, но въ это мгновенье зазвучалъ
Въ усадьбѣ звонъ досадный, и тишь уединенья
Нарушили и говоръ, и крики оживленья.
Тутъ графъ кивнулъ и молвилъ, впадая въ мрачный тонъ
— «Такъ все кончаетъ рока неотразимый звонъ:
Полетъ высокой мысли, надежды, упованья,
Невинности утѣхи, стремленья и желанья, —
Лишь вдалекѣ раздастся звонъ мѣди роковой,
Все сгибнетъ и исчезнетъ, какъ будто сонъ пустой.
И что же остается?» При этомъ графъ уныло
Взглянулъ на Телимену; она-жь проговорила:
— «Воспоминанье!» Къ графу участія полна,
При этомъ незабудку дала ему она.
Поцѣловавъ цвѣточикъ, эмблему утѣшенья,
Пришпилилъ графъ ко груди, а въ эти же мгновенья
Вдругъ увидалъ Тадеушъ въ кустѣ передъ собой
Протянутую ручку съ лилейной бѣлизной.
Ее схвативъ, онъ тихо въ ней утонулъ устами,
Какъ въ чашечкѣ лилеи пчела нежъ лепестками;
Холоднаго чего-то коснулся, увидалъ
Тамъ ключикъ и записку; онъ торопливо взялъ
И спряталъ ихъ; какое въ томъ ключикѣ значенье? —
Конечно, въ той запискѣ найдетъ онъ объясненье.
Звонъ продолжался, эхомъ гудя въ тиши лѣсовъ
И вызывая говоръ и звуки голосовъ.
То былъ звонокъ условный, назначенный для сбора
Гостей, что разбрелися по закоулкамъ бора.
То не былъ звонъ унылый, то не былъ грозный рокъ,
Какъ думалъ графъ, а просто — обѣденный звонокъ.
Гостямъ и челядинцамъ полуденной порою
Всегда онъ часъ обѣда знаменовалъ собою.
То былъ обычай старый- его въ своемъ дому
Судья хранилъ понынѣ. Немедля потому,
Все общество изъ лѣса отправилось съ грибами,
Неся съ собой корзинки, покрытые платками.
Съ боровикомъ огромнымъ, какъ съ вѣеромъ въ рукѣ,
Шли панны, у иныхъ же пестрѣли въ кузовкѣ,
Какъ будто бы цвѣточки, различные подборы
Опенковъ, сыроѣжекъ. Несъ войскій мухоморы,
А пани Телимена съ сопутниками шла,
При чемъ ея корзинка вполнѣ пуста была.
Вокругъ стола всѣ гости, взойдя въ порядкѣ, стали;
Всѣхъ выше подкоморій, — года и санъ давали
Ему почетъ особый, — и молодежи онъ,
И старикамъ, и дамамъ, всѣмъ отдавалъ поклонъ.
Судья былъ возлѣ, рядомъ съ монахомъ бернардиномъ.
Латинскую молитву прочелъ монахъ. Мужчинамъ
Налито водки. Молча усѣвшись за столомъ,
Литовскую ботвинью всѣ стали ѣсть потомъ,
Застольная бесѣда шла тише, чѣмъ бывало;
Всѣ были молчаливы и говорили мало.
Сторонниковъ же спора всѣхъ дума заняла
О травлѣ, что на завтра назначена была:
Всегда ведетъ молчанье забота роковая.
Тихонько Телимена съ Тадеушемъ болтая,
Оборотиться съ графу не разъ была должна,
А также взоръ кидала ассессору она.
Такъ птицеловъ на сѣти взираетъ быстрымъ глазомъ,
Воробушка съ щегленкомъ заманивая разомъ.
Графъ и Тадеушъ, оба счастливые душой,
Въ молчаніи питались надеждой золотой.
Графъ незабудку трогалъ въ задумчивости сладкой;
На свой карманъ Тадеушъ поглядывалъ украдкой,
И ключикъ и бумажку въ немъ щупая слегка;
Прочесть записку эту онъ не успѣлъ пока.
Венгерскимъ и шампанскимъ въ теченіе обѣда
Бокалы додивая и подчуя сосѣда,
Судья съ нимъ былъ любезенъ, но мало говорилъ
И, видно, что заботы въ своей душѣ таилъ.
За блюдомъ блюдо, тихо смѣнялось угощенье,
Какъ вдругъ прервавъ обѣда обычное теченье,
Явился гость нежданный: лѣсничій прибѣжалъ
Къ судьѣ; конца обѣда, какъ видно, онъ не ждалъ;
Во всемъ замѣтно было: въ лицѣ, въ походкѣ, въ жестѣ,
Что онъ принесъ съ собою особенныя вѣсти.
Всѣ взоры обратились къ нему со-всѣхъ сторонъ.
— «Медвѣдь, мосьпане!» — крикнулъ, собравши силы, онъ,
И мигомъ стало ясно всѣмъ бывшимъ на обѣдѣ,
Что рѣчь о забѣжавшемъ изъ дальнихъ пущъ медвѣдѣ,
Что въ глушь лѣсовъ за Нѣманъ пробраться хочетъ звѣрь,
Что ни одной минуты терять нельзя теперь
И что нужна облава. Всѣ лица и движенья
Одной дышали мыслью и съ шумомъ оживленья
Всѣ разомъ закричали, вскочивъ изъ-за стола,
Но цѣль среди смятенья у всѣхъ одна была.
— «Эй, сотника! Въ деревню! — вскричалъ судья съ разсвѣтомъ. —
Облава! Но никто бы съ рогатиной при этомъ
Не смѣлъ мѣшаться въ дѣло, скажите отъ меня,
Не то ходить заставлю на барщину три дня!»
Тутъ крикнулъ подкоморій: «Скорѣй верхомъ на сивой
Скакать въ мой домъ галопомъ и взять оттуда живо
Собакъ! Нигдѣ ихъ лучше я не знавалъ досель…
Зовется сука „стряпчей“, „исправникомъ“ — кобель.
Намордники имъ вздѣвши, въ мѣшокъ ихъ завяжите
И, взявъ съ собой не медля, сюда ихъ привезите».
Ассессоръ же по-русски вскричалъ слугѣ: «Иванъ!
Тесакъ мой отъ Сангушки, что имъ въ подарокъ данъ,
Ты знаешь? Наточи же острѣй, не медля часа,
Да посмотри, довольно-ль ружейнаго припаса!»
Скорѣй готовить ружья вездѣ пошла возня.
— «Свинцу! — кричалъ ассессоръ. — Есть форма у меня
Для пуль». — Судья-жь добавилъ: «Увѣдомить плебана,
Чтобы въ лѣсной часовнѣ онъ завтра утромъ рано
Обычную обѣдню былъ отслужить готовъ
Въ честь Губерта святаго съ молебномъ за ловцовъ».
Немного поостынувъ отъ перваго порыва,
Всѣ думали и взоры бросали молчаливо;
Какъ бы ища кого-то, столпились въ тѣсный кругъ
И всѣ на панѣ войскомъ остановились вдругъ.
То знакъ былъ, что облавѣ найти вождя хотѣли,
И войскаго избрали теперь для этой цѣли.
Панъ войскій понялъ волю товарищей своихъ,
Всталъ, посмотрѣлъ спокойно, съ достоинствомъ, на нихъ;
На золотой цѣпочкѣ изъ-подъ кафтана вынулъ
Часы не тоньше груши, всѣхъ взорами окинулъ
И молвилъ: «У часовни собраться по утру
Въ три съ половиной завтра должны мы всѣ въ бору».
Тутъ онъ ушелъ съ лѣсничимъ: имъ нужно, безъ сомнѣнья,
Обдумать планъ облавы и дать распоряженья.
Такъ ночью передъ утромъ, когда назначенъ бой,
Солдаты чистятъ ружья, иль спятъ во тьмѣ ночной
На сѣдлахъ и шинеляхъ, — вожди не спятъ однако
И думаютъ глубоко средь соннаго бивака.
Весь вечеръ посвятили кованью лошадей,
Кормленью псовъ и чисткѣ охотничьихъ вещей;
А вечеромъ почти-что и ужинать не стали,
О Соколѣ и Буцомъ уже не поминали.
Панъ регентъ и ассессоръ вдвоемъ, рука съ рукой,
Свинца для пуль искали въ согласьи межъ собой;
Другіе-жь, навозившись и утомясь при этомъ,
Шли спать скорѣй, чтобъ завтра пораньше встать съ разсвѣтомъ.
Тадеушъ для ночлега во флигель отведенъ.
Дверь заперевши, въ печку свѣчу поставилъ онъ
И притворился спящимъ; но не смыкались очи,
И ожидалъ, какъ видно, онъ съ нетерпѣньемъ ночи, —
Сталъ подъ окномъ и, глядя украдкою во дворъ,
За сторожемъ слѣдилъ онъ, что совершалъ дозоръ.
Лишь тотъ ушелъ подальше, онъ выпрыгнулъ въ окошко
И, раму притворивши, прокрался, будто кошка,
Тайкомъ и осторожно, сгибаясь надъ землей,
И скрылся, утонувши въ глубокой тьмѣ ночной.

«Русская Мысль», № 9, 1881

Книга IV.

ДИПЛОМАТІЯ И ОХОТА.

Тадеуша будить видѣніе въ папильоткахъ. — Поздно замѣченная ошибка. — Корчма. — Эмиссаръ. — Ловкое примѣненіе табакерки для возвращенія разговора на настоящій путь. — Маточникъ. — Медвѣдь. — Опасное положеніе Тадеуша и графа. — Три выстрѣла. — Споръ сангушковки и сагаласовки, разрѣшенный въ пользу горешковской одностволки. — Бигосъ. — Разсказъ войскаго о поединкѣ Домейки съ Довейкой, прерванный травлей зайца. — Конецъ разсказа о Довейкѣ и Домейкѣ.

Ровесники литовскихъ воинственныхъ князей,
Деревья Бѣловѣжа и Свитязи моей,
Понаръ и Кушелева! Вы тѣнію дубравы
Когда-то осѣняли увѣнчанныя главы
Миндовы, Витенеза, прославленныхъ мужей!
Тамъ Гедыминъ при блескѣ охотничьихъ огней
Лежалъ и слушалъ пѣсни маститаго Лиздейки
И, убаюканъ шумомъ плескавшейся Вилейки
И синевой Виліи, среди Понарскихъ горъ,
Онъ на медвѣжьей шкурѣ, смеживъ усталый взоръ,
Во снѣ увидѣлъ волка желѣзнаго явленье^[16],
А пробудясь и помня небесное велѣнье,
Построилъ городъ Вильно, что посреди лѣсовъ
Какъ будто волкъ межъ зубровъ, медвѣдей, кабановъ.
И Вильно породило, какъ римская волчица,

Ольгерда и Кейстута, чья нощная десница
Прославилась въ охотѣ и въ рыцарскихъ бояхъ,
Враговъ ли настигая мы звѣрей въ лѣсахъ.
И тайну вѣковую тотъ сонъ открылъ предъ нами,
Что вѣкъ жила отчизна желѣзомъ и лѣсами.

Мой лѣсъ! бывалъ послѣдній изъ нашихъ королей,
Носившій шлемъ Витольда, подъ сѣнію твоей, —
Изъ древнихъ Ягеллоновъ послѣдній и любимый,
Въ Литвѣ король-охотникъ^[17]! О, лѣсъ мой, лѣсъ родимый!
О, если только будетъ угодно небесамъ,
Родимыя деревья, чтобъ я вернулся къ вамъ, —
Найду ли васъ живыми? Вы всѣ ли уцѣлѣли, —
Вы, подъ шатромъ которыхъ лежалъ я въ колыбели?
А живъ ли дубъ старинный съ пустымъ своимъ дупломъ^[18],
Гдѣ дюжина, бывало, садилась за столомъ?
Тѣнистый лѣсъ Мендога! растешь ли ты понынѣ
Близъ храма въ Новогрудкѣ^[19]? А въ дальней Украинѣ
Надъ берегами Роси шумитъ ли до сихъ поръ
Густой старинной липы развѣсистый шатёръ
Надъ домомъ Годовинскихъ, гдѣ сотня паръ, бывало,
Въ ея тѣни обширной когда-то танцевала?

О, памятники наши! васъ рубитъ безъ конца
Что день топоръ нещадный казны или купца,
Не оставляя пташкамъ пріюта мирныхъ сѣней,
Ни уголка поэту для сладкихъ вдохновеній…
А чернолѣсской липы густой и темный кровъ —
Какъ много сердцу Яна внушилъ онъ дивныхъ сновъ!
Какъ сладко вѣтви дуба таинственную чару,
Навѣяли на струны казацкому гусляру^[20]!…
Родимыя деревья! какъ много чудныхъ думъ
Мнѣ навѣвалъ, бывало, вашъ незабвенный шумъ,
Когда, стрѣлокъ немѣткій, насмѣшекъ избѣгая,

Вслѣдъ за ушедшимъ звѣремъ и сверстниковъ бросая,

Я забывалъ о травлѣ, одинъ въ лѣсу глухомъ,
И на землю бросался, мечтая, и кругомъ
Мохъ серебрился пышно съ красой своею дикой,
Какъ будто весь въ гранатахъ; осыпанны черникой;
По бархатнымъ пригоркамъ, межь листьями кустовъ,
Брусника разсыпалась какъ бисеръ корольковъ.
Вкругъ быль темно; вѣтви — и густы, и дремучи —
Своей зеленой сѣтью висѣли словно тучи.
Когда-жь надъ тихимъ кровомъ нависнувшихъ вѣтвей
Шумѣлъ въ вершинахъ вѣтеръ надъ головой моей, —
И стонъ, и шумъ, и грохотъ сливались въ буйномъ спорѣ,
И, мнилось, тамъ висѣло клокочущее море.
Внизу точь-вточь руины: тамъ вывороченъ дубъ,
Торча корнями кверху, какъ бы огромный срубъ;
Тутъ пень, густой травою, какъ тыномъ, обнесенный,
Къ нему припалъ какъ будто поверженной колонной.
Взглянуть въ средину страшно: здѣсь потаенный кровъ
Лѣсныхъ владыкъ — медвѣдей, и вепрей, и волковъ.
А у воротъ бѣлѣютъ обгрызенныя кости:
Тутъ за свою отвагу, знать, поплатились гости.
Порой рога оленьи изъ зелени мелькнутъ,
Какъ будто два фонтана, и тотчасъ пропадутъ;
Звѣрь исчезаетъ быстро, желтѣя въ чащѣ бора,
Какъ лучъ, запавшій въ дебри, что исчезаетъ скоро.
И снова все спокойно- лить на сучкѣ въ тиши
Постукиваетъ дятелъ и прячется въ глуши;
Но все стучитъ, укрывшись тамъ гдѣ-то, изъ-за дали,
Какъ бы ребенокъ въ пряткахъ, чтобы его искали.
Съ орѣхомъ въ лапкѣ векша, усѣвшись межъ вѣтвей,
Грызетъ его, а хвостикъ надъ головой у ней
Виситъ, какъ будто съ каски перо у кирасира.
Она глядитъ спокойно среди лѣснаго мира;
Но лишь завидитъ гостя, то, совершивъ полетъ,
Танцорка по деревьямъ какъ молнія мелькнетъ,
Пока въ дуплѣ чуть видномъ нырнетъ, спасенью рада,
Какъ дерева роднаго достигшая дріада.
И снова тишь.
Вдругъ шорохъ межъ мстьями вѣтвей;
Раздвинулась ихъ чаща и вотъ глядитъ изъ ней
Лицо еще румянѣй, чѣмъ красная рябина.
То сборщица орѣховъ, крестьянская дѣвчина,
Брусники алой, свѣжей, какъ и сама она.
Съ ней рядомъ стоя, мальчикъ гнетъ вѣтку надъ собою.
Она же рветъ орѣхи поспѣшною рукою.
Но вотъ примчало эхо и лай, и звукъ роговъ
Услыша приближенье охоты и стрѣлковъ.
И зашумѣвъ вѣтвями, они, полны тревоги,
Въ глуши деревъ пропали, какъ бы лѣсные боги.
Движенье въ Соплицовѣ. Но ни вохня псарей,
Ни скрипъ колесъ, ни крики, ни ржаніе коней;
Ни звукъ роговъ призывныхъ, что по двору гремѣли, —
Ничто не поднимало! Тадеуша съ постели.
Онъ въ платьѣ; не раздѣвшись, спалъ, какъ сурокъ въ норѣ,
Искать его не думалъ никто во всемъ дворѣ;
Всѣ заняты по горло теперь облавой были;
Среди хлопотъ и шума о немъ и позабыли.
Въ оконный ставень ярко ужъ солнца лучъ сіялъ
Сквозь щелку въ видѣ сердца и прямо разсыпалъ
На спящаго сіянье. Сквозь сонъ въ мгновенье это
Невольно уклоняясь отъ брызжущаго свѣта,
Тадеушъ отвернулся, но, стукомъ пробужденъ,
Теперь вполнѣ очнулся. Съ какимъ довольствомъ онъ
Проснулся, будто птичка, счастливый и довольный,
И вспоминалъ пріятно, съ улыбкою невольной,
Про все, что было мило ему вчерашнимъ днемъ,
Краснѣлъ, вздыхалъ и сердце такъ сладко билось въ немъ…
Взглянулъ и — что за диво! — въ оконной яркой щели
Въ томъ сердцѣ, чьи-то очи, расширившись; блестѣли
Такъ точно, какъ бываютъ расширены они,
Когда изъ свѣта смотрятъ на что-нибудь въ тѣни.
И маленькую руку увидѣлъ: защищала
Она глаза отъ свѣта, а солнышко сіяло
Сквозь розовые пальцы, лучами ихъ пробивъ
И имъ придавши алый, рубиновый отливъ.
Онъ увидалъ и губки съ улыбкою лукавой,
И зубки точно жемчугъ съ коралловой оправой;
А щечки, хоть ладонью слегка заслонены,
Дышали будто розы всей свѣжестью весны.
Спалъ подъ окномъ Тадеушъ и, самъ прикрытый тѣнью,
Онъ, лежа, удивлялся волшебному видѣнью,
Надъ самымъ изголовьемъ сіявшему въ окнѣ,
Не зная, на яву ли онъ видитъ, иль во снѣ,
Одну изъ тѣхъ головокъ, прелестно-милыхъ, нѣжныхъ,
Что видятся младенцамъ въ ихъ грёзахъ безмятежныхъ.
Въ боязни и восторгѣ Тадеушъ трепеталъ;
Головка наклонилась и — мигомъ онъ узналъ
Тѣ кудри золотыя невѣдомой красотки,
Въ которыхъ бѣлымъ снѣгомъ сверкали папильотки
И ярко серебрились при солнечныхъ лучахъ,
Какъ вѣнчикъ лучезарный порой на образахъ.
Онъ всталъ, но, шумъ услыша, исчезло во мгновенье
И больше не являлось волшебное видѣнье.
Лишь снова стукъ раздался и голосъ со двора:
--«Заспались, панъ, вставайте! Къ охотникамъ пора!»
Руками въ оба ставня толкнулъ онъ торопливо
И, распахнувшись настежь, ихъ половинки живо
Ударились объ стѣны; прыгнулъ въ окошко онъ,
Кругомъ окинувъ взоры, взволнованъ, и смущенъ,
Но ни души — все пусто… Неподалеку сада,
Увѣнчанная хмѣлемъ, виднѣлася ограда;
Надъ ней цвѣтовъ гирлянды качалися слегка.
Не вѣтеръ ли ихъ тронулъ, иль чья-нибудь рука?
Идти онъ не рѣшался, но молча, долгимъ взоромъ,
Глядѣлъ, какъ хмѣль нависшій качался надъ заборомъ.
Глаза поднявши, палецъ онъ приложилъ къ губамъ,
Какъ будто бы къ молчанью себя принудилъ самъ,
Боясь его нарушить; чело обвелъ рукою
И будто бы о чемъ-то припоминалъ душою,
Кусалъ до боли палецъ, въ раздумье погруженъ.
--«Какъ хорошо мнѣ, Боже!» — тутъ громко молвилъ онъ.
А на дворѣ, гдѣ шумно лишь за минуту было,
Теперь уединенье могильное, царило;
Всѣ были на охотѣ. Свернувъ ладонь, рожкомъ
И къ уху приложивши, въ молчаніи нѣмомъ
Прислушался Тадеушъ: по вѣтру, изъ-за дали
Собачій лай и крики, чуть слышно долетали.
Ему въ конюшнѣ лошадь осѣдлана была;
Онъ взялъ ружье и мигомъ помчался, какъ стрѣла!
Къ корчмамъ, что у часовни- стояли возлѣ бора;
И гдѣ ловцы собраться должны ужь были скоро.
По сторонамъ дороги, одна лицомъ къ другой,
Тамъ двѣ корчмы стояли, какъ будто бы съ враждой.
Владѣнье старой замокъ давно себѣ присвоилъ,
А новую Соплица на зло ему построилъ;
Въ одной, какъ будто дома, Гервасій пировалъ,
Протасъ же первымъ гостемъ въ другой всегда бывалъ.
Была корчма Соплицы обыденной харчевней;
Напротивъ, былъ у старой фасонъ особый, древній,
Что плотниками Тира въ дали былыхъ временъ
Придуманъ и по свѣту жидами разнесенъ.
То стиль архитектуры, исчезнувшій съ вѣками,
Невѣдомый Литвѣ же оставленный жидами.
Корчма такого рода — точь-вточъ орѣхъ двойной;
Она изъ двухъ отдѣловъ подъ кровлею одной:
Изъ дворика съ навѣсомъ и чистаго покоя;
Передній дворикъ смотритъ вполнѣ ковчегомъ Ноя.
Тамъ множество животныхъ; коровъ, коней, воловъ,
И козы съ бородами, и птицы всѣхъ родовъ,
Тьмы гадовъ, насѣкомыхъ. Такой ковчегъ сараемъ
На языкѣ обычномъ мы просто называемъ.
Не то въ покоѣ заднемъ: все какъ-то чудно тамъ;
Напоминаетъ съ виду онъ Соломоновъ храмъ,
Что плотничьяго дѣла отцы во время оно —
Строители Хирама — воздвигли для Сіона.
До насъ въ еврейскихъ школахъ подобный стиль дошелъ,
Корчмы же и сараи по плану этихъ школъ:
Изъ драни иль соломы навѣсъ, истеръ и скошенъ,
Какъ бы колпакъ жидовскій, что смялся и поношенъ;
Крыльцо же въ домъ и сѣни, гдѣ лицевой фасадъ,
Колоннокъ деревянныхъ поддерживаетъ рядъ.
Колонны эти, право, въ архитектурѣ диво:
Онѣ полугнилыя и прочно, хоть и криво,
Стоятъ какъ башня въ Пизѣ; у нихъ, конечно, нѣтъ
Подножій; капителей — красы античныхъ лѣтъ:
Надъ ними полукружье изъ дерева рѣзное —
Готической эпохи наслѣдье вѣковое.
Не плодъ рѣзца, конечно, — безхитростный узоръ:
Его сработалъ живо лишь плотничій топоръ.
Собой напоминаютъ тѣ линіи кривыя,
На шабашѣ еврейскомъ, .подсвѣчники рѣзные.
Остроконечья — съ шишкой, подобно той, что жидъ
Навязываетъ на лобъ, когда мольбы творитъ,
Что по-жидовски — «цинесъ». Вдали, корчма такая,
Собой напоминаетъ, понурая, кривая,
Фигуру на молитвѣ стоящаго жида.
Растрепанная стрѣха — какъ будто борода,
А кровля — точно шапка; фасадъ же дымный, черный —
Точь-вточь кафтанъ жидовскій, а верхъ его узорный —
Какъ цицесъ.
Два отдѣла въ корчмѣ;. въ одномъ изъ нихъ,
Съ еврейской школой сходномъ, рядъ комнатъ небольшихъ
Для дамъ и для проѣзжихъ; въ другомъ — большое зало;
Вкругъ столиковъ высокихъ и длинныхъ тамъ не мало
И столиковъ пониже, подобныхъ тамъ столамъ:,
Какъ бы отцамъ, ребята,
Сидѣло много тамъ
И холоповъ, и крестьянокъ, и мелкой шляхты мѣстной,
А экономъ — особо. Случился день воскресный,
И въ Янкелю, чтобъ выпить и время провести,
Зашло гостей изъ церкви не мало по пути.
У каждаго стояла тамъ, доброй водки чарка;
Съ бутылкою ходила вокругъ столовъ шинкарка.
На Янкелѣ былъ длинный кафтанъ почти до пятъ;
Серебряныхъ застежкъ на немъ свѣтился рядъ.
Одной рукою гладилъ онъ бороду сѣдую,
За шелковый свой поясъ засунувши другую:
Съ достоинствомъ хозяйскимъ вокругъ бросая взоръ,
Привѣтствовалъ входящихъ, вступая въ разговоръ;
Мирилъ гостей сидѣвшихъ, гдѣ распри возникали;
Самъ не служилъ, но только прохаживался въ залѣ.
Старикъ еврей почтеннымъ былъ въ околодкѣ всемъ;
Корчму держалъ онъ долго; никто во вѣкъ о немъ.
Не говорилъ худого, — и нечего, конечно, —
Калитками довольны въ корчмѣ бывали вѣчно;
Безъ плутовства, но вѣрно разсчетъ всегда сводилъ,
Не возбранялъ веселья, но буйства не любилъ;
Увеселенья очень любилъ онъ, и немало
Порой крестинъ и свадебъ въ его корчмѣ бывало,
А въ праздникъ музыкантовъ сзывалъ онъ изъ села:
Въ корчмѣ играли бубны, и скрипка тамъ была.
И самъ онъ одаренъ былъ талантомъ музыкальнымъ,
И прежде съ инструментомъ національнымъ —
Съ цимбалами — когда-то блуждалъ онъ по дворамъ
И пѣсенникомъ добрымъ прослылъ и здѣсь, и тамъ.
Онъ говорилъ прекрасно, хоть былъ еврей природный,
Предпочиталъ всѣмъ пѣснямъ всегда напѣвъ народный
И привозилъ, за Нѣманъ поѣздку совершивъ,
То польскую мазурку, то галицкій мотивъ,
И говорили даже, — Богъ знаетъ, вѣрно-ль это, —
Что распустилъ онъ первый.тогда среди повѣта
Напѣвъ изъ-за границы, невѣдомый для насъ,
Теперь же знаменитый, который въ первый разъ
Отъ польскихъ легіоновъ когда-то услыхала
Отчизна итальянцевъ. Талантъ пѣвца не мало
Всегда въ отчизнѣ нашей сочувствіе найдетъ
И на Литвѣ стяжаеть и деньги, и почетъ.
Разбогатѣвши, Янкель, и взысканный судьбою,
Свои цимбалы бросилъ съ ихъ звонкою игрою,
Заживъ съ дѣтьми осѣдло, хозяйничалъ въ шинкѣ;
Онъ былъ и подраввиномъ въ сосѣднемъ городкѣ;
Былъ всюду чтимымъ гостемъ, совѣтникомъ отличнымъ,
Знакомъ былъ съ хлѣбнымъ торгомъ, а также съ заграничнымъ,
На корабляхъ, — въ деревнѣ подобнымъ знатокомъ,
Всѣ дорожатъ; онъ также сталъ добрымъ полякомъ.
Споръ межъ корчмами, часто кровавый споръ по злобѣ,
Всегда мирилъ онъ первый, взявъ въ управленье обѣ.
Онъ въ равномъ былъ почетѣ у враждовавшихъ лицъ:
Приверженцевъ Горешковъ, сторонниковъ Соплицъ.
Вліянье надъ врагами одинъ имѣлъ онъ часомъ:
Надъ ключникомъ суровымъ съ придирчивымъ Протасомъ.
Тотъ съ грозною рукою, тотъ съ дерзкимъ языкомъ
Вражду смиряли оба всегда предъ старикомъ.
Въ отлучкѣ былъ Гервасій; онъ счелъ себя не въ правѣ
Неопытнаго графа сегодня на облавѣ
Въ такомъ серьезномъ дѣлѣ оставить на людей
Безъ своего совѣта и помощи своей.
Въ углу корчмы почетномъ, гдѣ межъ двумя скамьями
Всегда сидѣлъ Гервасій, какъ первый межъ гостями,
Сегодня бернардина хозяинъ посадилъ, —
Его, какъ видно, Янкель весьма высоко чтилъ.
Увидя, что у гостя стаканъ уже не полонъ,
Къ монаху въ ту жь минуту поспѣшно подошелъ онъ
И липоваго меду велѣлъ долить въ стаканъ.
Былъ съ Янкелемъ, какъ слышно, давно знакомъ ужь панъ
Въ чужихъ краяхъ когда-то. Въ корчму ночной порою
Ходилъ монахъ и часто бесѣдою живою
Съ жидомъ о чемъ-то важномъ былъ занятъ. Бернардинъ
Велъ торгъ, ходили слухи; но это — вздоръ одинъ.
Со шляхтой разсуждая въ полголоса, въ бесѣдѣ
Монахъ облокотился на столъ; его сосѣди
Спѣшили поживиться ксендзовскимъ табакомъ;
Чихалъ какъ будто пушка шляхетскій носъ потомъ.
— «Ну, отче преподобный, — сказалъ, чихнувъ, Сколуба, —
Табакъ отмѣнный, право, его и нюхать любо!
Мой носъ такого сроду еще не нюхалъ, знать…
(Свой длинный носъ погладивъ, тутъ онъ чихнулъ опять)
И вправду бернардинскій; изъ Ковно, видно, родомъ,
Изъ города, что славенъ и табакомъ, и медомъ.
Я былъ тамъ лѣтъ…» — «Панове, — прервалъ его Робакъ, —
Дай Богъ вамъ на здоровье! Однако мой табакъ
Изъ стороны гораздо дальнѣйшей, чѣмъ по мнѣнью
Почтеннаго Сколубы: по своему рожденью
Табакъ изъ Ченстохова; князья Павлины тамъ
Его приготовляютъ* гдѣ знаменитый храмъ
Иконы, чудесами великими преславной,
Святой и присной Дѣвы, Владычицы державной
Въ отчизнѣ нашей польской… Владычица, — она
Княжною и литовской въ народѣ названа
И польскую корону хранитъ по наше время-
Но, ахъ, въ краю Литовскомъ у насъ раскола сѣмя!…»
— *Изъ Ченстохова? — Вильбикъ промолвилъ. — Въ тѣ края
Назадъ уже лѣтъ тридцать за отпущеньемъ я
Ходилъ на богомолье. А правда-ль, по газетамъ,
Что будто бы французы теперь въ мѣстечкѣ этомъ
И будто бы разграбить хотятъ святой костелъ?
Я въ «Вѣстникѣ Литовскомъ» на дняхъ о томъ прочелъ…"
— «Не правда! — молвилъ квестарь, — Нѣтъ, пане, слухъ невѣрный!
Наполеонъ — католикъ воистину примѣрный.
Вѣдь онъ помазанъ папой и съ нимъ въ ладу живетъ:
Они ведутъ ко благу во Франціи народъ
Отъ прежнихъ заблужденій. А правда, въ Ченстоховѣ
Казны для нуждъ народныхъ не мало наготовѣ —
Для Польши, для отчизны… Такъ самъ Господь велитъ:
Его алтарь отчизнѣ всегда принадлежитъ.
Мы въ княжествѣ Варшавскомъ найдемъ въ защиту Польшѣ
Уже сто тысячъ войска, а скоро будетъ больше.
А кто-жь оплатитъ войско, литвины, какъ не вы?
А вы даете деньги лишь сборщикамъ Москвы!…»
— « Дастъ чортъ!… — воскликнулъ Вильбикъ. — Отъ насъ берутъ ихъ силой…»
— «Панъ! — отозвался хлопецъ съ покорностью унылой
И почесалъ затылокъ, отдавъ поклонъ панамъ. —
Для шляхты лишь полъ-горя, а каково-то намъ!
Вѣдь насъ дерутъ какъ лыко…» — «Хамъ, что твое страданье! —
Тутъ закричалъ Сколуба. — Вѣдь это обдиранье
Привычно вамъ какъ угрю… А каково-то намъ,
Привыкшимъ къ старымъ льготамъ, сіятельнымъ панамъ!
Ахъ, братцы, прежде шляхтичъ былъ дома полноправенъ!…
(„Да, — вскрикнули сосѣди, — былъ воеводѣ равенъ!“)
Теперь же для признанья шляхетства своего
Должны мы на бумагѣ доказывать его…»
— «Ну, вамъ, — сказалъ Юрага, — не столько горя, пане,
Вѣдь ваши предки были не больше какъ мѣщане,
Я-жь — княжескаго рода, и у меня пытать
Патента на шляхетство? Да гдѣ онъ? — Богу знать…
Пускай москаль у дуба въ лѣсу пойдетъ и спроситъ
Патентовъ, по которымъ вершину онъ возноситъ!…»
— «Князь! — молвилъ Жагель, — горе тебѣ не одному:
Быть-можетъ есть и митра тутъ не въ одномъ дому».
--«У васъ въ гербу есть крестикъ, — кричалъ Подгайскій, — это
Есть неофита въ родѣ извѣстная примѣта…»
--«Вздоръ! — тутъ вмѣшался Бирбашъ, — я отъ татаръ-князей,
А все-жь имѣю крестикъ въ гербѣ у Кораблей…»
— «На жолтомъ подѣ митра» родъ жизня означаетъ, —
Сказалъ Мицкевичъ, — «это Стрыйковскій объясняетъ».
И шумъ, и крикъ, и споры посыпались кругомъ.
Ксендзъ вынулъ табакерку и началъ табакомъ
Всѣхъ угощать скорѣе; вмигъ тишина настала,
И, взявши по щепоткѣ, вся шляхта зачихала.
Тутъ, пользуясь минутой, сказалъ отецъ Робакъ:
— «О, еслибы вы знали, кто нюхалъ мой табакъ!
Самъ генералъ Домбровскій, — повѣрятъ ли кто въ мірѣ, —
Изъ табакерки этой щепотки взялъ четыре!»
--«Домбровскій?!» — всѣ вскричали. — «Да, самый генералъ…
Мы въ лагерѣ съ нимъ былъ; онъ Гданскъ у нѣмцевъ бралъ;
Писать сбираясь что-то, разъ онъ заснуть боялся,
Взялъ табаку щепотку, понюхалъ, расчихался
И, мнѣ плечо похлопавъ, сказалъ: „Отецъ святой,
Ксендзъ бернардинъ, мы скоро увидимся съ тобой
Въ Литвѣ; пускай литвины табакъ изъ Ченстохова
Готовятъ въ ожиданьи, — не нюхаю другаго“.
Всю шляхту въ изумленье рѣчь эта привела
И радостью такою все общество зажгла,
Что всѣ на мигъ умолкли, потомъ за словомъ слово
Тихонько повторялось: — „Табакъ? Изъ Ченстохова?
Въ Литву? Домбровскій? Съ юга?“ Затѣмъ у всѣхъ вокругъ
Слились въ восторгѣ общемъ слова и мысли вдругъ.
„Домбровскаго!“ — всѣ разомъ тутъ крикнули какъ братья,
Другъ друга заключивши восторженно въ объятья:
Татарскій графъ и хлопецъ въ движеніи одномъ,
Грифъ и корабль, а митра съ короной и крестомъ,
Все… И монаха даже тутъ позабыли живо
И лишь кричали громко: эй, водки, меду, пива!
Прислушивался долго къ нимъ квестарь, а потомъ
Тотъ хоръ прервать желая, всѣхъ снова табакомъ
Попотчивалъ, ихъ говоръ вдругъ перебивъ чиханьемъ,
И обратился къ шляхтѣ онъ, пользуясь вниманьемъ:
— „Вамъ нравится табакъ мой? Взгляните же сюда,
Что въ самой табакеркѣ сокрыто, господа!“
Тутъ крышку табакерки, табакъ платкомъ стирая,
Онъ показалъ- была тамъ картинка небольшая:
Какъ рой мушиный войско, а посреди верхомъ,
Какъ жукъ, огромный всадникъ, что, вѣрно, былъ вождемъ;
Коня онъ шпорилъ, будто взлетая надъ землею,
И поднялъ къ носу руку, узду держа другою.
— „Взгляните, — молвилъ квестарь, — какъ грозенъ! Кто же онъ? —
Узнайте!“ — Тутъ столпились къ нему со всѣхъ сторонъ.
— „То царь великій, видно; но русскій царь едва ли, —
Цари въ странѣ Россійской вѣкъ табаку не знали“.
— „Царь? — тутъ воскликнулъ Цыдзикъ, — а въ сюртукѣ простомъ?
Цари, я думалъ, ходятъ всѣ въ платьи золотомъ;
У москалей же всякій ихъ генералъ, мосьпане,
Такъ золотомъ и свѣтитъ, какъ щука вся въ шафранѣ“.
— „Ба!“ — тутъ замѣтилъ Рымша, — я въ юности видалъ
Косцюшку, что народомъ всѣмъ въ Польшѣ управлялъ:
Героемъ былъ, ходилъ же онъ въ краковскомъ кафтанѣ,
Въ простой чамаркѣ то-есть». — «Въ какой-такой, мосьпане?
Вѣдь это тарататка» — замѣтилъ Вильбикъ здѣсь.
— «Но та вѣдь съ бахромою, кафтанъ же гладкій весь!» —
Вскричалъ Мицкевичъ. Говоръ сталъ оживленъ и жарокъ
О формахъ тарататокъ различныхъ и чамарокъ.
Тутъ хитрый Робакъ нити перерванныхъ рѣчей
Опять на табакеркѣ соединилъ своей:
Попотчивалъ, — всѣ стали, желая здравья хоромъ,
Чихать, и обратился онѣ снова съ разговоромъ:
— «Какъ только часто нюхать начнетъ Наполеонъ
Въ бою табакъ — примѣта, что побѣждаетъ онъ.
Аустерлицъ примѣромъ: французы такъ стояли
При пушкахъ; москали же тьмой тьмущей наступали.
Глядѣлъ безмолвно цезарь; московскіе полки —
Что ни стрѣльнутъ французы — валятся какъ листки…
Одинъ во слѣдъ другому… Не усмотрѣть и глазомъ,
И что ни полкъ, то цезарь нюхнетъ за каждымъ разомъ.-
Царь Александръ, за этимъ братъ царскій Константинъ,
Францискъ нѣмецкій цезарь — тутъ всѣ въ моментъ одинъ
Удрали; цезарь, видя ихъ бѣгъ съ такимъ поспѣхомъ,
Взглянулъ на нихъ и съ пальцевъ стряхнулъ табакъ со смѣхомъ.
Когда кому случится увидѣть, господа,
Войска Наполеона, — припомните тогда!»
— «Ахъ, — закричалъ Сколуба, — почтенный ксендзъ, когда же
Мы этого дождемся? Подъ каждый праздникъ даже,
Какой бы ни былъ въ святцахъ, сулятъ француза намъ…
Глаза мы проглядѣли по разнымъ сторонамъ.
А москали на шеѣ… Отъ нихъ какъ встарь нѣтъ мочи…
Покамѣстъ выйдетъ солнце, роса намъ выѣстъ очи…»
— «Мосьпане, — ксендзъ промолвилъ, — лишь бабамъ горевать,
Жидовское же дѣло — сложивши руки ждать,
Чтобъ кто въ корчму заѣхалъ и постучалъ въ ворота.
Вѣдь намъ съ Наполеономъ не велика работа
Сбить москалей… Онъ швабамъ ужь трижды вздулъ бока,
Стопталъ прусаковъ подлыхъ, британцамъ далъ шлепка
И за море ихъ выгналъ, — придется русскимъ худо…
А знаешь ли, мосьпане, что слѣдуетъ отсюда? —
Что шляхта наша сядетъ тогда лишь на коней,
Взявъ сабли, какъ ужь не съ кѣмъ и биться будетъ ей.
Наполеонъ же скажетъ, самъ сладивъ со врагами:
Безъ васъ я обойдуся, — мы не знакомы съ вами…
Да, ждать гостей намъ мало и ихъ просить къ себѣ:
Столы должны мы вынесть, собрать людей въ избѣ,
И передъ пиромъ нужно очистить домъ отъ хора…
Да, дѣти, повторяю: очистить нужно скоро…»
Молчали всѣ, въ толпѣ же раздались наконецъ
Вопросы: — «Какъ очистить? Какъ понимать, отецъ?
Готовы, что ни скажешь, мы сдѣлать все на свѣтѣ,
Лишь объясни точнѣе, отецъ, намъ рѣчи эти…»
Ксендзъ выглянулъ въ окошко, прервавши разговоръ;
Интересуясь чѣмъ-то, въ даль устремилъ онъ взоръ,
Потомъ сказалъ, вставая: — «Мнѣ некогда. Объ этомъ
Поговоримъ мы послѣ подробнѣе; съ разсвѣтомъ,
Панове, ѣду въ городъ я завтра по дѣламъ
И, сборъ церковный кончивъ, заѣду, вѣрно, къ вамъ».
— «Оттуда въ Нехрымово заночевать пожалуй, —
Тутъ экономъ замѣтилъ, — тамъ радостью не малой
Хоружнаго почтишь ты. У насъ твердили вѣкъ:
Какъ нехрымовскій квестарь, счастливый человѣкъ…»
— "И намъ, — сказалъ Зубковскій, — не сдѣлаешь ли чести?
Кусокъ холста найдешь тамъ, кадушку масла вмѣстѣ,
Барана иль корову. Ксендзъ, не забудь во вѣкъ,
Что квестарь и въ Зубковѣ счастливый человѣкъ! "
— «И къ намъ!» — оказалъ Сколуба. — «Къ намъ! — молвилъ Тераевичъ, —
Ксендзъ никогда голодный не покидалъ Пуцевичъ».
Такъ шляхта осыпала ксевдза со всѣхъ сторонъ
И просьбами, и лаской; но былъ за дверью онъ.
Въ окошко онъ увидѣлъ Тадеуша, стрѣлою
Тотъ по дорогѣ мчался съ поникшей головою,
Безъ шляпы, съ поблѣднѣвшимъ и пасмурнымъ лицомъ
И, сильно шпоря лошадь, стегалъ ее хлыстомъ.
Ксендзъ, увидавши это, смутился почему-то
И быстрыми шагами пошелъ онъ въ ту-жь минуту
Туда, гдѣ въ отдаленьи чернѣлъ дремучій боръ
На цѣломъ горизонтѣ, насколько хватитъ взоръ.

*  *  *

Кто въ нѣдра пущъ литовскихъ невѣдомыхъ проникъ?
Кому знакомъ дремучій, глубокій ихъ тайникъ?
Рыбакъ лишь у прибрежья дно измѣряетъ въ морѣ,
Стрѣлокъ лишь по опушкѣ блуждаетъ въ темномъ борѣ;
Едва знакомы дебри поверхностно ему,
Но пущи онъ не знаетъ таинственную тьму.
Извѣстна лишь по сказкамъ намъ эта глушь лѣсная;
Тамъ не была отъ вѣка еще нога людская;
Тѣхъ мѣстъ, какъ бы заклятыхъ, ничей не видѣлъ, взоръ.
Когда ты углубишься въ дремучій самый боръ,
Тамъ встрѣтишь валъ огромный изъ старыхъ пней съ корнями,
Трясиной окруженный съ несмѣтными ручьями;
Подъ сѣтью травъ заросшихъ тамъ гнѣзда осъ, шершней;
Что шагъ — то муравейникъ да логовище змѣй.
Когда-бъ смѣльчакъ безумный прошелъ и тѣ преграды,
Тамъ гибели страшнѣйшей ждутъ новыя засады:
Тамъ, словно волчьи ямы, что ступишь, подъ ногой,
Прудки, на половину заросшіе травой;
Ихъ глубины бездонной никто еще не знаетъ;
По общему повѣрью, въ нихъ дьяволъ обитаетъ;
Въ кроваво-ржавыхъ пятнахъ ихъ слизлая вода;
Смрадъ ядовитый, тяжкій дымится отъ пруда.
Вкругъ безъ коры и листьевъ деревья, какъ больныя,
Червивы, низкорослы, плѣшивыя, кривыя;
Мохъ колтуномъ разросся на виснущихъ вѣтвяхъ,
Слои грибовъ поганыхъ на ихъ горбатыхъ пняхъ
И, надъ прудомъ склоняясь, семья деревъ толпится,
Какъ сходбище колдуній къ котлу, гдѣ трупъ варится.
За озерки же эти не только что ногой
Проникнуть невозможно, но даже взоръ людской
Блуждалъ бы тамъ напрасно: какъ облакомъ тѣнистымъ,
Тамъ дальше все закрыто паровъ туманомъ мглистымъ,
Что вѣчно надъ трясиной выходитъ изъ болотъ;
Въ концѣ-жъ, за этой мглою (въ народѣ слухъ идетъ)
Есть край богатый, пышный среди дремучихъ сѣней —
Столица королевства животныхъ и растеній;
Всѣхъ травъ и всѣхъ деревьевъ въ ней скрыты сѣмена;
Оттуда въ цѣломъ свѣтѣ идутъ ихъ племена.
Какъ въ Ноевомъ ковчегѣ, звѣрей любаго рода,
По крайней мѣрѣ, пара тамъ скрыта для приплода*
А въ самыхъ нѣдрахъ души, держа придворный штатъ,
Медвѣди, туры, зубры владыками царятъ;
А рысь и россомаха, прожорливы и быстры,
Вкругъ нихъ въ вѣтвяхъ гнѣздятся, какъ чуткіе министры;
А дальше, какъ вассалы подвѣдомственныхъ страдъ,
Живетъ шляхетство волчье, олени и кабанъ;.
Вверху орелъ и соколъ, гнѣздясь надъ головами,
Живутъ, какъ бы клевреты, господскими крохами.
Патріархально лары тѣхъ царственныхъ звѣрей
Живутъ въ дремучей чащѣ незримо для людей,
Родятся, умираютъ въ пріютѣ безопасномъ,
Никто изъ нихъ не сгибнулъ съ людьми въ бою надрасномъ;
На выселки далеко дѣтей по лѣсу шлютъ,
Не покидая сами спокойный свой пріютъ,
Ни пуль, ни бранной стали въ своей глуши не знаютъ,
Но смертью натуральной подъ старость умираютъ;
Имѣютъ и кладбище, и тамъ, бросая свѣтъ,
Слагаетъ перья птица, а звѣрь кладетъ сведетъ;
Медвѣдь, зубовъ лишившись, когда жевать не въ силахъ,
Олень, утративъ гибкость въ ногахъ, подъ старость хилыхъ,
Съ застывшей кровью заяцъ, полуживой отъ лѣтъ,
Ослѣпшій старый соколъ и воронъ, что ужь сѣдъ,
Орелъ съ скривленнымъ клювомъ, когда уже для пищи
Навѣки онъ затворенъ, уходитъ на кладбище;
А даже звѣрь и меньше, пораненный, больной,
Сложить при смерти кости спѣшитъ въ свой край родной.
Вотъ потому въ доступныхъ мѣстахъ для человѣка
Нигдѣ костей звѣриныхъ не водится отъ вѣка.
Въ столицѣ ихъ, по слухамъ, хорошій, добрый строй:
Народъ звѣриный править у нихъ вѣдь самъ собой.
Людской прогрессъ покамѣстъ не могъ растлить ихъ нрава,
Нѣтъ корня бѣдъ въ ихъ царствѣ — нѣтъ собственности права;
Имъ чужды поединки, стратегія въ бою,
Живутъ понынѣ внуки, какъ праотцы въ раю,
И только звѣрь, попавшій въ сообщество людское,
Порою получаетъ понятіе о боѣ.
Но миромъ и согласьемъ исполненъ ихъ пріютъ:
Тамъ звѣри не кусаютъ другъ друга и не бьютъ,
И окажись случайно кто изъ людей въ ихъ сферѣ,
Хоть даже безоружный, — не тронули бы звѣри,
И вѣрно съ изумленьемъ глядѣли бы они
На чуждаго пришельца, какъ въ памятные дни,
Какъ ихъ отцы въ едемѣ въ послѣдній день творенья
Глядѣли на Адама, съ нимъ въ мирѣ до паденья.
Но человѣкъ, по счастью, туда не попадетъ:
Въ то царство смерть и ужасъ обороняютъ входъ.
Лишь иногда случится, забѣглая борзая,
Въ тѣ дальнія болота и дебри попадая
И страшную картину лѣсную увидавъ,
Въ безумномъ страхѣ, съ визгомъ, назадъ бѣжитъ стремглавъ,
И долго подъ хозяйской ласкающей рукою
Дрожитъ, въ ногахъ валяясь съ тревогою шальною.
Для ловчихъ недоступна глушь тайниковъ такихъ
И «Маточникъ» зовется на языкѣ у нихъ.

*  *  *

Глупецъ медвѣдь, сидѣлъ бы- ты въ маточникѣ вѣчно!
Тамъ про тебя и войскій вге свѣдалъ бы, конечно.
Но или запахъ улья прельстилъ тебя въ лѣсу,
Иль аппетитъ почуявъ къ дозрѣвшему овсу,
Ты вышелъ на опушку, гдѣ лѣсъ довольно свѣтелъ,
И гдѣ твой слѣдъ лѣсничій сейчасъ же и замѣтилъ,
Затѣмъ шпіоновъ хитрыхъ, загонщиковъ послалъ,
Чтобъ твой ночлегъ провѣдать, замѣтить твой привалъ;
Теперь съ облавой войскій тебѣ назадъ въ берлогу,
Вездѣ разставивъ стражей, загородилъ дорогу.
Пріѣхавши, Тадеушъ узналъ, что съ давнихъ поръ
Борзыя разбѣжались уже далеко въ боръ.
Все тихо- напряженно всѣ преданы вниманью
И словно важной рѣчи пустынному молчанью
Всѣ внемлютъ- ждутъ напрасно, недвижимо въ тиши, ё
Лишь музыка лѣсная разносится въ глуши.
Какъ водолазы въ морѣ, псы рыщутъ въ темномъ лѣсѣ-
Охотники, двустволки держа на перевѣсѣ,
На войскаго взираютъ; а тотъ, припавъ къ землѣ,
Къ ней ухомъ приложился; такъ часто на челѣ
У лѣкаря читаетъ толпа друзей рѣшенье:
Возьметъ ли смерть больного, иль ждетъ выздоровленье.
Такъ войскій и надежду и страхъ внушалъ имъ всѣмъ.
--"Есть, есть! " — онъ тихо молвилъ и всталъ съ земли затѣмъ.
Имъ не слыхать покамѣстъ. Чу!… песъ пролаялъ. Скоро
Другой, за ними двадцать… И вся собачья свора
Попавъ на слѣдъ, пустилась разсѣянной толпой,
Визжа и громко лая. Ужь это не простой,
Обычный бѣгъ въ логовѣ за зайцемъ или ланью:
Сейчасъ же это слышно по ярому визжанью.
Лай частый и короткій и отгадать легко,
Что звѣрь уже навѣрно теперь не далеко
И что медвѣдя гонятъ. Псы смолкли на мгновенье;
Догнали; снова лаютъ. Звѣрь въ бѣшеномъ смятеньи
Борзыхъ калѣчитъ вѣрно: сквозь грозный лай порой
Доносится все чаще собакъ предсмертный вой.
Тутъ, каждый наготовѣ съ двустволкою своею,
Впередъ согнулся лукомъ, протягивая шею.
Ждать болѣе не въ силахъ, ловцы съ постовъ своихъ
Спѣшатъ навстрѣчу звѣрю, хотя ужь войскій ихъ,
Дозоромъ объѣзжая, предупреждалъ при этомъ,
Что это, оставивъ мѣсто, пренебрежетъ совѣтомъ,
Того, холопъ онъ будетъ иль панычъ, наравнѣ
Онъ смычкою своею отдуетъ по спинѣ.
Но тщетно: убѣжали всѣ, вопреки приказу,
И три ружья по лѣсу тутъ загремѣли сразу.
Открылась ванонада, вдругъ, по дубравѣ всей;
Медвѣжій рѣкъ раздался всѣхъ выстрѣловъ звучнѣй, —
Отчаянья, и боли, и злобы рѣкъ безумный;
За нимъ же звуки рога, и крикъ погони шумной,
И лай собакъ, ловцы же иные въ боръ спѣшатъ,
Курки другіе взводятъ, и каждый очень радъ.
Одинъ лишь войскій грустно твердитъ, что плохо дѣло.
Охотниковъ толпа же вся вмѣстѣ полетѣла,
Чтобы прервать медвѣдю дорогу въ глушь лѣсовъ.
Звѣрь, устрашенный крикомъ охотниковъ и псовъ,
Назадъ пустился къ мѣсту, гдѣ ловчихъ было мало,
Въ ту сторону, отеуда толпа ихъ убѣжала
И гдѣ остались только немногіе изъ нихъ:
Тадеушъ, графъ и войскій, да нѣсколько другихъ.
Тутъ лѣсъ былъ рѣже; сучья въ лѣсной глуши трещали;
Какъ громъ изъ тучъ, оттуда медвѣдь пустился; рвали
Его, гоня, борзыя; на заднихъ лапахъ онъ
Попятился и, съ рѣвомъ, врагами окруженъ,
Переднихъ лапъ когтями рвалъ изъ земли коренья,
Пни смоляные, мохомъ обросшіе каменья.
Ихъ во враговъ швыряя и сукъ сломавъ большой,
Онъ имъ, какъ бы дубиной, махалъ передъ собой.
Тутъ на стоявшихъ ловчихъ онъ ринулся съ размаха;
То былъ Тадеушъ съ графомъ; тѣ, въ двухъ шагахъ, безъ страха,
Стояли, дуло ружей направивъ въ пасть ему,
Какъ даа громоотвода въ грозовой тучи тьму.
Стрѣлки, нацѣливъ дружно, врага свалить хотѣли.
(Неопытные!) Разомъ ихъ ружья загремѣли
И промахнулись. Быстро на нихъ метнулся звѣрь.
Они вдвоемъ схватили рогатину теперь,
Къ себѣ таща поспѣшно. Глядятъ, а въ пасти красной
Зубовъ двумя рядами сверкаетъ зѣвъ ужасный,
А когти страшной лапы грозятъ уже въ упоръ.
Блѣднѣя, отскочили, и гдѣ рѣдѣетъ боръ,
Туда бѣжали; звѣрь же за ними, во мгновенье,
Ударилъ… Промахнулся… Привсталъ… Еще движенье —
И съ графа черной лапой сорвалъ онъ полъ-волосъ…
Съ мозговъ и черепъ даже, какъ шляпу, онъ бы снесъ,
Но регентъ и ассессоръ тутъ выскочили съ боку,
А спереди Гервасій ужь былъ неподалеку-
За нимъ явился квестарь, хотя и не съ ружьемъ,
И, словно по командѣ, стрѣльнули всѣ втроемъ.
Медвѣдь, какъ будто кошка, прыгнувъ передъ борзыми,
Упалъ объ землю мордой и лапами своими
Перевернулся кверху и тѣла своего
Кровавой тушей къ графу упалъ и, сбивъ его,
Рычалъ и встать пытался, но тою же минутой
Въ него со злостнымъ «стряпчимъ» впился «исправникъ» лютый.
Изъ-за пояса войскій взялъ рогъ воловій свой —
И длинный, и крапленый, какъ змѣй боа витой;
Его прижалъ онъ ко рту обѣими руками,
Какъ бочки вздувши щеки, съ кровавыми глазами,
Полузакрывши вѣки, въ себя втянулъ животъ
И всею силой легкихъ въ рогъ заигралъ. И вотъ,
Зарокотавъ какъ буря, раздался звукъ могучій
И отозвался эхомъ вокругъ въ глуши дремучей.
Охотники притихли, отдавшись всей душой
Волшебной нощи звуковъ съ ихъ дивной чистотой.
Старикъ свое искусство, забытое съ годами,
Во всей красѣ и блескѣ явилъ передъ ловцами.
Онъ оживилъ, наполнивъ нѣмую глушь лѣсовъ,
Спустилъ какъ будто псарню и началъ новый ловъ.
Исторія охоты въ игрѣ его звучала:
Сперва какъ будто рѣзкій и громкій звукъ сигнала,
Потомъ визжанье псарни и лай по всѣхъ сторонъ,
Порой же, словно выстрѣлъ, срывался твердый тонъ.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.
Вновь заигралъ, и мнилось, что рогъ мѣнялъ свой видъ
Въ его устахъ: то грубо, то нѣжно зазвучитъ,
Звѣрей изображая: сначала въ волчью шею
Онъ вытянулся съ трелью протяжною своею,
Потомъ медвѣжьей пасти послышался въ немъ ревъ,
Затѣмъ мычанье зубра, по вѣтру долетѣвъ.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось;
И, выслушавши рога ту мастерскую трель,
Ее передавали дубъ дубу, ели ель.
Вновь заигралъ, и сотня роговъ, казалось, въ рогѣ,
И лай, и крикъ звѣриный, шумъ травли и тревоги.
Тутъ рогъ приподнялъ войскій и, грянувъ въ небеса,
Торжественнаго гимна раздались голоса.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.
Роговъ какъ будто бездну таилъ дремучій боръ,
И разносилъ ихъ звуки деревъ несмѣтный хоръ.
Все шире и все дальше игра струилась эта,
Все чище, тише, тоньше, пока далеко, гдѣ-то
Въ преддверіи небесномъ послѣдній звукъ затихъ.
Панъ войскій отнялъ руки и, выпавши изъ нихъ,
Повисшій рогъ качался на кушакѣ ременномъ.
Съ лицомъ багровымъ войскій и словно вдохновлённымъ,
Въ безмолвьи, неподвижно, поднявши въ небу взоръ,
Ловилъ послѣднихъ звуковъ вдали смолкавшій хоръ.
Межъ тѣмъ вокругъ раздались и громъ рукоплесканій,
И крики поздравленій и громкихъ восклицаній.
Все стихло постепенно, и взоры всѣхъ теперь
Огромный трупъ медвѣдя привлекъ. Убитый звѣрь
Ничкомъ въ травѣ высокой лежалъ окрававленный,
Въ землѣ припавши грудью, весь пулями пронзенный,
Переднія же лапы онъ распростеръ крестомъ;
Еще дышалъ; на землю струилась кровь ручьемъ.
Приподнимая вѣжи, лежалъ онъ безъ движенья*
Псы впились въ уши звѣрю, полны остервененья:
Повисъ налѣво «стряімій», направо же терзалъ
«Исправникъ» и изъ шеи кровь черную сосалъ.
Рогатиной желѣзной псамъ челюсти раздвинуть
Распорядился войскій и навзничъ опрокинуть
Прикладами медвѣдя, и вслѣдъ за тѣмъ кругомъ
Вновь троекратный виватъ раздался будто громъ.
— "А что? — вскричалъ ассессоръ, ружья погладивъ дуло, —
«А что моя двустволка? Небойсь, не обманула!
А что? моя? Хоть птичка не велика собой,
А какъ хватила славно!… Ей это не въ первой:
Ужь не стрѣльнетъ на воздухъ, всегда добьется толку!…
Вѣдь это князь Сангушко мнѣ подарилъ двустволку».
Онъ ружьецо работы отмѣнной показалъ
И всѣ его при этомъ достоинства считалъ.
Но тутъ вмѣшался регентъ, потъ на лицѣ стирая:
— «Бѣжалъ я за медвѣдемъ, вдругъ войскій, обгоняя,
Кричитъ мнѣ: „стой на мѣстѣ!“ — Да гдѣ-жь стоять? Медвѣдь
Какъ заяцъ мчится въ поле… Нѣтъ, вижу, не поспѣть…
Все дальше… Потерялъ я надежду напослѣдокъ.
Смотрю направо — валитъ, а лѣсъ тутъ вовсе рѣдокъ.
Тутъ я ружье прицѣлилъ: ну, Мишенька, постой!
Подумалъ я, и баста!… Вотъ онъ и… не живой!
На славу бьетъ двустволка, — вполнѣ сагаласовка,
Съ клеймомъ: Сагаласъ, Лондонъ, внизу Балабоновка».
(Извѣстный польскій слесарь тамъ жилъ, и ружья онъ
Фабриковалъ для Польши на англійскій фасонъ.)
— «Какъ! — заоралъ ассессоръ. — Какъ? Тысяча чертей!
Панъ застрѣлилъ медвѣдя? Онъ не въ умѣ, ей-ей!»
— «Да, я! — тутъ вскринулъ регентъ, — и спорить панъ не въ правѣ:
Тутъ всякій мнѣ свидѣтель, — то было при облавѣ!..»
Споръ сдѣлался всеобщимъ, большой размѣръ принявъ;
Кто думалъ, что ассессоръ, а кто, что регентъ правъ.
Гервасія забыли: всѣ съ боку прибѣжали;
Что было впереди же, зналъ кто-нибудь едва ли.
Тутъ войскій подалъ голосъ: — «Ну, вотъ, паны, теперь
Ужь есть о чемъ поспорить, — не маловажный звѣрь!
Медвѣдь — не жалкій заяцъ. Не стыдно въ спорѣ этомъ
Искать рѣшенья шпагой и даже пистолетомъ…
Вашъ споръ уладить трудно. Итакъ, по старинѣ,
На поединокъ выйти вамъ надобно, по-мнѣ.
Я помню двухъ сосѣдей въ мои года былые,
Порядочные люди, дворяне коренные,
А жили близъ Вилейки, раздѣлены рѣкой;
Одинъ звался Домейкой, Довейкою — другой.
Медвѣдицу однажды они убили оба,
Кто-жь именно — Богъ знаетъ, возникли споръ и злоба;
И чисто по-шляхетски потомъ рѣшили споръ:
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣлялися въ упоръ.
Всѣ много говорили о поединкѣ этомъ,
И даже пѣснопѣній онъ послужилъ предметомъ.
А я былъ секундантомъ. Какъ было все, сейчасъ
Я съ самаго начала вамъ поведу разсказъ».
Но тутъ конецъ Гервасій вдругъ положилъ всѣмъ спорамъ.
Осматривалъ медвѣдя внимательнымъ онъ взоромъ;
Затѣмъ, доставши ножикъ, онъ звѣрю черепъ снялъ,
Разрѣзалъ мозгъ медвѣжій и изъ него досталъ
Засѣвшую въ немъ пулю, обтеръ ее полою
И, приложивши къ дулу, ее передъ толпою
Онъ поднялъ на ладони, промолвивши: — «Друзья,
Смотрите, эта пуля — не ваша, а моя,
Изъ этой одностволки, горешковской… (При этомъ
Ружье плохое стало вниманія предметомъ
Съ обмотаннымъ простою веревкою стволомъ.)
Не я стрѣлялъ однако… О, въ случаѣ такомъ
Нужна отвага… Руки и ноги задрожали…
Ко мнѣ же, — вспомнить страшно, — два паныча бѣжали,
За ними звѣрь, хватая послѣднее дитя
Горешковскаго рода (по матери хотя)…
О, Господи! — я вскрикнулъ… Услышалъ Вседержитель,
И бернардинъ на понощь явился какъ спаситель…
Всѣхъ нынче пристыдилъ онъ… О, бравый онъ монахъ!
Курка не смѣлъ я тронуть, дрожа и впопыхахъ.
Изъ рукъ моихъ онъ вырвалъ ружье; нацѣлясь живо,
Стрѣльнулъ онъ по медвѣдю… О, это просто диво!
Межъ двухъ головъ намѣтясь, за сто шаговъ попасть,
У звѣря выбивъ зубы, какъ разъ въ медвѣжью пасть!
Панове! одного лишь въ теченье долгой жизни
Стрѣлка я зналъ такого, извѣстнаго въ отчизнѣ
По столькимъ поединкамъ- у дамскихъ башмачковъ
Отстрѣливалъ каблукъ онъ… А плутъ изъ всѣхъ плутовъ!
Въ ту памятную пору извѣстенъ онъ былъ краю…
Усачъ… Извѣстный Яцекъ… Фамиліи не знаю.
Но ужь ему не время ходить на медвѣдей:
Въ аду бездѣльникъ вѣрно погрязнулъ до ушей.
Ксендзу и честь и слава! Онъ спасъ двоихъ отъ смерти,
И даже трехъ. Гервасій не хвастаетъ, повѣрьте.
Но если только въ зубы медвѣжьи бы попалъ
Послѣдній изъ Горешковъ, и я бы жить не сталъ, —
И старческія кости медвѣдь изгрызъ бы вмѣстѣ…
Пойдемте-жь, отче, выпьемъ за здравье вашей чести!»
Ксендза искали тщетно. Всѣ видѣли, что онъ,
Лишь только мѣткой пулей медвѣдь былъ поражонъ,
Къ Тадеушу и графу спѣшилъ среди дубровы;
Увидя же, что оба и цѣлы, и здоровы,
Возвелъ онъ жъ небу очи, съ молитвой на устахъ,
И, словно отъ погони, сокрылся второпяхъ.
Межъ тѣмъ охабки сучьевъ, по войскаго приказу,
И пни въ костеръ сложили. Огонь блеснулъ, и сразу
Дымъ какъ сосна разросся сѣрѣющимъ столбомъ
И балдахиномъ сверху раскинулся кругомъ.
Со скрещенныхъ рогатинъ, подъ острыми концами,
Тамъ котелки повисли пузатыми боками.
Муку, жаркое, зелень съ возовъ уже несутъ
И хлѣбъ. Судья же отперъ ларецъ дорожный- тутъ
Бѣлѣетъ рядъ бутылокъ головками своими.
Большой кувшинъ хрустальный онъ выбралъ между ними.
(То Робака подарокъ) Онъ гданской водкой былъ
Наполненъ, — тѣмъ напиткомъ, что для поляковъ милъ.
Кувшинъ поднявши кверху, судья промолвилъ слово:
--«Въ честь Гданска! Онъ былъ нашимъ и — нашимъ будетъ снова!»
Серебряную влагу лилъ въ чары онъ кругомъ.
И золото, сверкая, закапало потомъ^[21].
Въ котлахъ кипѣлъ ужь бигосъ. Сказать словами трудно,
Какъ дивно вкусенъ бигосъ и какъ онъ пахнетъ чудно.
Лишь риѳмы звонъ услышишь, да словъ наборъ пустой,
Но не пойметъ ихъ сути желудокъ городской:
Чтобъ кушанья и пѣсни въ Литвѣ цѣнить какъ надо, —
Нужны облава, бодрость и сельская отрада.
Но бигосъ превосходенъ и въ сущности своей;
Онъ стряпается вкусно изъ добрыхъ овощей:
Изъ рубленой капусты заквашеной варится,
Что въ ротъ сама собою идетъ, какъ говорится.
Изысканнаго мяса отборные куски
Она содержитъ, скрывши во влажные листки;
Кипитъ она, покуда не выпуститъ всѣ соки,
Пока начинка пуститъ паровъ своихъ потоки,
А вкругъ распространится пріятный ароматъ.
Готово. Троекратно стрѣлки кричатъ виватъ;
Вооружившись ложкой, берутъ начинку съ бою.
Звонъ мѣди, дымъ, и бигосъ ужь таетъ камфорою
И вотъ исчезъ; лишь пасти котловъ дымятъ кругомъ,
Какъ будто бы волканы съ угаснувшимъ жерломъ.
Когда уже довольно напились и поѣли,
Сложили звѣря на возъ и всѣ верхами сѣли.
Межъ ними завязался веселый разговоръ,
Лишь регентъ и ассесоръ вступили въ новый споръ:
Одинъ — о превосходствѣ двустволки сангушковской,
Другой — сагаласовки своей балабановской.
Былъ сумраченъ Тадеушъ, а вмѣстѣ съ нимъ и графъ:
Они стыдились оба, въ охотѣ оплошавъ.
Кто на Литвѣ добычу упуститъ изъ облавы,
Тому труда не мало въ возстановленьи славы.
Графъ говорилъ, что первый рогатину взялъ онъ,
Но былъ ему помѣхой въ то время компаньонъ.
Тадеушъ утверждалъ же, что такъ какъ онъ сильнѣе
И ловче той тяжелой рогатиной владѣя,
Хотѣлъ спасти онъ графа. Такъ межъ собой они
Средь шума толковали и общей болтовни.
Въ срединѣ ѣхалъ войскій. Старикъ достопочтенный
Былъ говорливъ и полонъ веселости отмѣнной.
Противниковъ желалъ онъ развлечь и помирить
И продолжалъ разсказа перерванную нить:
--"Касательно вотъ этихъ Домейки и Довейки, —
Они въ сосѣдствѣ жили на берегахъ Вилейки.
Ко мнѣ ходили въ гоcти нерѣдко той порой,
Хоть мой фольваркъ далеко былъ надъ рѣкой Ушой.
Панъ регентъ, панъ ассесоръ! хоть я желалъ дуэли,
Не думайте однако, чтобъ я и въ самомъ дѣлѣ
Кровопролитья жаждалъ… Спаси Господь! Я васъ
Комедійкой потѣшить хотѣлъ на этотъ разъ,
Состроить вновь ту штуку, что сдѣлалъ я когда-то,
Назадъ тому лѣтъ сорокъ, да какъ замысловато!
Ее не помнитъ юность; во время же мое
До самаго Полѣсья всѣ знали про нее.
"И странно: для сосѣдей зерномъ вражды служили
Фамиліи, что слишкомъ уже похожи были, —
До крайности. На сеймѣ для партіи своей
Сторонники Довейки, ища себѣ друзей,
Разъ шляхтичу шепнули: «дай голосъ за Довейку!»
А этотъ не разслышалъ и подалъ за Домейку.
Разъ маршалокъ Рупейко обѣденной порой
Домейкѣ виватъ крикнулъ, другіе же толпой
Довейкѣ закричали, а посреди сосѣди
Смѣшали ихъ и вовсе при шумѣ на обѣдѣ.
"Былъ хуже случай въ Вильнѣ: тамъ шляхтичъ подъ хмѣлькомъ
Съ Домейкой бился, раненъ былъ саблей, а потомъ,
Изъ Вильны возвращаясь въ обратный путь до дома,
Съ Довейкою случайно сошелся у парома.
Поплывъ съ нимъ по Вилейкѣ, сосѣда онъ спросилъ:
Кто онъ такой? — «Довейко» — сосѣдъ проговорилъ.
Тутъ шляхтичъ хвать рапиру безъ словъ, и у Довейки —
Разъ, два — и усъ обрубленъ соперникомъ Домейки.
Всему де въ довершенье случилось тамъ потомъ,
Какъ будто бы нарочно, что, вновь сойдясь вдвоемъ,
На полеваньи тезки вблизи другъ друга стали
И, высмотрѣвши разомъ, въ медвѣдицу попали.
Она сейчасъ же, правда, повалена была,
Но пуль съ десятокъ въ брюхо ужь передъ тѣмъ несла;
Заразъ у многихъ ружья одинъ размѣръ имѣли.
Кѣмъ звѣрь убитъ, возможно-ль увѣриться на дѣлѣ?
«Тутъ молвили: „Довольно! Ждать нечего добра!
Связалъ насъ Богъ ли, чортъ ли, а развязать пора!
Мы въ свѣтѣ какъ два солнца, — ужь это черезъ мѣру!…“
Итакъ, берутъ рапиры, становятся къ барьеру.
Склоняемъ тщетно къ миру мы доблестныхъ людей, —
Напротивъ, у обоихъ запальчивость сильнѣй-
Оружіе мѣняютъ, прибѣгли къ пистолетамъ.
Кричимъ, что слишкомъ близко становятся при этомъ;
Они-жь, на зло, чтобъ смертью вѣрнѣй рѣшился споръ,
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣлять хотятъ въ упоръ.
„Будь секундантъ, Гречеха!“ — Стрѣляли-жь превосходно.
„Готовъ… но вырыть яму, когда вамъ такъ угодно.
Нельзя-жь ничѣмъ окончить дуэль такихъ бойцовъ…
Но бейтесь по-шляхетски, — не въ родѣ мясниковъ…
Вы — молодцы: такъ что же сближаться попустому?
Приставьте ружья прямо въ животъ одинъ другому.
Нѣтъ?… Ну, такъ пистолеты я вамъ согласенъ дать!
Не дальше и ни ближе однако же стрѣлять,
Какъ чрезъ медвѣжью шкуру. Моими же руками
Я разстелю ту шкуру, какъ секундантъ, межъ вами
И самъ же васъ разставлю: вамъ въ сторону вонъ ту
Стать возлѣ самой морды, а вамъ вотъ здѣсь, къ хвосту.
Согласны!… Время? — Утромъ. Гдѣ? — За корчмой Ушою“.
Разстались. Я же, взявши Виргилія съ собоюи…»
Но вдругъ незапнымъ крикомъ былъ войскій прерванъ тутъ, —
Шмыгнулъ сѣрякъ. Ужь «соколъ» и «куцый» вслѣдъ бѣгутъ.
Псы бросились въ облаву, они, конечно, знали,
Что съ поворотомъ въ поле съ нимъ встрѣтятся едва ли.
Они безъ смычекъ были и кинулись стремглавъ:
Въ догоню зайца, ловчимъ опомниться не давъ,
Ужь регентъ и ассесоръ собрались для облавы,
Но удержалъ ихъ войскій и крикнулъ имъ: «Куда вы?
Стоять! Ни съ мѣста! Шагу я болѣе не дамъ!
Ужь заяцъ къ полю близокъ, — отсюда видно вамъ…»
И, правда, заяцъ въ поле, псовъ чуя за собою,
Серѣя въ пашнѣ, рвался, растянутый струною.
Торчали уши, будто, у сѣрны двое рогъ:
Почти не видно было подъ нимъ мелькавшихъ ногъ;
Онъ словно ихъ не- двигалъ, земли касаясь ими,
Какъ стрижъ воды крылами летучими своими.
За зайцемъ пыль клубилась, неслися псы за нимъ,
И всѣ казались, чѣмъ-то какъ будто бы однимъ,
Какъ будто бы чрезъ поле ползло подобье змѣя:
Былъ заяцъ головою, за нимъ, такъ будто шея,
Надъ полемъ клубы пыли по воздуху легли,
Борзые-жь извивались двойнымъ хвостомъ вдали.
И регентъ, и асессоръ дыханье притаили.
Какъ мертвый блѣденъ регентъ, глядя на тучи пыли;
Блѣднѣетъ и асессоръ: предсталъ для ихъ очей
Видъ роковой — чѣмъ дальше, тѣмъ все длиннѣе змѣй…
Но вотъ онъ разорвался, какъ будто на двѣ пряди;
Ужь голова у лѣса, а хвостъ далеко сзади…
Вотъ голова исчезла, мелькнувъ еще въ лѣскѣ,
A хвостъ передъ опушкой остался вдалекѣ.
Псы бѣдные въ смущеньи шныряли возлѣ бора,
Какъ будто обоюдно исполнены укора,
И поплелись обратно тихонько между ними,
Хвосты поджавши къ брюху и уши опустивъ,
И глазъ поднять не смѣли въ стыдѣ понуривъ рыло,
И вдалекѣ остались съ ковфузомъ и уныло.
Панъ регентъ ѣхалъ мрачно, съ опущеннымъ челомъ;
Ни весело асессоръ поглядывалъ кругомъ…
Доказывали оба, что будто безъ привычки.
Ужасно трудно бѣгать борзымъ ихъ не на смычкѣ, —
Что заяцъ по дорогѣ попался имъ врасплохъ,
А путь отъ острыхъ камней такъ былъ на пашнѣ плохъ,
Что псовъ бы не мѣшало снабдить и сапогами,
Охотничья премудрость вѣщала ихъ устами,
И ловчіе мало могли бы почерпнуть.
Но слушали небрежно и, продолжая путь,
Свистали иль смѣялись и, вспомнивъ о медвѣдѣ,
Облаву обсуждали въ живой своей бесѣдѣ.
На бѣгство зайца войскій небрежно кинулъ взоръ
И продолжалъ спокойно свой прежній разговоръ:
--"На чемъ остановился, однако-жъ я, пановѣ? —
Да, вотъ на чемъ: обоихъ я ихъ поймалъ на словѣ:
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣляться имъ; но тутъ
Всѣ въ крикъ, что оба на смерть другъ въ друга попадутъ…
А я смѣюсь, отъ друга Марона вѣрно зная,
Что шкура звѣря — мѣра нисколько не пустая.
Вѣдь про Дидону, вѣрно, паны; извѣстно вамъ,
Что въ Ливію приплывши, она насилу тамъ
Земли кусовъ достала съ великою нуждою,
Что лишь воловья шкура могла прикрыть собою,
А на участкѣ этомъ сталъ Карѳагенъ потомъ^[22]
И, вотъ, не мало- ночью подумалъ я о томъ.
"Едва разсвѣтъ занялся, какъ ѣдетъ ужь Довейко
Въ двуколкѣ, а на встрѣчу верхомъ спѣшить Домейко,
И видятъ мостъ косматый чрезъ ширину рѣки —
Тесьма изъ шкуры звѣря, разорванной въ клочки.
Былъ у хвоста Довейко сейчасъ поставленъ мною,
На сторонѣ-жь противной Домейко за рѣкою.
Теперь хоть вѣкъ стрѣляйте, но только знайте: вамъ,
Пока не помиритесь, я разойтись не дамъ…
Ну, тѣ — въ обиду. Шляхта со смѣха помирала…
Я съ помощью ксендза ихъ увѣщевалъ не мало:
И Божіе писанье привелъ имъ, и статутъ.
Что дѣлать?… Засмѣялись и помирились тутъ.
«Пріязнью неразрывной смѣнилася ихъ ссора
И въ бракъ съ сестрой Домейки вступилъ Довейко скоро;
Довейкину сестру же Домейко взялъ женой
И раздѣлили ровно имѣнье межь собой;
На мѣстѣ же событій и имъ въ воспоминанье
Корчму воздвигли, давъ ей „Медвѣдицы“ названье».

Л. Пальминъ.

«Русская Мысль», № 6, 1882.

---

1. «Панъ Тадеушъ» въ первый разъ появляется на русскомъ языкѣ въ полномъ видѣ, безъ пропусковъ. Единственный до сего времени русскій переводъ Берга представляетъ лишь извлеченія съ большими пропусками. Прим. Ред.

1. Въ Польшѣ особеннымъ почетомъ пользуется между католиками чудотворная икона Божіей Матери въ Ченстоховѣ. Въ Литвѣ же пріобрѣли особенную славу иконы Остробрамской Богоматери въ Вильнѣ, Замковой въ Новогрудскѣ и тамъ же Борунской и Жировецкой.
2. Войскій (Tribunns) во времена Рѣчи Посполитой имѣлъ званіе опекуна надъ шлахетскими женами и дѣтьмй.
3. Лицо, объявлявшее вызовъ къ суду и соотвѣтствовавшее нашему судебному приставу.
4. Такъ называемая vokanda, продолговатая, узенькая книжка, въ которой записывались имена тяжущихся сторонъ. Каждый адвокатъ и подвойскій должны были имѣть такую книжку.
5. Генералъ Князевичъ, посланный въ Италію, повергнулъ директоріи захваченныя имъ знамена.
6. Князь Яблоновскій, командовавшій задунайскимъ легіономъ, умеръ въ Санъ-Доминго, гдѣ погибъ почти весь легіонъ.
7. Въ старинныхъ замкахъ въ Польшѣ ставили на хорахъ органы.
8. Kochajmy sic! (возлюбимъ другъ друга) — извѣстный тостъ временъ Рѣчи Посполитой, выражавшій братское единеніе.
9. Черная похлебка, поданная на столъ гостю, искавшему руки хозяйской дочери, означала отказъ.
10. Игра словъ: Ogòrki значатъ и огурцы, и узелки на монашескомъ поясѣ.
11. Въ Литвѣ производится торговля съ пруссаками, которые сплавляютъ литовскій хлѣбъ, оставляя взамѣнъ колоніальные товары.
12. Князь Доминикъ Радзивилъ, знаменитый охотникъ, эмигрировалъ въ Варшавское княжество и выставилъ на собственный счетъ кавалерійскій полкъ, которымъ и командовалъ. Умеръ во Франціи.
13. Мененъ прославился въ народной войнѣ временъ Косцюшки. До сихъ поръ подъ Вильномъ остались Меленовскіе окопы.
14. Извѣстная въ Литвѣ народная пѣсня о грибахъ, выходящихъ на войну подъ предводительствомъ боровика. Въ этой пѣснѣ перечислены всѣ особенности грибовъ разныхъ породъ.
15. Извѣстный художникъ-жанристъ. За нѣсколько лѣтъ передъ смертью онъ сталъ писать пейзажи и умеръ въ Петербургѣ.
16. Великій князь Гедыминъ, по преданію, на Понарской горѣ разъ увидалъ во снѣ желѣзнаго волка и, до совѣту вайделота Лиздейки, основалъ городъ Вильно.
17. Сигизмундъ-Августъ, по старинному обычаю возведенный въ литовскіе великіе князья и очень любившій охоту.
18. Въ повѣтѣ Росенскомъ, въ имѣніи Паскевича, земскаго писаря (pisarza ziemskiego), росъ дубъ, извѣстный подъ именемъ «Baublis» и нѣкогда, во времена язычества, чтимый за святыню. Въ дуплѣ этого исполина Паскевичъ устроилъ кабинетъ остатковъ литовской старины.
19. Не далеко отъ новогрудскаго костела росли старинные липы, которыхъ много вырублено около 1812 года.
20. Поэма Гашинскаго — «Zamek Kaniowski».
21. Въ бутылкахъ гданской водки на днѣ бываютъ листы золота.
22. Царица Дидона велѣла изрѣзать на тесьму воловью шкуру и этою длинною тесьмой окружила обширное поле, гдѣ построила Карѳагенъ. Войскій вычиталъ описаніе этого событія не въ «Энендѣ», а вѣроятно, въ комментаріяхъ схоластиковъ.